– На ней-то я и подвернула ногу, – сказала она. – Сетка не дала мне сосредоточиться, и я упала.
– Как может страховочная сетка помешать сосредоточиться?
– Она зашевелилась, – объяснила она. – Кто-то снизу ее задел. Если бы не это, у меня все было бы в порядке.
– Если бы не это… – начал было отец, но понял, что не может договорить. Последовала неловкая пауза. Он откашлялся.
– М-да, полагаю, вы отвезете ее домой, – сказал тренер с русским акцентом, мужчина средних лет, у которого не хватало пальца на левой руке.
– Да, – ответил Кристофер, удивленный постановкой вопроса. – Да, конечно. Благодарю вас. – Он неуклюже кивнул и вышел с дочерью на улицу. Этот квартал нравился ему больше всего, и он подумал, что редко тут бывает. В этом уголке города прекрасная архитектура. Несколько минут они шагали молча, Микаэла прихрамывала, Кристофер рассматривал наружные винтовые лестницы домов.
– Папа? – Он посмотрел на нее, прервав погружение в мысли, не зная, что сказать. – Папа, я хочу работать в цирке.
– Исключено, – сказал он.
– Почему? – спросила она с нотами раздражения в голосе. И захромала сильнее.
– Ты не можешь работать в цирке, – сказал он. – Тебе тринадцать.
– Четырнадцать. У нас в училище девочка на год старше меня работала в цирке «Дю Солей», когда ей было столько же, сколько мне. Я могла бы пойти на пробы, – сказала она.
Он не удостоил ее ответом.
– Эквилибристика – это не дело жизни, – сказал он. – И ты знаешь, почему нет. Помимо возраста, это – регресс. – Мысль о поступлении в цирк покоробила его; он сбежал из родительского цирка со своей женой, когда им было семнадцать и восемнадцать.
– Что такое «регресс»?
– Противоположность прогрессу. Зачем тебе понадобилось идти в цирк?
– Чтобы уехать, – сказала Микаэла. – Мне здесь не нравится.
– Конечно же, нравится.
– Нет. Я даже по-французски не говорю, – сказала она, – а все говорят по-французски. Почему я не могу переехать и поступить в цирк?
– Потому что, – сказал он, – ты должна быть счастлива тут. Ты хоть представляешь, с каким трудом мы устроили тебя в английскую школу? А теперь ты хочешь говорить по-французски? – Он остановил такси; когда такси подъехало, он дал адрес, десятку, посадил дочь и помахал рукой на прощание. Он думал о Лилии.
Такси остановилось у дома, и Микаэла вручила десятку водителю, который сказал что-то по-французски, но она не разобрала. Она неуклюже вылезла из машины, не обращая на него внимания, и заковыляла к двери, пока таксист отъезжал. Лодыжка побаливала. Она отворила дверь и заперлась на замок. Потом постояла, прислушиваясь, за закрытой дверью. Дома царила тишина. У ее ног лежал пыльный зонтик, она пнула его, проковыляла несколько шагов до лестницы, передумала и пошла в гостиную. Остановилась внутри, вышла, вернулась в коридор к стенному шкафу и пошарила на полке, пока не нащупала аварийный фонарик.
Первый открытый ею блокнот начинался с горничной. Микаэла прошлась по странице лучом фонарика. Она могла бы включить свет в гостиной, но воображала себя вором-домушником. Записи начинались с «Мотеля-6» в городе Леонард, штат Аризона, номер на втором этаже, оплачен наличными мужчиной, который путешествовал с дочерью. Имя тридцатидвухлетней горничной совершенно не поддавалось запоминанию. (Сара? Кэт? Джейн?) Девочка прищурилась (имя было неразборчиво) и перевернула страницу. В тот полдень Лилия находилась далеко от Аризоны; пока Микаэла читала эти странички в Монреале, они с отцом удили рыбу на мушку на какой-то реке в Орегоне. Но годом раньше в городке среди пустыни Лилия остановилась с отцом в номере, прибранном той самой горничной.
17
Гостиничный номер, подготовленный горничной: две двуспальные кровати, шероховатые одеяла с оранжево-белым узором; содержимое тумбочки – фирменная ручка и Библия издательства «Гидеон»; телевизор на приземистом комоде в ногах кроватей. Отец Лилии спустился в ресторан за гамбургерами навынос, а Лилия сидела, скрестив ноги, на кровати, читая про морских коньков в «Нэшнл джиографик». Лампы отбрасывали тусклый желтый свет, и безмолвно мерцал голубой экран телевизора; картина на стене у нее за спиной отражалась всплеском абстрактных красок в зеркале над телевизором. До этого вечера, но никогда впредь, телевизор составлял ей компанию в редкие моменты, когда она оставалась в помещении одна. Одиночество ей было непривычно, и в этом состоянии она чувствовала себя не в своей тарелке. Она редко обращала внимание на телевизор; в тот вечер она взглянула на экран лишь потому, что услышала свое имя.
– Лилия Грейс Альберт, – объявил нараспев телеведущий. Лилия подняла глаза как раз вовремя, чтобы установить визуальный контакт; камера задержалась на его лице. Он стоял в многоуровневом павильоне индустриального типа, в котором сотрудники, сидя спиной к камере, печатали на компьютерах. – Такого не пожелаешь никому, – мрачно продолжал он. – Человек с двойным гражданством, которому после развода суд не предписал осуществлять опеку над ребенком, похищает дочь прямо из постели посреди ночи и увозит в другую страну. А там относительно просто изменить имя, присвоить чужую личность, короче говоря, исчезнуть. В этой программе мы поговорим о трансграничных похищениях и рассмотрим несколько случаев…
Передача называлась «Нераскрытые преступления», и в тот вечер «нераскрытой» была Лилия. На экране мелькнула фотография отца, за которой последовала ее последняя школьная фотография до исчезновения. Ведущий с важным видом рассуждал о трансграничных похищениях вообще и в частности о деле Лилии, которому придавало драматизма похищение прямо из кроватки. Ей подумалось, что ее фотография не так уж плоха, если учесть, что она школьная. В первом классе она была глазастая и серьезная девочка, хорошенькая, хоть и неулыбчивая. Фото отца, с другой стороны, было передано полиции ее матерью вскоре после исчезновения Лилии. Оно было сделано четырнадцать лет назад в аэропорту Найроби по пути домой после катастрофического медового месяца: отец Лилии подпирает бетонный столб в зале выдачи багажа, пребывая в малярийной лихорадке, с безумным взглядом, торчащими во все стороны волосами, с трехдневной щетиной на лице, по которому струится пот. Именно так и выглядел бы человек, похитивший ребенка из кроватки.
Смена кадра – миловидная журналистка, безупречный макияж и безукоризненная укладка волос. Она устроилась в кресле под углом к дивану, на котором женщина, обозначенная в субтитрах как мать Лилии, сидит возле брата Лилии, угловатого, как подросток переходного возраста, – никакого сходства с Лилией. В тусклом освещении гостиничного номера Лилия рассматривала их, но эти лица не вызвали у нее никаких чувств. Они были совершенно незнакомы. Она как будто никогда их не видела. Время до ее побега из материнского дома было сплошь запертые двери и тупики; ее воспоминания начинались с той ночи, когда отец появился на лужайке под окном.
– Вы пережили несколько трудных лет, – заметила журналистка в костюмчике с розочками.
– Очень трудных, – сказала мать.
Лилии показалось, что когда-то она была очень красивой. Теперь же она смотрела ласковым материнским взглядом, усталым и утомленным. Поверх свободного серого свитера висел крупный бирюзовый кулон. Волосы были немного похожи на волосы Лилии или на то, на что, по мнению Лилии, станут похожи ее волосы, если она перестанет их красить в разные цвета каждые три месяца. В тот миг, сидя на гостиничной кровати, Лилия все бы отдала, лишь бы вспомнить, как выглядела ее мать. Женщина на экране сошла бы за кого угодно.
– Есть ли новости по вашему делу?
– Недавно я обратилась в частное сыскное агентство. – Она говорила с легким акцентом, который Лилия не могла определить.
– К частному детективу.
– Да, к частному детективу. Похоже, есть надежда, хотя, конечно, все это очень запутанно. С тех пор, как агентство взялось за это дело, появились обнадеживающие зацепки. Они сотрудничают с ФБР. Думаю, надежда есть.
– Я очень рада за вас. Что вам дается труднее всего, – полюбопытствовала журналистка, – в повседневной жизни? – Она придвинулась на волосок, излучая тепло, участие и невинность в предвкушении высоких рейтингов, и камера взяла лицо матери крупным планом.
– Трудно по ночам. Когда сплю, – ее голос задрожал, – мне иногда снится, что она уходит от меня. Она была такая маленькая. Ей в тот год исполнилось семь лет, и мне всегда снится, как она спускается по ступенькам…
Она замолкла. Камера пыталась поймать брата Лилии, но тот, отказываясь сотрудничать, уставился в пустоту. Он, казалось, изнывал от скуки.
– Хотите салфетку? – риторически спросила журналистка.
На столике у подлокотника дивана возникла коробочка с салфетками. Мать Лилии взяла одну и слегка коснулась ею глаз, после чего ее пальцы то разворачивали, то складывали ее в белый квадратик на своих коленях.
– Она моя, – тихо промолвила мать. – Она принадлежит мне.
– Конечно, она ваша. Разумеется. Давайте немного поговорим о вашем сыне. Саймон уже с вами не живет. Это так?
– Саймон живет с моим первым мужем, – сказала мать, – но все еще остается у меня по выходным.
– Саймон, – спросила журналистка, – ты бы хотел сказать несколько слов о своей сестре?
Камера переключилась на Саймона, но тот разглядывал свои туфли.
– Чего бы тебе хотелось больше всего на свете? – поторопилась спросить журналистка.
– Больше всего на свете мне хочется, чтобы она вернулась домой, ко мне. Она – мамина. Но если нет, если она не может, если что-то… если она не вернется домой, тогда я хотел бы…
Журналистка в своем кресле выжидательно подалась вперед. Саймон зажмурился, промямлив что-то невнятное; и трудно было отделаться от впечатления, что он все это выслушивает уже не раз. Лилии показалось странным, что его слова, которые она еле расслышала, были французскими.
– Я знаю, это ужасно. – Мать слегка промокнула салфеткой глаза. – Ужасно даже думать об этом, но… – Лилия коснулась лица, слушая слова матери; кончики пальцев вымокли в солоноватой влаге; сумерки сгущались в гостиничном номере; она ничего не видела, кроме телеэкрана, а очертания комнаты расплывались, расползались тенями. – Но сама мысль о ее исчезновении так ужасна, мне иногда хочется забыть… – Она запнулась, теребя салфетку, и Лилия коснулась губ.