Когда он открыл глаза, она, пошатываясь, поднималась на ноги; ее лоб кровоточил; ее качнуло, она схватилась за край стола. Она тихо ругнулась и сплюнула ему под ноги. Как лунатик, вышла из комнаты, заваливаясь вправо. Хлопнула дверь. Он услышал, как она упала на гравий, как удаляются ее нетвердые шаги. Потом воцарилась тишина. После ее ухода комната перестала вертеться, но все было слишком ярко. Он долго сидел, не шевелясь, глядя, как свет преломляется в битом стекле и пролитой воде, на сверкающей рукоятке ее суповой ложки и на полировке ее стула, опрокинутого на спинку, в крови, размазанной по паркету на месте ее падения.
– Прости меня, – сказал он, не будучи уверенным, обращается ли он сам к себе или к бывшей жене. Временами он разговаривал с матерью Микаэлы, с прежней Элайн, с еще не исчезнувшей цирковой Элайн, до того, как стал сыщиком, а она – агентом по недвижимости, до рождения Микаэлы, когда они играли в проходах до начала представления, ехали в прицепе из города в город, смотря из окон на проплывающие мимо прерии, держались за руки в тени за шатром. Возвращаясь в мыслях к этим странствиям, он думал, что не так уж они были плохи, и в моменты отчаяния он ловил себя на том, что говорит с ней. Он неуверенно встал и очень медленно вернулся на свое место за столом, тяжело опираясь на трость, грузно опустился на стул, взял ложку, долго ее разглядывал, словно не зная, что с ней делать, но в конце концов снова принялся за свой суп.
35
Утром, в последний день перед отъездом Лилии из Чикаго, Эрика стояла перед ее подъездом. Та вышла с чемоданом, и Эрика оказалась тут как тут, на тротуаре, синеволосая, дрожащая, в старом вельветовом жакете персикового цвета. Она подпирала стену дома, разглядывая свои ступни, волосы падали ей на лицо, и Лилии показалось, что она так стоит уже давно. Очертания плеч говорили о переутомлении и о том, что она провела тут ночь.
Лилия произнесла ее имя, и та быстро подняла распухшие глаза.
– Эрика, что ты тут делаешь в такую рань?…
– Я не хочу, чтобы ты уходила.
Лилия поставила чемодан. Эрика осторожно шагнула к ней, споткнулась и внезапно очутилась в объятиях Лилии. Она пахла сигаретами и духами.
– Эрика, – прошептала Лилия в ее синюю шевелюру, – Эрика, прости меня… мне и правда…
– На что тебе этот Нью-Йорк? – Плечо Лилии заглушало голос Эрики. – Почему ты не хочешь остаться со мной? Ты же там никого не знаешь.
– Извини, но мне нужно ехать. – Плечи Эрики содрогались. Лилия неуклюже ее обнимала. – Ты же знала, что я не собиралась здесь задерживаться, когда мы встретились. – Ее слова звучали непростительно, когда она сама их услышала, но она закрыла глаза и продолжала: – Тебе известно, что я всегда ухожу.
Эрика отшатнулась от нее. Она все еще плакала, но не стала смотреть Лилии в глаза. Синие волосы занавесили ее лицо. Она отвернулась и, казалось, поплыла по истресканному тротуару, засунув руки глубоко в карманы, опустошенная, узкоплечая фигурка с волосами, словно тропический ливень, и тенями, собирающимися в лужи под ногами, ссутуленная и разбитая на предрассветной мостовой. На углу она свернула влево и исчезла из виду, но лишь спустя несколько минут Лилия смогла поднять чемодан и уйти с места преступления, не переставая оборачиваться. Отчасти в ожидании, отчасти в надежде, что Эрика побежит за ней.
Лилия стояла на перекрестке с чемоданом, дожидаясь зеленого, и все, о чем она могла думать, были танец с Эрикой прошлой ночью, когда она призналась, что уезжает. Поначалу Эрика повела себя уверенно и мужественно, подарила Лилии серебряную цепочку на память, как она сказала, и понадобилось время, чтобы кожа Лилии привыкла к подарку.
– Значит, ты все-таки уходишь, – сказала Эрика, – как ты и говорила.
– Как я и говорила. Прости. Да. Завтра утром уезжаю. Билет в кармане. Наше время почти истекло. – Лилия не стала говорить «Ты значишь для меня так много, что я предупреждаю тебя об уходе».
– Что ж, всего хорошего, – сказала Эрика. Начало единственной размолвки с ней. – Это смелый поступок.
Голос Эрики слегка задрожал. Она поднялась на танцплощадку и принялась отчаянно отплясывать. Она была прекрасна. Лилия отправилась следом за ней и смотрела на нее, прислонившись к стене, не зная, как поступить, затем присоединилась к Эрике в толпе. Танцуя, думала, может, вернуть билет и получить деньги, что в этот раз можно было бы остаться, зная наперед, что это безнадежно: если она не уедет сейчас, то уедет позднее, а Эрика танцевала, зажмурив глаза, и ее лицо лоснилось от пота и слез. Лилия танцевала перед ней, но Эрика отказывалась взглянуть на нее. Потом они уселись в бельэтаже бара и спорили о смелости и автобусных расписаниях. Это был предпоследний раз, когда Лилия видела ее.
В последний раз Лилия видела, как она уплывает за угол, как газета, уносимая медленным ветром. Во всех подробностях этот момент прояснился для Лилии позднее, когда в отъезжающем автобусе она закрыла глаза и терзала себя этой сценой: Эрика исчезает за углом в предрассветной мгле. Резкие очертания жилых домов этого квартала, приземистые уродливые здания, которые со всей своей популяцией тараканов, похоже, благополучно пережили бы ядерный удар. На той стороне улицы неоновые огни ресторанов отсвечивали в стеклянном крошеве и цементе тротуара. Вдалеке завывала полицейская сирена. По противоположному тротуару ковыляла дряхлая старушка, толкая тележку, груженную банками и тряпьем. Мужчина с молчаливым упорством подпирал стену ресторана, сунув одну руку в карман и держась за трость другой. Возможно, наблюдал за ней из-под надвинутой федоры.
Часть четвертая
36
На следующий день после шестнадцатилетия Лилии отец гнал машину все утро и после полудня. По пустыне струились миражи: лужицы воды возникали на шоссе, горы отрывались от горизонта и плавали между небом и землей. Стоял несусветный зной. Она была чрезвычайно счастлива. Отец вел машину молча, промокая платком пот, выступающий на лбу. Часы на приборной доске отставали. Они остановились переночевать в городке пыльного окраса, где единственными ресторанами были «Макдоналдс», «Тако-Белл» и «У Денни» при мотеле; утром заказ принимала официантка, бледная и моргающая, как с похмелья. Отец по ту сторону стола изучал карту, низко склонившись над выцветшими линиями.
– К полудню будем в горах, – сказал он. – Осталось всего несколько часов езды по пустыне.
Лилии была отведена роль штурмана, но сложенная карта лежала на приборной доске девять лет и вылиняла под натиском света. Целые штаты растворялись в розоватой сепии, линии дорог приобретали серый оттенок. Названия городов по линии сгиба становились неразборчивыми, и все границы стирались. Пряжка ее ремня безопасности раскалилась. Она надела солнечные очки и смотрела в окно на горячечный ландшафт, залитый светом и миражами; небо побелело от жары, машины отражались в фантомных озерцах на дороге. Все утопало в сиянии и обманчивой воде; границы теряли смысл и быстро растворялись; в ореоле свечения все углы притуплялись. Она закрыла глаза в дневном зное и поймала себя на том, что впервые за много месяцев думает о матери. В памяти Лилии всегда находилось место, где обитала тень матери; а может, наоборот, не воспоминание, а скорее призрак. Не исключено, что именно Лилия преследовала ее, даже издалека. Она растворялась в солнечном свете, в подержанной машине спустя два дня после шестнадцатилетия, а ее безутешная мать оставалась вдалеке.
Мать Лилии спала в ночь, когда та исчезла; она не слышала шум, разбудивший дочь, – резкий звонкий удар ледышки снаружи. В ту ночь отец Лилии усадил ее в машину и закутал в одеяло, и они проехали в темноте сотню миль, подальше от границы; он приготовил паспорта, и их пропустили. На севере США он съехал на обочину и достал серебристый термос, хранившийся между креслами. Свинтил верхушку, налил горячее, дымящееся какао в пластмассовый стаканчик и вручил ей. Лилия молча приняла напиток. Она не видела отца много лет и пока стеснялась с ним говорить. Она взглянула на бинты, и когда отец спросил, все ли в порядке, вместо ответа закрыла глаза. Отец коснулся ее личика, чтобы она посмотрела на него.
– Все будет хорошо, – сказал он. – Обещаю. – Она взглянула на него, пригубила какао и кивнула. В ее воспоминаниях об этой ночи не было ни тени сожаления.
Но девять лет спустя она закрыла глаза в автомобиле, который мчался по пустыне, и вопреки счастью, переживаемому в тот момент, в ее мысли закрались сомнения. До нее стало доходить, что она путешествовала так долго, так прекрасно, что трудно было и помыслить о другом образе жизни. Трудно было подумать об остановке, но она назревала. После этой поездки в честь дня рождения они собирались вернуться в Стиллспелл, в дом Клары посреди пустыни, к ее скрипучим лестницам, синим комнатам и утреннему кофе.
– Разве ты не подумывала пустить здесь корни? – спросил отец. – Покончить с разъездами?
– Сомневаюсь, что умею пускать корни, – сказала Лилия.
37
– Она это как-то объяснила? – спросила Микаэла.
Ее жесткая, колючая стрижка напоминала карикатурные молнии; она провела рукой по своим волосам, и они снова встали дыбом. Днем она покрасила шевелюру: черные волосы, черное бюстье, черная виниловая мини-юбка. В ней все напоминало Илаю полночь. Он сидел за деревянным столиком у нее за спиной, глядя на ее отражение, подавленный ее присутствием, ее неистовыми зелеными глазами, не зная, что сказать. В его ладонях, прижатых к столешнице, отдавалось биение музыки сверху.
– Ты поздно проснулась? – спросил он вместо ответа на вопрос.
Прошлым утром он ушел, когда она уснула на ковре, вернулся в гостиницу и под изумленные взгляды администраторов поднялся в номер, тускло освещенный серым ранним утром, где мгновенно провалился в сон прямо на покрывале. После полудня он долго сочинял бессвязное письмо Зеду в кафе близ клуба «Электролит». Он даже купил почтовые марки, но еще не решил, отправлять письмо или нет.