– Это может быть прорыв в деле, – сказал он. – Я говорил с матерью девочки, она оказалась не в курсе; сказала, что в тот вечер ее не было дома. Я спросил, можно ли поговорить с ее сыном, а она мне напомнила условия контракта и бросила трубку. Я думаю, брат Лилии вполне мог поговорить с ней или ее отцом, но мне нельзя с ним общаться. Я просто должен… послушай, ты же знаешь, как мне не хочется тебя оставлять.
Она вдруг улыбнулась, как ему показалось, неискренне, и сказала:
– Ладно. Желаю весело провести время.
– Это работа, – сказал он. – А не отпуск. Я улечу на неделю, возьму напрокат машину и попытаюсь разыскать этого ребенка. Почти никаких шансов.
– Все равно желаю весело провести время.
– Спасибо, – сказал он нескладно. – Спасибо, постараюсь.
В Аризоне он стоял перед таксофоном под полуденным светом; он представил, как ее видение, мираж набирает номер, выуженный из закоулков детских воспоминаний. Он повернул к мотелю. День клонился к вечеру. На стоянке царила тишина. Две машины и автопоезд дрожали в лучах жаркого солнца. Он стоял лицом к мотелю до тех пор, пока не увидел то, что искал: плывущую белизну по верхней террасе – горничную, толкающую свою тележку от номера к номеру. Он шагал по просторам автостоянки, когда женщина исчезла в темном проеме. В ослепительном свете дверь отбрасывала прямоугольную тень. На террасе он старался шагать погромче, чтобы не испугать горничную, появившись у нее за спиной, но она все равно вздрогнула и на миг прижала руку к груди, когда он постучал в дверь номера, который она убирала.
– Извините за беспокойство, – сказал он. – Кристофер Грейдон, частный детектив.
Она улыбнулась и назвала свое имя, неразборчиво записанное им в блокнот. Горничная всю жизнь прожила в городе Леонард. Долгим знойным полднем после трансляции интервью она пылесосила покинутую комнату. В то утро она нашла ключ в двери. Она не смотрела передачу «Нераскрытые преступления», зато заметила Библию, взяла ее с постели, на которую ее бросили, скорее из любви к порядку, чем из религиозного любопытства, и заметила записку, написанную через всю страницу. Она перечитала ее раза два, хмурясь. Было в ней нечто зловещее, и ей вдруг померещилось, будто за ней следят, и в комнате наступила гнетущая тишина. Тогда она быстро захлопнула Библию и положила в ящик тумбочки. Она вспомнила о ней две недели спустя, когда Кристофер появился в номере, который она убирала.
– Пусть моя просьба не покажется вам странной, – сказал он, – но, может, вы запомнили…
Горничная всегда мечтала прославиться. И это ей удалось, хоть и ненадолго:
«Сведения местного источника помогли следствию по делу об исчезновении девочки» («Леонард газетт», № 486), а под заголовком – она, улыбается, сверкая высветленными волосами и серьгами-кольцами.
– Я не стала из-за этого особенно заморачиваться, – сообщила она корреспонденту газеты, который заменил «заморачиваться» на «переживать» прежде, чем заметка пошла в печать. – Просто это вроде как странновато – писать на Библии. А потом ко мне пришел сыщик.
Он взял напрокат машину и провел шесть недель за рулем, увеличивая радиус поиска от городка Леонард, останавливаясь в мотелях, расспрашивая, съезжая на обочину, чтобы зажмуриться и попытаться представить, в какую сторону они могли уехать. Он позвонил Питеру, и тот велел ему оставаться там сколько нужно; остальные дела подождут. Два вечера кряду он звонил жене, но пришлось довольствоваться автоответчиком, поэтому он отказался от попыток дозвониться до нее и продолжал свой путь. Во время авиарейса из Темпла он раскрыл на коленях очередную Библию, и когда не смотрел в иллюминатор, то его взгляд падал на записку. Почерк был неразборчивый и неровный. Она писала второпях. «Я не исчезла. Перестаньте меня искать. Я хочу быть со своим отцом. Перестаньте меня искать. Отстаньте от меня. Лилия».
Она написала «перестаньте меня искать» дважды. Он подумал, что она, должно быть, видела передачу «Нераскрытые преступления». Или, может, смотрела ее, когда писала; он представил себе, как Лилия пишет в отчаянии на фоне отсветов своего изображения на экране. Она поняла, что за ней снарядили погоню. Ее напряжение, передавшееся ему через это последнее сообщение, показалось Кристоферу признанием его существования; на второй год преследования она получила сообщение о том, что он ее преследует, открыла Библию на Шестьдесят девятом псалме и написала ответ. Кристофер представил, как она говорит с ним. Он вернулся в Монреаль после полудня и из аэропорта отправился не домой, а прямиком в контору. Он смотрел на фото первоклассницы, приобщенное к ее делу и показанное в программе «Нераскрытые преступления», и поймал себя на том, что шепчет вновь и вновь, глядя в ее непроницаемые глаза: «Куда ты? Куда ты уходишь?» Он чуял, что приблизился к ней как никогда раньше.
Мать Микаэлы в отсутствие мужа пристрастилась к курению, но не озаботилась приобретением пепельниц. Когда Кристофер вернулся, дом пропах дымом, мебель была в сигаретных прожогах. Он думал, что способен устанавливать пределы допустимого, но оказалось, что заговорить с ней о тушении окурков о мебель не легче, чем о подозрительных галстуках и дешевеньких запонках. Он купил несколько недорогих стеклянных пепельниц и расставил по всему дому. Он стал уходить на работу до рассвета, возвращаться после заката. Временами мог переспать со своей секретаршей, но это было ему не по сердцу. Микаэла училась на «отлично», днем ходила в цирковое училище и взяла за привычку добираться от автобусной остановки до дома как можно медленнее.
Мать Микаэлы теряла интерес к семейному очагу. Иначе не скажешь; несколько месяцев назад она побывала на родительском собрании и заявила, что это было в последний раз; если школе требуется причастность родителей, сказала она, пусть отец Микаэлы выкроит пару часов из своего рабочего времени, ничего страшного. Она перестала заниматься уборкой дома; в комнатах скапливалась пыль, пока наконец Кристофер втихомолку не нанял уборщицу, которая прибиралась в доме раз в месяц. Спустя какое-то время она покончила со стряпней; дорогой набор медных сковородок пылился на кухне, а библиотечка поваренных книг осталась не у дел. Она покупала навынос китайскую еду или сэндвичи в магазине и перешла на одноразовые тарелки; ели они с пенопласта пластмассовыми вилками. Получались причудливые сочетания: капустный салат в огромном контейнере и суши, а в придачу лоток солений. Пицца, а в ней печеньице с сюрпризом. Картонные пакетики молока вместо стеклянных стаканов.
Каждый раз, как только они садились обедать – каждый обед был все меньше похож на таковой, – как только Микаэла и ее отец усаживались, ее мать, поглядывая то на одного, то на другого, выжидала, когда они примутся за еду, и доставала газету, пренебрегая их присутствием.
– Элайн, – сказал Кристофер.
– Извиняюсь, я допустила бестактность? – Она отложила газету. – Как работа, дорогой? – Она уподобилась актрисе, исполняющей роль жены. В те дни ее глаза излучали ужасное свечение; она походила на женщину в постоянной лихорадке. Кажется, она никогда не спала.
– Весьма плодотворно, – ответил отец.
Разве ради такой жизни они бросили цирк? Он не мог отделаться от ощущения, что ему уготована приманка с подвохом.
– Хорошо, – сказала мать и снова взялась за газету.
В тишине, воцарившейся после этого, Микаэла изо всех сил старалась есть как можно быстрее или как можно меньше, или и то и другое; ей хотелось встать из-за стола как можно быстрее. Мать опустила газету.
– Но никто не спросил, как прошел мой день! – сказала она. – Вам неинтересно, чем я занималась?
– Будь так любезна, – ответил отец, – не при ребенке. – Он не взглянул на Микаэлу, хотя она смотрела на него во все глаза.
– Ладно, – сказала она, – замнем. Какая разница, чем я занималась.
(Заметки о хрупкости семьи, сделанные им в другом блокноте поздно ночью: «Все имеет значение. Все имеет значение. Не притворяйся, будто содеянное тобой не имеет значения».) Но вместо того, чтобы произнести это, он лишь произнес ее имя. Она огрызнулась, и разговор переместился на кухню, где быстро заклубился и разразился громом. В такие вечерние часы Микаэла быстро уходила из-за стола и поднималась в свою спальню, учила уроки, чертила эскизы канатов и широких воздушных пролетов. Она прикидывала расстояние от своего окна до ближайшего дерева, хотя была в том возрасте, когда знала, что браться за такое дело нельзя. Никому в училище не позволялось ходить по канату без страховочной сетки или, на крайний случай, без подстраховщика, в зависимости от высоты каната, и было время, когда она еще понимала, зачем это нужно. Баталия на кухне была громкой, но абстрактной; было невозможно разобрать, кто что говорил, только срывающиеся на фальцет нападки и ответные выпады. Как-то вечером она забрела в родительскую спальню, возможно, в поисках тишины или зацепок. Повсюду валялась одежда матери. Кожаный портфель отца лежал у кровати. За месяцы, минувшие после растяжения лодыжки в училище, она пролистала все отцовские папки, какие только нашла; расследование, которым он всецело увлекся, околдовало ее странной притягательной силой.
Содержимое отцовского портфеля представлялось малоинтересным: бумажник, расческа, автобиография переговорщика по освобождению заложников из полицейского департамента Лос-Анджелеса, потрепанная схема монреальского метро, атлас дорог Юго-Запада Соединенных Штатов, полпачки сигарет «Дюморье», но самое странное – две Библии, каждая с закладкой, торчащей из середины. Сколько она себя помнила, она никогда не ходила на богослужения, и насколько могла судить, ее родители были атеистами. Она раскрыла первую Библию на закладке и не сразу разобрала каракули в тусклом свете уличного фонаря. «Перестаньте меня искать. Я не исчезла. Я не хочу, чтобы меня разыскали. Я хочу исчезать. Я не хочу домой. Лилия».
У нее перехватило дыхание. «Нет, – сказала мать исчезнувшей девочки на зернистой видеопленке 1987 года из архива, – мне хотелось бы забыть ее». Тон перепалки внизу менялся, приближаясь к основанию лестницы. Она вырвала страницу из Библии, быстро сложила, сунула в карман и вышла из комнаты.