Он неспешно прогулялся по пологому спуску улицы Сен-Катрин, души не чая в своем городе. Библия лежала в сумке на ремне. Это было изящное массовое издание, напечатанное на тонкой бумаге, предназначенное для похищения из американских гостиничных номеров, но он ощущал ее увесистость. Он тоже провел детство в разъездах и относился к происходящему с пониманием, но потом ему показалось, что Кристофера привлекла ее манера выражаться: «Я и впредь буду исчезать». Он в точности знал, что она хотела сказать. Из джаз-клуба он шел домой пешком, потому что прогулка занимала два часа, и ему хотелось побыть одному, поигрывая этой фразой, как полированным камешком в кармане. Кристофер убеждал себя, что прогулка нужна для принятия решения, но он еще задолго до того, как пришел домой, знал, что решение принято.
Жена на кухне слушала радио, расстелив на столе газету. Она подняла на него глаза и улыбнулась, когда он вошел, ничего не сказав. Он улыбнулся в ответ и зашел в гостиную, щелкнул выключателем светильника, раскрыл Библию на столе, чтобы перечитать записку. И забеспокоился: «Я не хочу, чтобы меня нашли». Позднее он поднялся наверх, но не смог уснуть, встал, чтобы взглянуть на дочь, спавшую под стеганым одеялом с овечками по краям. Потом долго пролежал, читая старое издание «Мифологии» Булфинча, купленное на улице у разносчика, и прислушивался, как жена беспокойно ходит по дому, то включая, то выключая радио на кухне. Что-то его тревожило. Он положил книгу на тумбочку и снова взялся за Библию. Детский почерк замарал часть Двадцать второго псалма. Он вслух прочитал псалом, а затем два первых стиха по памяти, глядя в лепной потолок: «Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне ночью, – и нет мне успокоения».
Он слышал, как где-то в недрах дома жена увеличила громкость радио, словно хотела заглушить голос Кристофера, но понял, что она не могла его слышать. Радио на таком удалении звучало расплывчато – тихое потрескивание помех, неслышные голоса. Он взглянул на часы. Три сорок пять ночи.
– Если ты не хочешь, чтобы тебя спасли, – сказал вслух Кристофер, обращаясь к потолку, – тогда к чему Двадцать второй псалом?
11
На двенадцатый день рождения отец подарил Лилии альбом самых запоминающихся фотографий ХХ века из коллекции журнала «Лайф». Женщины в расклешенных брюках и больших круглых очках; антивоенные знамена полощутся над морем лиц на Национальной аллее в Вашингтоне; вереница автомобилей, битком набитых семьями, ползет по запыленному полю – 1930-е годы. Но одно фото было особенное, и она часто к нему возвращалась: воронка, оставленная ядерным устройством «Тринити» в пустыне штата Нью-Мексико в последний год Второй мировой войны. («Тут рядом, – сказал отец, взглянув мимолетно через ее плечо, а затем снова на дорогу. – Нет, подъехать не сможем. Там все еще радиация».)
Воронка хранила следы чудовищного жара: в центре – чистейшая, невероятной яркости чернота, а по краям искрящей тьмы – сияющее кольцо. Немыслимая температура взрыва превратила песок в стекло, в котором отражалось небо. Одна и та же мощь расплющивает города и создает зеркала в пустыне. И Лилию осенило: вот что значит быть схваченной. Ослепительно-белая вспышка узнавания, и ее бытие взорвано; радиоактивное зеркало в пустыне; ее тайную жизнь разнесло вдребезги, вывернув наизнанку. Она сидела в кресле, еле сдерживая слезы.
– Лилия, Лилия. Хватит на сегодня езды. Смотри, ресторан, давай я тебя чем-нибудь угощу…
– Почему нет моих фотографий? – спросила она чуть погодя, попивая чай со льдом в кондиционированной безмятежности ресторана.
– Что ты хочешь сказать?
– Ведь у многих есть их фотографии? Или детские снимки?
Он посмотрел на нее, затем встал из-за стола. Когда она подняла глаза, он, опираясь на стойку бара, разговаривал с официанткой. Чем-то рассмешил ее и подозвал Лилию.
– Кэти, нам повезло. Оказывается, у них есть фотоаппарат.
– Как это тебя угораздило отправиться в путешествие на свой день рождения, Кэти? – полюбопытствовала белокурая официантка с копной завитушек и красными напомаженными губами, и подмигнула Лилии, вручая фотоаппарат отцу. Он жестом пригласил Лилию сесть на табурет и отступил назад.
– Мы едем навестить моих кузенов, – ответила Лилия.
Официантка перегнулась через стойку, чтобы попасть в кадр, хотя ее об этом не просили. Щелк.
– Премного благодарен, – сказал отец. Он передал дочери «Поляроид», и она наблюдала, как из млечной белизны медленно проступает ее лицо.
Одиннадцать лет спустя она, встав на колени на кровати Илая в Бруклине, прикнопила фотографию к стене.
12
Порою поздно ночью в постели Кристофер любил перечитывать Шекспира, дожидаясь прихода жены или наступления сна, смотря, что случится раньше. И в три часа ничем не примечательной ночи он поймал себя на перечитывании строки из «Ромео и Джульетты»: «Сей мир ей чужд еще…»[7] Он встречался с Питером в баре всего за два или три вечера до этого, и эти слова вызвали в нем странный отклик. В те времена по радио частенько передавали одну песню, слова которой ему особенно полюбились; что-то про ощущение себя чужаком в своем родном городе. И он ловил себя на том, что иногда в минуты затишья напевает эту строку. Собственный голос был чужд ему. Он никогда не пел, разве что себе под нос на днях рождения, но в эти дни он сам себя не узнавал.
В тот год Кристоферу минуло сорок пять, а он ощущал себя старше, но сегодня утром за рулем по дороге на работу он чувствовал себя моложе своих лет. Библия с запиской пропавшего ребенка лежала в сумке на пассажирском сиденье. Он мало спал ночью – его жена с недавних пор взяла за привычку ложиться в постель под утро и бессвязно говорить во сне. Но он не устал и почувствовал огромное облегчение, когда днем удовлетворили его прошение об увольнительной. Спустя неделю он притащил ящик с многотомным делом Лилии в свой запыленный угловой кабинет в агентстве Питера и принялся в нем разбираться.
– Смена занятий равносильна отпуску, – многозначительно изрек его начальник, когда ему давали увольнительную. Это навело Кристофера на подозрение, что его отчуждение длится дольше, чем он предполагал, и, возможно, он пробуксовывает на работе. Он знал, что в последнее время сильно переутомляется, возможно, выгорает, что он не такой самодостаточный, как прежде, и у него седеют виски. Он положил недавнюю школьную фотографию Микаэлы в ящик стола, несколько минут размышлял над раскладкой блокнотов и ручек, вытащил первую папку из ящика и погрузился в дело, как в озеро.
Вот фотокадры с камер наблюдения из вестибюля мотеля в Цинциннати за день до того, как Лилию чуть не поймали, спустя два-три года после записок в Библии; Кристофер рассматривал их с большим любопытством. Лилия казалась маленьким ребенком с короткими русыми волосами. При увеличении картинка расплылась; размытое пикселями лицо не поддавалось распознаванию. Мужчина за ее спиной, который, опустив голову, рылся в бумажнике, мог оказаться кем угодно. Внизу рукой Питера было приписано: «Выглядит непринужденно, но никогда не поднимает глаз к камерам». Он перебрал папки, впервые за много месяцев ощущая себя на своем месте, и принялся читать дело с самого начала – с рапорта об исчезновении, поданного в середине ноября несколько лет назад: в сельской местности между городом Сен-Жан и американской границей ночью пропала семилетняя девочка. Следы ее ног виднелись на снегу, а затем некто взял ее на руки и унес. Следы мужских ботинок вели к отпечаткам протекторов шин на дороге.
Косые лучи солнца, проникавшие в окно, согревали его затылок. Кристофер зажмурился на секунду. Угол освещения изменился; он проголодался; он читал несколько часов. Предварительное расследование показалось ему небрежным. Он читал протокол собеседования с ее матерью, и, как ни странно, она показалась ему бесстрастной, хотя, конечно, не исключено, что в тот момент она еще не пришла в себя от шока. Он решил как-нибудь еще раз побеседовать с ней и, возможно, со сводным братом Лилии. Он записал его имя карандашом в блокнот, ощущая, что живет более полнокровной жизнью, чем раньше.
Кристофер встал, размялся и вышел на улицу. Воздух снаружи был раскален и неподвижен; туристы слонялись, разговаривая по-английски в море французского. Две девушки на углу играли на виолончелях. Возвращаясь в контору с сэндвичем и кофе, он задержался на пару минут их послушать, потягивая кофе и чувствуя, что все будет хорошо. Он подумал, что не помешало бы вечером побеседовать с дочерью; он уже давно обстоятельно с ней не разговаривал. Он спросит ее, как дела в школе, может, даже предложит помочь с домашним заданием. Жене он скажет, что у нее замечательная прическа. Снова сидя за столом, он вытянул ноги и откинулся на спинку стула, сразу позабыв про кофе на ворохе старых записей. Он вчитывался во всё. Вот карта, которую завел Питер – дорожная карта континента, четыре-пять возможных засечек обведены в кружок с пометками. Отпечатанная страница с контактной информацией: мать Лилии, учительница Лилии, следователь, который изначально вел дело в Квебеке.
– Нельзя, – сказал Питер, когда Кристофер обратился к нему. – Так в контракте записано.
– В контракте записано, что мне нельзя говорить с братом Лилии? Ты серьезно?
– Да. К сожалению, на этом настаивала мать. – Питер откинулся на спинку стула, взгромоздив ноги на стол, просматривая стопку черно-белых фотографий. Все двадцать были отсняты за секунды и изображали мужчину и женщину, входящих в мотель.
– Понятно.
– Не ищи скрытого смысла, – сказал Питер. – Она говорила, что ее сыну и так досталось; с ним три раза беседовали всевозможные следователи из полиции на следующий день после исчезновения сестры, и мне пришлось согласиться на то, чтобы не добиваться разговоров с ним, если я хочу взяться за это дело. Просто она его оберегает.