Он произнёс имя немножко по-другому, но я поняла.
— Да, разве это не чудесно? Первая пирамида, владельца которой мы можем идентифицировать — и тоже первыми.
Кемит пробормотал что-то на своём языке. Мне показалось, что я узнала одно из слов, которые входили в список Рамзеса. Оно означало «предзнаменование» или «знамение».
— Надеюсь на это, — улыбнулась я. — Надеюсь, что это — предвестие многих подобных открытий. Поторопись, Кемит — песок неустойчив, и мне не по вкусу, если профессор задержится там дольше, чем необходимо.
Что ж, нам удалось очистить камень и расшифровать надписи; они были, как и полагал Эмерсон, связаны с титулом царя Настасена Ка анкхре[90], одного из последних правителей Мероитической династии. Стела, относящаяся к этому монарху, была передана Лепсиусом в Берлинский музей[91]. В надписях на ней Настасен утверждал, что он получил царский венец из рук бога Амона, и описаны различные военные действия против захватчика с севера, которым, возможно, был персидский царь Камбиз[92].
Это было действительно захватывающее открытие, заставившее нас напряжённо трудиться в течение нескольких дней; но к концу того времени даже надежда на дальнейшие находки не могла отвлечь меня от беспокойства по поводу бедного Реджи. Открытие Эмерсона выпало на шестой день после отъезда молодого человека. В тот вечер мы ожидали его прибытия, если бы карта оказалась ignis fatuus[93], и он, как и обещал, повернул назад.
Настала ночь, а о Реджи ничего не было слышно. В тот вечер мы не упоминали о нём, и даже Рамзес проявил тактичную сдержанность, чего я совершенно не ожидала. В конце концов, говорила я себе, сегодня — самый ранний момент для возможного возвращения. А задержать как Реджи, так и его посланника могло, что угодно.
Но прошло ещё два дня без единой вести, и я стала опасаться самого худшего. Эмерсон чудесно изображал беззаботность, но, когда он думал, что я не смотрю на него, любимое лицо то и дело превращалось в никогда не виданную мной ранее бронзовую маску с застывшими морщинами.
Вечером восьмого дня я покинула лагерь и отправилась в пустыню, как будто магнитом притягивавшую меня. Небо на западе яростно пылало медью и аметистом; за горизонт цеплялся последний сверкающий луч солнца, вынуждаемый оставить царство живых для тёмной обители ночи. Блеск заката был вызван частицами песчаных вихрей. Я думала о страшных бурях, способных за час похоронить людей и верблюдов. Хуже всего было то, что мы ничего не знали о судьбе Реджи и его спутников. Спасательная экспедиция была бы безумием — если они уклонились от маршрута хотя бы на милю, их вполне можно было бы искать по всему свету.
Краски заката исчезли — не только потому, что солнце садилось, но и потому, что слёзы затуманивали глаза. Я стряхнула их; плач облегчает сердечную боль.
Я ощутила чьё-то присутствие — не звук или движение, но какое-то более таинственное ощущение. Обернувшись, я увидела Кемита.
— Вы плачете, леди, — сказал он. — Из-за юноши с огненными волосами?
— Из-за него и других храбрецов, возможно, погибших вместе с ним, — ответила я.
— Тогда осушите слёзы, леди. Они в безопасности.
— В безопасности! — воскликнула я. — Пришло сообщение?
— Нет. Но я говорю правду.
— Ты говоришь добрые слова, Кемит, и я ценю твою попытку развеселить меня. Но как же ты можешь знать их судьбу?
— Боги сказали мне.
Он стоял прямо, как копьё, его рослая фигура чернела на фоне огненного неба. И голос его, и сама речь несли убеждённость в своих словах и веру в них. И было бы верхом грубости и невоспитанности заявить, что я ничего не слышала от моего Бога, и что этот источник я считаю более надёжным, чем боги Кемита.
— Спасибо, друг мой, — сказала я. — И передай мою благодарность своим богам за их добрые уверения. Я думаю, что нам лучше вернуться, уже становится… Кемит? Что это такое?
Ибо он застыл, как породистый пёс, учуявший невидимую добычу. Я вскочила на ноги и встала рядом с ним; но как я ни старалась напрячь зрение, ничего не видела в направлении, куда он глядел так пристально.
— Кто-то идёт, — сказал Кемит.
И, прежде чем я собралась с мыслями и последовала за ним, он уже был в пятидесяти футах от меня. Он мчался не хуже оленя. Когда я догнала его, он стоял на коленях рядом с кем-то, простёртым на земле. В сгущавшихся сумерках пустыни я тоже опустилась на колени рядом с телом, но сразу увидела, что на сей раз на земле лежит не Реджи. Тёмная одежда и тюрбан выдавали араба.
Глаза Кемита были лучше, чем мои.
— Это слуга огненноголового, — сказал он.
— Дауд, нубиец? Помоги мне повернуть его. Он…?
— Он дышит, — отрезал Кемит.
Я отцепила флягу от пояса и отвинтила крышку. В волнении я пролила больше воды на лицо, чем в приоткрытые губы, но результат, несомненно, был к лучшему; почти сразу человек пошевелился, застонал и облизнул губы.
— Ещё, — с трудом выдохнул он. — Воды, ради Аллаха…
Я позволила ему только глоток.
— Не слишком много, иначе тебе будет хуже. Успокойся, ты в безопасности. Где твой хозяин?
Единственным ответом был дрожащий шёпот, из которого я разобрала только одно слово — «вода». Вне себя от тревоги, я стала трясти бедолагу за плечи.
— Хватит с тебя. Где твой хозяин? Где остальные?
— Они… — Тёмная ночь закрыла лицо, но голос стал сильнее. Я влила ему в рот ещё немного воды, и он продолжил:
— Они нашли нас. Дикие люди пустыни. Мы боролись… Их было слишком много.
Дыхание Кемита прервалось каким-то испуганным шипением.
— Дикие люди? — переспросил он.
— Слишком много, — повторила я. — И ты бежал, оставив своего хозяина погибать?
— Он послал меня, — возразил человек. — За помощью. Их было слишком много. Нескольких убили… но не хозяина. Он в плену у диких людей пустыни!
Затерянные в песчаном море
— Работорговцы, — сказал Слатин-паша.
Жужжание хора мух придавало мрачный аккомпанемент его словам.
— Мы сделали всё возможное, чтобы остановить эту гнусную торговлю, но наши усилия только изгнали вампиров, которые по-прежнему занимаются торговлей человеческой плотью вдали от своих обычных путей. Должно быть, одна из таких групп напала на мистера Фортрайта.
— Какое имеет значение, кто они? — решительно спросила я. — Вопрос в том, что по этому поводу намерены предпринимать власти?
Мы находились в тукхуле Слатин-паши в военном лагере. Снаружи, ожидая разрешения войти, терпеливо сидело на циновках множество людей, но нас Слатин принял вне всякой очереди.
Выдающийся воин кашлянул и отвернулся.
— Мы доведём сведения о случившемся до всех, кто патрулирует эту местность.
— Я говорил тебе, что это пустая трата времени, Пибоди. — Эмерсон встал.
— Подождите, профессор, — взмолился Слатин-паша. — Вы неверно судите обо мне. Я хотел бы сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь этому несчастному юноше. Но вы — единственный, кто может понять все существующие трудности. Мы готовимся к крупной кампании, и нам необходим каждый человек. Мистер Фортрайт был предупреждён, что его поиски опасны и бесполезны, но он настоял на отправке экспедиции. Я не в состоянии, даже если бы попытался, убедить сирдара подвергнуть ещё кого-нибудь угрозам для жизни.
Нежный удар по голени моего супруга предупредил презрительный ответ, который уже был готов сорваться с губ. Слатин-паша не заслуживал нашего презрения. Ни один человек не знал мук рабства среди дикарей лучше, чем он сам. Его страдания, как и его беспомощность, были одинаково очевидны.
Покинув тукхул, мы направились на рынок. Мухи в тот день просто взбесились; их стаи были подобны пятнам чёрной гнили на каждом кусочке фруктов, а вокруг продуктовых лавок носились стонущие облака.
— Оставляю тебя для необходимых закупок, — сказала я Эмерсону, — а сама раздобуду ещё мази для верблюдов и прочих лекарств у капитана Гриффита.
Не успела я сделать и шага, как Эмерсон поймал меня за плечо и развернул лицом к себе. Его глаза свирепо заблестели, а щёки стали ярко-багрового цвета.
— Постой-ка, Пибоди. Какого дьявола? У нас полно чёртовых лекарств — в прошлый раз, когда мы были здесь, то запаслись ими до предела.
— Их хватит только на неделю, — ответила я. — Нам необходимо достаточное количество, Эмерсон; наша жизнь может зависеть от хорошего здоровья верблюдов.
Рука, державшая меня, сжалась так, что я ощутила, будто пальцы входят в кость. Пронзивший меня пристальный взгляд пылал чистейшей голубой водой. Толпы, шедшие по суку, всё время толкали нас, но нам казалось, что мы стоим посреди безлюдной пустыни, не видя и не слыша никого.
— Я не позволю тебе ехать, Пибоди, — сказал Эмерсон.
— Твоему тону не хватает убедительности, мой дорогой Эмерсон. Ты знаешь, что не в силах помешать мне.
Эмерсон застонал с такой сердечной болью, что проходившая мимо женщина в пыльных чёрных одеждах забыла скромность, присущую её полу и бросила испуганный взгляд на страдавшего иностранца.
— Я знаю, что не в силах, Пибоди. Пожалуйста, любимая моя, прошу тебя, умоляю… Подумай о Рамзесе.
— Я уверен, — холодно ответил сын, — что подобное соображение не повлияет на твоё решение, мама. Я не вижу, что у нас есть иной выход, нежели тот, к которому, очевидно, пришёл папа; и для меня, так же как для мамы, невозможно расстаться с папой. Я уверен, что нет необходимости беспокоить вас чрезмерным выражением эмоций с целью убедить вас обоих, что мои чувства столь же глубоки и искренни, как…
Я рискнула остановить его, так как знала, что он будет продолжать, пока у него хватит дыхания.
— Педантичный маленький негодник, — сказала я, пытаясь скрыть свои собственные чувства, — как вы смеешь упоминать о привязанности, чтобы добиться своего? Не может быть и речи, Рамзес, о том, чтобы ты отправился с нами.