– Рад тебя слышать, – сказал отец. В трубке звучал младенческий плач очередного единокровного дитяти и успокаивающий голос отцовской сожительницы. Шумы напомнили ей дом отца в пустыне, картофель фри в закусочной, где работала подружка отца, долгие прогулки по растресканным улицам в прохладной мгле пустыни, и она закрыла глаза, противопоставив это холодному сиянию города. – Где ты? – спросил он.
– Пока в Чикаго. – Она попыталась придать голосу непринужденность. – Но я хотела позвонить, сказать, что завтра еду в Нью-Йорк.
– Нью-Йорк, Нью-Йорк, – сказал он. – Отличный выбор, детка. Я прожил там несколько лет. Как с деньгами?
– Я подыщу себе работу.
– Завтра отправлю тебе перевод.
Неподалеку, на противоположной стороне улицы, из бара возникла Эрика на нетвердых ногах. Она встала на краю тротуара, поглядывая то в одну сторону, то в другую. Лилия на минуту отступила в тень, потом передумала и заторопилась прочь.
– Знаешь, что подозрительно? – спросила она.
– Что, моя ласточка?
– Кажется, пару месяцев назад в Сент-Луисе я видела детектива. Я вышла из продуктового, а на той стороне улицы стоял мужчина в той же шляпе-федоре с тросточкой. Он заходил в другой магазин, и мне не видно было его лица, но в тот момент, когда я выходила из продуктового, у меня было такое ощущение, будто он следил за мной.
– Ты поэтому уехала из Сент-Луиса?
– Не знаю. Наверное. Мне хотелось снова увидеть Чикаго.
– Невозможно, чтобы он появился после того, что случилось, – сказал отец, подбирая слова. – Не находишь?
– Да. – Лилия свернула за угол; она окинула взглядом улицу, Эрики не было. – Должно быть, это кто-то другой. Но казалось, он следит за мной.
– Я беспокоюсь за тебя, – сказал отец.
– Не надо. Я всегда в порядке.
– Я знаю, что ты всегда в порядке, – сказал он, – но сейчас нет необходимости постоянно разъезжать, ты не согласна?
– Ты научил меня путешествовать.
– Да, моя Лилия. Но раз ты берешь с меня пример, то ты не могла не заметить, что я в конце концов остепенился. Ты не подумываешь осесть где-нибудь на год-два в качестве эксперимента?
– Такая мысль посещает меня время от времени.
– Никто больше за тобой не следит.
– Как знать…
– Ведь ты отныне не похищенный ребенок, а взрослый человек на законных основаниях. Ни у кого нет оснований тебя разыскивать. Ты благополучно исчезла.
– Частный детектив все еще может разыскивать меня.
– Он попал в аварию, – тихо сказал отец.
– Он из Монреаля, помнишь? Мне захотелось туда поехать, чтобы наконец разобраться.
– Куда угодно, – возразил отец. – Только не туда.
14
Когда в то утро Кристофер пошарил под кроватью в поисках тапок, там оказалась запонка. Ох уж это утро; прошло несколько месяцев после того, как он взялся за дело Лилии. Он подобрал запонку с той же щепетильностью, с какой ювелир берет бриллиант, осмотрел со всех сторон и на свет. Она оказалась заурядной. К тому же принадлежала не ему. Жена лежала на противоположной стороне кровати у стены. Кристофер медленно оделся и положил запонку в карман. Он понимал, что в этих обстоятельствах правильнее было бы разбудить ее и провести дознание или просто молча предъявить запонку – пусть заговорит, заплачет, отпирается, признается, но его мысли были рассеяны, он не мог заставить себя так поступить, и он понял, глядя на нее, спящую, что он думал о львах. О преследовании своей будущей жены по аттракционам, когда им было одиннадцать и десять, о путешествии за компанию с ней по девяти провинциям и тридцати четырем штатам, пересекая границы и обратно. В то утро по пути на работу он случайно дважды проехал на красный свет.
Запонка состояла из двух пластмассовых пуговиц, соединенных проволокой, очевидно от очень дешевой рубашки. Он сидел за столом и вертел ее между пальцами. Торговец? Курьер? Пылесосы? Страхование? Прошло много дней с тех пор, как он нашел эту запонку, он почти не бывал дома. Жена никак не реагировала. Она сама работала сверхурочно и с недавних пор стала непривычно обходительной. Учтивые чужаки в спальне, они едва разговаривали. Но он по-прежнему думал, глядя на нее ночью, что все это еще можно каким-то образом спасти. Иногда он касался ее белесых волос на подушке, представляя, что бы он ей сказал, будь у него сила воли. Он чувствовал, что идет к чему-то, к действию, спасительному набору слов, способному восстановить его брак, вернуть ее и сделать Микаэлу снова досягаемой – все сразу. Не так уж это несбыточно. Он спонтанно завел отдельную тетрадь, не имеющую отношения к делу Лилии. Школьный конспект: «Второй закон термодинамики гласит, что все системы стремятся к энтропии. Является ли процесс необратимым или его возможно повернуть вспять?» Запись о Микаэле: «Норовиста, скрытна; каштановые волосы, зеленые глаза». Запись о жене: «Чрезмерно подчиняется второму закону термодинамики». Он предусмотрительно хранил тетрадь отдельно, в служебном кабинете. На ней была наклейка «Семья», и лежала она в ящике стола. Иногда он просматривал записи, когда было поздно и он отработал целый день, и сил не было прочитать хотя бы еще одно словечко или позвонить насчет пропавшей Лилии. Микаэла: «За ужином всегда молчит, иногда не могу встретиться с ней взглядом за обеденным столом. Ощущение, будто дочь подменили». Элайн: «Почти не спит, но никогда не выглядит усталой. Красные гранатовые серьги в цвет красных ногтей». Ему хотелось прийти однажды домой и выполнить обхватывающее движение, подобно связыванию шпагатом. Он провел много времени, раздумывая, как этого достичь, и эти записи как бы служили подготовке. В какой-то момент ему показалось, что собрано достаточно улик для полноты картины, чтобы действовать решительно и вернуть все на свои места.
Несколько дней он думал, что подготовка идет гладко и он приближается к пониманию, которое ему необходимо, но затем на дне своего гардероба он нашел незнакомый галстук. Он заметил его однажды утром, одеваясь, неделю или две спустя после запонки. Галстук валялся, словно его небрежно закинули туда из комнаты за ненадобностью. Но его невозможно было забросить туда под таким углом. Кристофер частенько закидывал вещи в шкаф, чтобы знать, что такое просто невозможно: вещи, заброшенные из комнаты, попадали в стену или в дверцу шкафа, даже если она была открыта, следовательно, галстук явно подбросили. Он же, в конце концов, сыщик. Он понимал, что его дразнят и он должен что-то сказать, просто обязан сказать и что сказанное может даже помочь, но галстук все снова сделал отчужденным, безвозвратным и невозможным. По дороге на работу он говорил сам с собой, пытаясь вызвать в себе что-то. Печаль? Гнев? Он был встревожен легким, но безошибочным чувством облегчения. По крайней мере, думал он, хоть что-то проясняется. Гораздо позже, когда вечерело, он сидел за столом, глядя на запонку, погруженный в прошлое.
Он встретил свою жену, когда они были детьми, в бродячем цирке. Странное воспитание, по многим меркам, но в те времена оно казалось нормальным: его отец работал укротителем львов, а ее родители были канатоходцами. Детство проходило в тысяче запыленных городов от Ванкувера до Галифакса, в оживленные тревожные годы, когда многие по-прежнему водили детей в цирк, и все ждали атомной бомбардировки, и Советский Союз все еще маячил мрачной империей из-за моря. Элайн вечно ходила с ободранными коленками, носила ленточки в косичках и закатывала родителям неистовые скандалы. Она происходила из старинного рода канатоходцев. Ее родители недоумевали, с чего вдруг дочь так ненавидит их профессию, и склонны были принимать все близко к сердцу. Зимы проходили в ожидании открытия сезона, в созерцании зимнего солнца из окна классной комнаты, в думах о новом отъезде, о встрече с Элайн в коридоре и в совместном обратном отсчете дней:
– Двадцать восемь дней, – говорила она таинственно, проходя мимо, и дети вокруг притворялись, будто им совсем незавидно. Кому же не хочется попутешествовать с цирком?
– Пятнадцать дней. Четыре, и наконец, завтра, – шептала она с горящими глазами, потому что, даже если она не хотела становиться эквилибристкой, сама мысль об учебе в школе дольше одного полугодия представлялась им обоим нелепой. И вот ранним утром длинная колонна грузовиков трогалась в путь на восток из Калгари, а он лежал на полу семейного дома на колесах, почитывая комиксы про Человека-Паука. Элайн – его лучший и единственный товарищ – иногда коротала время в пути между стоянками в одном прицепе с ним. Первый раз он поцеловал ее где-то между Оттавой и Торонто.
Десятилетия спустя, в Монреале он, закрыв глаза и стиснув запонку, оперся локтями о стол и прижал кулаки ко лбу. Посидев без движения несколько минут, он медленно распрямился, положил запонку в ящик стола, в котором лежала школьная фотография Микаэлы, и протянул руку к стопке папок на краю стола. Он раскрыл верхнюю папку и разложил карту, на полях которой двадцать восемь раз было написано имя Лилии. Он начал пренебрегать остальными расследованиями.
Кристофер безмолвно следил за ней через горы, прокладывая линии по североамериканскому континенту, звонил в дальние полицейские управления, находил места, где ее видели, собирал слухи, наводил справки. Из своей жизни он наблюдал за глубинкой, состоявшей из папок и документов, которые содержали разгадки ее исчезнувшей жизни, а его тропа сквозь дебри была отмечена кружками от кофейных чашек. Он засиживался допоздна. К делу была приобщена сотня с лишком страниц – фотографии, полицейские рапорты, возможные обнаружения; память, разложенная по конвертам и машинописным документам, кадры с камер наблюдения, ранние детские снимки; и один из них не давал ему покоя: он был использован газетчиками Квебека вскоре после ее исчезновения; на нем запечатлены два угрюмых темноволосых ребенка – Лилия и ее единоутробный брат Саймон, а позади улыбчивая мамаша на далеком крыльце. Маленький мальчик обнимает крошечную сестренку. Дети, насупившись, смотрят в объектив, а за ними – сияющая мать. Что могло заставить семилетнего ребенка убежать босиком по снегу? Вопрос озадачивал его.