ался заглянуть в каждое лицо в толпе, но Лилии нигде не было.
Рядом с ним, среди сполохов огня, едва слышно на фоне техно-долбежки играл трубач. Он был худым, с безумным взглядом и вздыбленной шевелюрой. Осветители явно симпатизировали ему – длинный луч прожектора дотянулся до его трубы. Илай стоял, глядя на него, не вынимая рук из карманов, и думал, что же ему делать. Сегодня вечером работала всего одна танцовщица; Микаэла была облачена в черный винил и кружилась на сцене в центре зала, самоупоенно извиваясь и переливаясь. До него дошло, что она не видит его в толпе, и он поймал себя на том, что забыл про белый флаг. На мгновение что-то сломилось у него внутри, и, зажмурясь, он схватился за голову; но еще не все потеряно – промелькнула мысль, и он стал продвигаться к стойке бара, залитой синим светом. Барменша оставила на стойке белое полотенце; он заказал себе выпивку, а когда она отвернулась, рывком стянул его и юркнул в толпу. Он подобрался поближе к Микаэле, попутно заглядывая во все лица в надежде встретить Лилию, и обеими руками поднял над головой белое полотенце. Прожектор, скользящий над толпой, выхватил из тьмы полотенце и превратил в ультрафиолетовый прямоугольник. Он взглянул на флаг, сконфуженный разоблачением, потом на танцовщицу. Микаэла равнодушно смотрела на него, все еще танцуя, подняла над головой тонкую руку и прищелкнула пальцами.
Музыка поутихла, и мягкий голос конферансье слился с мелодией. Зал внезапно наводнила тьма, и каждая белая майка, и самодельный флаг Илая вспыхнули режущей глаз белизной.
– Bon soir, madames et monsieurs. Добрый вечер, леди и джентльмены, et bienvenue à Club Electrolite[15]. У нас особое сообщение сегодня вечером… наша очаровательная танцовщица ce soir, notre[16] Микаэла приветствует в нашем клубе Илая Джекобса.
Бархатная речь конферансье продолжалась по-французски. Илай опустил полотенце и беспомощно стоял как вкопанный в круговерти огней, и толпа (по большей части пьяная, едва сообразила, что случился краткий антракт) задвигалась под нарастающий грохот. Однако нацеленный на него прожектор замер. Илай тоже не шевелился; он стоял огорошенный, освещенный, выхваченный из тьмы. Кто-то похлопал его по плечу. Он обернулся, барменша выхватила у него полотенце, что-то прокричала по-французски и ушла. Ее трудно было разглядеть в световой поволоке. Когда он оглянулся, Микаэла исчезла с пьедестала, который опустел и вдруг погрузился во мрак. Из толпы вынырнула рука и водрузила на него пивную бутылку. Трубач снова принялся за свою неслышную мелодию.
Илай стоял неподвижно, и вокруг него нарастала музыка. Рядом с ним появилась Микаэла и взяла за руку. Она продиралась сквозь толпу, говоря что-то и оглядываясь назад, а он шел за ней, как ребенок. Музыка была слишком громкая, чтобы ее расслышать, но он проследовал за ней в полупотайную дверь возле будки диджея. Ее рука увлажнилась от пота. За дверью, на лестничной клетке, откинувшись на деревянный стул хлипкого вида, сидел вышибала, почитывая книжку под оголенной лампочкой, которая содрогалась в такт музыке. Он безучастно оторвался от чтения «Tropique du Cancer»[17] и кивком велел спуститься по лестнице. Чем ниже они спускались, тем глуше становилась музыка, и наконец у подножия лестницы от нее осталась чистая вибрация, скорее осязаемая, чем слышимая, как осложненное сердцебиение, доносящееся сверху.
Подвал клуба «Электролит» оказался тесным лабиринтом дешевеньких деревянных дверей и фанерных перегородок. Его задевали провода, свисая с потолка. Он тащился за ней, а она выкликала Лилию, потом распахнула дверь и завела в пустую гримерку.
– Ну и? – вопросил Илай.
Микаэла отпустила его руку, глубоко вздохнула и ругнулась вполголоса. Села за гримерный столик, посмотрелась в зеркало на секундочку, а потом смахнула всю косметику на пол вихрем серебристых пробирочек и флакончиков, которые раскупорились и выплеснули наружу яркие пудры и мерцающие гели. Месиво получилось живописное. Он подпирал дверной косяк, наблюдая, как она обеими руками натирает лицо и сидит, не шелохнувшись.
– Извини, – сказала она наконец. Моргнула несколько раз, увидела свое красноглазое отражение и поморщилась, обшарила крошево на полу в поисках салфетки, нащупала одну, промокнула подтеки туши на лице, пристально смотря в свои глаза в зеркале. – Просто я думала, она будет здесь.
Он прокашлялся, но она на него не взглянула.
– Где она?
– Полчаса назад была здесь. Мы поцапались, но я сказала ей, чтобы она не уходила.
– Зачем ты притащила меня сюда? Ты ее подруга?
Она издала нервный звук, который мог бы оказаться смешком.
– Я бы не сказала, что мы подруги. – Ее глаза в зеркале остекленели и налились кровью. – По-моему она меня недолюбливает.
– А листок из Библии с Двадцать вторым псалмом и ее почерком? – спросил он. – Откуда он взялся?
– Она написала это, когда ей было лет семь-восемь, – ответила Микаэла, – в гостиничном номере в Штатах. «Хочу исчезать». Мне всегда нравилась эта строчка.
– Но почему он оказался у тебя?
– Потому что мой отец вел следствие по этому делу.
– Не понимаю…
– Ну, это сложно. – Она пристально смотрела на свое отражение; дрожащими руками она начала заново подводить глаза. – Он был детективом по этому делу, и я читала все его записи.
– Ты можешь мне просто сказать, где Лилия? И я уйду.
– Она вернется ко мне, – сказала она, не обращая внимания на вопрос. – Только я знаю ее историю. Я ее единственная свидетельница.
– О чем ты говоришь?
– Послушай, – сказала она, – мне нужно опять на сцену.
– Объясни хотя бы, на кой черт нужно было поднимать это белое полотенце? Я чувствовал себя полным идиотом.
– А как еще я должна была разглядеть тебя в толпе? Черный свет выхватывает все белое. Я же не знала, что встречу тебя днем в старом городе. – Кто-то стукнул в дверь гримерки. – Мне пора, – сказала она. – Можем потом встретиться где-нибудь?
– Да где угодно, – сказал он.
Она пришла в кофейню на бульваре Сен-Лоран ровно в два часа ночи, дрожа от холода, пока добиралась от такси до стула напротив за его столиком. Сказала, что вымоталась. Прикрыла глаза, и он воспользовался случаем, чтобы получше ее разглядеть. На лбу – едва заметный шрам, плохо замаскированный макияжем. Судя по черствости и переутомлению, уже проступавшим на лице Микаэлы, ее красоте суждено было сохраниться ненадолго. Илай подался вперед достаточно близко, чтобы учуять табачный запах ее волос.
– Два часа ночи, – сказал он тихо. – Я здесь уже давно и не знаю языка. Мне просто надо поговорить с Лилией и убедиться, что с ней все в порядке. Я очень устал и хочу, чтобы ты была со мной откровенна. Ты можешь сказать, где она?
Она открыла глаза.
– Сколько ты сюда добирался?
– Тринадцать часов.
– Боже. Пешком, что ли?
– На поезде. Ты скажешь мне, где она?
– Я никогда не была в Бруклине, – сказала она спустя некоторое время. Несколько секунд она молчала, глядя в окно. – Она сказала тебе, что ее похитили?
– Да, в детстве.
– Знаешь, что удивительно? Она не знает, почему ее похитили. Только знает, что похитили. Невероятно, какие вещи может заблокировать мозг. Она написала мне из Нью-Йорка несколько недель назад.
– Она писала тебе?
– Может, месяц назад. Я сказала ей, что ничего не расскажу, если она не приедет сюда.
– Ты вынудила ее приехать сюда. Ты хоть понимаешь…
– Нет, – сказала Микаэла, – я предложила ей приехать. Не повышай голос, а то я уйду, и ты ее больше не увидишь. Она приехала по своей воле.
Он откинулся на спинку стула, глядя в окно. Город достиг той стадии ночи, когда появились такси, развозящие по домам из клубов изнуренную сверкающую публику.
– Не понимаю, зачем ей понадобилось сюда приезжать, – сказал он наконец. – Мало ли что ей хотелось узнать, ты что, не могла рассказать ей по телефону?
– Я хотела с ней встретиться. Я знала про нее чуть ли не всю жизнь. Но послушай, я привела тебя сюда не без причины. Я должна тебя кое о чем спросить и хочу от тебя честного ответа. Недавно мы с ней повздорили.
– Как давно?
– За несколько часов до встречи с тобой в клубе. Мы говорили об автоаварии. Она когда-нибудь рассказывала о ней?
– О чем?
– Об аварии, – повторила она терпеливо, – об автомобильной аварии, когда ей только исполнилась шестнадцать. Может, дня через два-три после дня рождения. Мне непременно нужно, чтобы ты сказал, говорила ли она что-нибудь про аварию. Мне надо знать. – Микаэла положила руки на столешницу, и он заметил, что костяшки ее пальцев покраснели от холода.
– Что общего у тебя с этой аварией?
Она лишь взглянула на него.
– Нет, – сказал Илай, – не говорила. Я ничего не знаю об аварии.
– Я тебе не верю.
– Ну, это уж твое дело. Послушай, я устал и хочу убраться отсюда. Можешь ты мне сказать, где она?
– Я читала записки своего отца, – сказала Микаэла. – Он, скажем так, был немного одержим. Самое забавное, что я знаю про ее жизнь все, кроме того, что мне больше всего нужно. Я даже знаю то, чего не знает она.
– Не улавливаю. Как ты можешь о ней знать то, чего она не знает?
– Я знаю, например, откуда у нее шрамы на руках. А ты знаешь?
– Нет, – сказал Илай. – Я не спрашивал.
– Даже если бы спросил, – сказала она, – Лилия не смогла бы тебе ответить.
– Она не знает?
– Не помнит.
Он молча посмотрел на нее.
– Я знаю историю Лилии, – сказала она. – Я знаю, почему ее похитили, я знаю, что с ней случилось до того, как отец ее увез, я знаю все, что она сама не может вспомнить. Я предложила все это ей в обмен на аварию, но она ничего не сказала. Она не стала мне рассказывать, хотя я чую, что она хотела бы знать, что с ней случилось, и мы с ней жутко разругались. Но она же рассказывала про себя, верно?