– Не здесь, – сказала она.
34
Отец Микаэлы вернулся из США в инвалидном кресле. Он часами смотрел в окно гостиной, моргая, иногда качая головой. Приходили и уходили частные медсестры. Его машина сорвалась с шоссейной дороги в горах, говорил он. При подробных расспросах он мог назвать дату аварии, но смутно помнил, каким образом она произошла. Он говорил, что, возможно, уснул за рулем. Через два года он начал ходить на костылях, потом с тростью, волоча негнущуюся ногу, совсем не так, как он ходил раньше. Частное сыскное агентство поручало ему легкие задания, главным образом фотографирование неверных супругов из автомобиля, и он получал небольшую пенсию за выслугу лет в полиции.
Дело Лилии отныне не упоминалось. Он сказал Питеру, что ее след простыл. Питер сообщил ему, что мать Лилии наорала на него и пригрозила судебным иском. Но за несколько последующих лет Кристофер при первой же возможности ненадолго пропадал в США. Проводя там длинные выходные за рулем с пятницы до понедельника и являясь на работу во вторник, переутомленным и выжатым. До аварии он решил больше ее не выслеживать, но обстоятельства автокатастрофы заставили его беспокоиться за безопасность Лилии. Он ни за что бы не стал ее преследовать; ему всего лишь хотелось присматривать за ней. Микаэла годами читала его записки, но не в этом суть, а в том, как он просыпался по ночам в Монреале и знал, где находится Лилия, достаточно было ему взглянуть на карту США, как он определял с необъяснимой точностью, что она в Западной Вирджинии. Он пытался пренебрегать своим ужасающим даром ясновидения и забыть, где она находится, но не мог и был вынужден ехать на юг, чтобы удостовериться, и приходил в ужас от своей правоты. Он видел ее лицо в толпе на бульваре Сансет, он входил в хозяйственный магазин в Сент-Луисе в тот момент, когда она выходила из закусочной напротив, он стоял на углу чикагской трущобы и видел, как она появляется из жилого дома в следующем квартале. После каждого такого эпизода он возвращался на север еще более опустошенным, напуганным, выгоревшим.
В последний раз Микаэла видела его вечером, по возвращении из США. В тот день она лишилась работы. Шесть лет после ухода из школы она жила приятной двойной жизнью: пять дней в неделю работала в магазине одежды, а по выходным ходила по безумно опасным канатам, натянутым через переулки в старом городе. Но управляющий уволил ее после полудня за то, что в торговом зале она заговорила на нежелательном языке, довел до двери и на улице пожал руку.
– Удачи, – сказал он лучезарно, словно она была нищенкой, которой он всучил четвертак, а не выгнал с работы. – Надеюсь, у тебя все будет хорошо.
– Надеюсь, ты сдохнешь, – мило ответила Микаэла.
Она отвернулась от его огорошенной физиономии и беззвучно шевелящегося рта и побрела по улице в прохладном сентябрьском свете, заложив руки в карманы и внутренне содрогаясь, и магазин мгновенно отошел на задний план; в голове не укладывалось, что она еще утром пришла сюда на работу. Уму было непостижимо, что она так долго вела такой заурядный образ жизни, в отцовском доме, почти на окраине Вестмаунта и зарабатывала на жизнь складыванием одежды. Прохожие разговаривали и смеялись, и листва еще не опала. Воздух светился. Маленькая девочка играла на скрипке на углу Сен-Катрин и Макгилл; она была не старше десяти и воплощала совершенное умиротворение. Микаэла постояла, глядя на ее лицо, но ничего не могла расслышать, потому что переживания заглушали мелодию. Мимо протопала ватага туристов, болтая по-английски, и только потом она заметила, что остальные говорят по-французски. Ее осенило, что редко когда она была так одинока или настолько несовместима с окружающим миром, или так чужда ему. Она посидела в парке и пришла домой после полуночи слегка навеселе. Газет на крыльце не оказалось. Они служили тайным знаком. За те недели, что отец был в командировке, она их не убирала, и если они исчезали, значит, он вернулся, и она знала, чего ждать, когда откроет дверь, – отец ужинал в гостиной. Он поднял глаза и мимолетно улыбнулся, когда она вошла и села на стул напротив него, чтобы посмотреть, как он ест.
– Куда ты ездил на этот раз?
Он сглотнул и отпил воды, прежде чем ответить.
– В Чикаго, – ответил он.
– Чикаго.
– Да. – Он проглотил еще одну ложку супа и заел хлебом. – Я отслеживал одну ориентировку.
– Ты выслеживал Лилию.
Повисла неловкая пауза, за время которой он доел хлеб, запил водой и поставил стакан на стол, возможно, чуть резче, чем нужно.
– Ну, – запнулся он, – полагаю, можно и так сказать. Да. Я расспрашивал одну девушку, которая ее знала.
– Как ее зовут?
– Эрика.
– Какая она из себя?
Он замялся.
– Печальная, – ответил он. – Как твой день прошел?
– Я потеряла работу.
– В магазине одежды? Какая жалость. Тебя сократили? Упали продажи?
– Выгнали, вообще-то. Я поздоровалась с ребенком в торговом зале, а его мамаша пожаловалась управляющему.
– С какой стати ей жаловаться управляющему? Непонятно.
– Очень даже понятно, – возразила Микаэла. – Я поздоровалась по-английски.
– А-а, – протянул он.
– Она приняла это слишком близко к сердцу.
– Фанатики. – Кристофер покачал головой. – Просто выкинь их из головы.
Что сказал управляющий? – Он поймал себя на том, что на его памяти этот разговор самый существенный с тех пор, как его дочери исполнилось девять или десять, а может, за всю ее жизнь, и он постарался выглядеть озабоченным.
– Он сожалел. Сказал, что мамаша пригрозила вызвать языковую комиссию, что со мной уже такое было, и ему не по карману штрафы языковой полиции, он надеется, что мне понятно, но…
– Что «но»?
– Мне непонятно. Это уму непостижимо. Мне там нравилось.
– Ну, я тоже считаю, что так нельзя поступать. Но, может, есть шанс вернуться через неделю или две, когда он угомонится. Как вы расстались?
– Я пожелала ему сдохнуть, – призналась Микаэла.
Он, кажется, не расслышал. В ее взгляде было что-то напоминающее ему бывшую жену. Он помакал ломтик хлеба в суп и съел, не глядя на нее.
– Послушай, – сказал он, – у меня тоже есть новости. Я продаю дом. Завтра придет оценщик.
– Что? Почему?
– Мне нужны деньги, – ответил Кристофер, – откровенно говоря.
– У тебя же есть работа.
– Есть. Фотографировать людей, сидя в машине, главным образом. Но мне нужно уехать, поэтому я на время ухожу с работы.
– У тебя есть сбережения? – спросила она.
– Были.
– А где мы будем жить?
– Ну, я буду в разъездах, а ты подыщешь себе место. Поживешь самостоятельно где-нибудь ближе к центру?
– Но я только что осталась без работы.
На это ему нечего было ответить.
– Под разъездами ты имеешь в виду слежку за Лилией? – продолжила она.
– Да. Дело не закрыто.
– А как же аванс? Ты говорил, что всегда выплачивают аванс, когда занимаешься слежкой.
– Он давно потрачен. Контракт истек.
– Я чего-то не понимаю, – сказала она.
Он на мгновение поднял глаза, затем уперся взглядом в суп. Она заставляла его чувствовать себя неловко. Он протянул левую руку и раздраженно пробежал пальцами по гладкой рукояти своей трости, прислоненной к стене.
– Чего именно? – Он приподнял стакан с водой на несколько дюймов, передумал и снова поставил на стол, поправив салфетку на коленях.
– Почему ты все еще выслеживаешь ее?
– Она похищенный ребенок, – сказал он. – Вот почему.
– Похищенный ребенок? Ты знаешь, сколько ей лет?
Он проглотил ложку супа и вдогонку отпил воды. Поставил стакан на стол и потом большим и двумя другими пальцами осторожно сдвинул его влево.
– Конечно, я знаю, сколько ей лет, – ответил он тихо, не отрывая глаз от стакана. – Я знаю о ней почти все.
– Она на два месяца старше меня. Ты знаешь, сколько мне лет?
Ложка супа зависла на полпути к его рту; он опустил ее в тарелку и коснулся губ кончиком салфетки.
– Ты же моя дочь, – сказал он.
– Очень странно, – тихо продолжала Микаэла, – что ты преследуешь двадцатидвухлетнюю женщину до самого Чикаго. Ее похитили давным-давно, ведь так?
– Не надо, – прошептал он.
Ему хотелось объяснить ей: запонка, найденная на полу в то утро, галстук на дне шкафа, взгляды, которые Элайн иногда бросала на него, когда он ложился спать ночью, исполненные такого презрения, словно он не способен был разыскать даже потерянный носок, куда уж там ребенка, но его вдруг осенило, что прошло уже много лет.
– Ты гоняешься за ней с тех пор, как нам обеим исполнилось одиннадцать лет, – упрямо продолжала Микаэла. Она чувствовала, что говорит дерзкие и опасные вещи, кроме того, она была нетрезва, она понимала, что стоит замолчать, но не могла. – А теперь она уже давно не ребенок. Это не отменяет преступления, но если ты хочешь его раскрыть, ты должен гоняться за ее отцом, разве не так?
Он промолчал. Челюсти работали вхолостую. Лицо медленно багровело.
– Ты должен гоняться за отцом Лилии, – сказала она, – если только ты не одержим ею. Почему бы тебе не признаться?
– Признаться в чем? – прохрипел он.
– В том, что ты хочешь ее трахнуть, – выпалила Микаэла.
То, что последовало, трудно было предвидеть. Ведь он ни разу и пальцем ее не тронул. А тут стакан стремглав вылетел из его рук, будто сам собой; он не помнил, как решился швырнуть его. Кристофер следил за его траекторией, словно в замедленной съемке, за линией полета, которая все явственнее тянулась к девушке, за пересечением ее лба с краешком стакана и за тем, как она упала с грохотом навзничь. В руке он сжимал трость, но не мог вспомнить, когда до нее дотянулся; он обошел стол и увидел, что она лежит на полу, неподвижная и бледная, на опрокинутом стуле, с окровавленным лбом. В тот миг он видел лишь свет и цвета: свое расплывчатое отражение в окнах гостиной на фоне темной синевы вечера, отсверки люстры в осколках стекла и брызгах воды. Он остолбенел от шока. Отшатнулся, коснулся стены и сполз на пол; вцепился в трость обеими руками так сильно, что побелели костяшки пальцев. Гостиная заходила ходуном, как лодка в бурном море.