Если бы Харальда попросили кратко описать столицу Ромейской державы, он бы ответил: «Миклагард – это город крайностей». И действительно, роскошь и нищета, величественное и низменное, божественное и земное соседствовали здесь бок о бок, как нигде на свете. В первые недели пребывания в Миклагарде норманн не мог сдержать возгласов восхищения при виде возносящихся к небу колонн, колоссальных статуй, протяженных портиков, бесчисленных храмов под огромными куполами. Его изумляло обилие золота, резного камня, разноцветных мозаик. Даже улицы и площади были вымощены мраморными плитами, а кое-где выложены мозаичным узором.
Но прошло некоторое время и перед Харальдом постепенно открылась изнанка Великого Города. Стоило отойти в сторону от широкой Месы, как путник попадал в паутину узких и сумрачных переулков, где даже днем хотелось зажечь факел. Там не было ни мозаик, ни затейливо изукрашенных колон, разве только в виде обломков, вмурованных в обветшавшие стены. Повсюду громоздились груды вонючих отбросов, между которыми шныряли жирные крысы. Ноги скользили по рыбьей требухе и сгнившим овощам.
При ближайшем рассмотрении даже великолепная Меса с её тенистыми портиками представала в весьма неприглядном виде. По предписанию столичного эпарха лавки и эргастерии, то есть мастерские, нашедшие приют под колоннами, должны быть облицованы мраморными плитами, чтобы ублажать взгляд императора, когда тот будет проезжать в торжественной процессии. Но требование касалось только фасада. Поэтому с внешней стороны лавки уподоблялись дворцам, а с трех других сторон выглядели убогими хижинами.
Могло показаться, что Миклагард вот-вот лопнет от переполнявшего его богатства. Однако девять из десяти его обитателей влачили самое жалкое существование. Ранним утром городские улицы наполняли толпы каменщиков, столяров, ткачей и кожевенников, спешивших в мастерские-эргастерии. По их внешнему виду легко было угадать ремесло, которым они добывали пропитание. Ткачи, с детства приставленные к ткацкими станкам, имели сутулые плечи и бледные лица. Красильщики тканей не могли отмыть разноцветных рук, дубильщики навсегда пропахли запахом кожи, а кузнецов и их подмастерьев узнавали по закопченным одеждам. Ремесло передавалось по наследству, и нередко в одном эргастерии можно было увидеть несколько поколений греков от седобородого деда до внуков семи или восьми зим от роду.
Поразительно, но ремесленники, целодневно корпевшие в полутемных мастерских, считали себя настоящими счастливчиками по сравнению с крестьянами из окрестностей Константинополя. Сельские жители привозили в город овощи и фрукты. Они выглядели робкими и забитыми, но Харальду несколько раз случалось перехватить полный ненависти взгляд греческого бонда, получившего несколько медных фолов за полную корзину овощей. Варяги из числа старожилов объясняли новичкам, что в Ромейской державе крепко не любят жителей Миклагарда. Их считают спесивыми, ленивыми, гребущими золото лопатой. В дальних фемах частенько можно было услышать тихий ропот, обращенный к столичным жителям: «Жируют за наш счет! Ничего, Господь милостив! Придет пора, они сдохнут с голода, а мы и краюхи хлеба им не дадим!»
При всей неприязни, которую вызывала столица, тысячи и тысячи людей устремлялись в Великий Город в поисках лучшей доли. Приезжие целыми днями толпились на базарах и в гавани, хватаясь за самую тяжелую и грязную работу. Они копали канавы и ямы, ворочали камни на стройках и были рады заменить ослов, перевозивших тюки с товаром. И то сказать: их труд обходился дешевле, чем корм для осла. Наиболее презираемыми из чернорабочих считались выходцы из Пафлагонии на южном берегу Понта Эвсксинского – той самой местности, откуда ыл родом всемогущий евнух Иоанн Кормитель Сирот. Не только константинопольцы, но даже уроженцы самых отдаленных фем называли пафлагонцев грубыми мужланами и грязными скотами. Ниже стояли только рабы с той оговоркой, что невольники, прислуживавшие в богатых домах, зачастую жили гораздо лучше свободных людей, не имевших постоянных занятий.
Казалось, что город был отдан во власть воров, нищих и собак. То и дело раздавались проклятия уличных разносчиков, у которых бродячий пес стащил лепешку или кусок мяса. Еще громче кричали прохожие, обнаружившие, что их обокрали. Греки были помешаны на запорах. Харальд не представлял, что на свете существуют такие хитроумные замки. Некоторые из замков, сделанных искусными мастерами, стоили дороже лавок, на дверях которых они висели. Были, например, замки в виде кораблей, точь-в-точь как настоящие дромоны. Когда их открывали, они распадались на две части. Другое дело, что даже самые сложные замки не спасали от воров. Человек, чей дом не обчистили до нитки два-три раза, не мог назвать себя истинным жителем Византия.
Нищие были повсюду: на церковных папертях, на площадях, у фонтанов, за статуями и колоннами, у мостов и под мостами. Частенько они располагались прямо посреди проезжей части. В борьбе за щедрые подаяния калеки выставляли напоказ свои уродства. Однажды Харальд встретил на Амастрианской площади однорукого старика. Он шел обнаженным по пояс, чтобы каждый мог видеть ужасные рубцы на плече. Нищий тащил за собой маленькую тележку, на которой была установлена его высохшая рука. Тележка подпрыгивала на неровностях и высохшая рука покачивалась из стороны в сторону, приветствуя прохожих растопыренной пятерней. Харальду мнилось, что в Миклагарде собрались нищие со всего света. Однако варяги, побывавшие в Иорсалире, утверждали, что в Святом Граде куда больше нищих, а уродства их гораздо ужаснее. В это невозможно было поверить.
Примечательно, однако, что греки, обитатели столицы или жители дальних фем, богачи или нищие, воры и даже, кажется, шелудивые псы – все без исключения были преисполнены спеси по отношению к варварам. Торговцы, низко склонявшиеся перед зашедшими в лавку варягами, плевали им в спины, когда они уходили. Что говорить, если нищие, получив подаяние из рук варвара, вместо благодарности корчили презрительные мины. Исландец Халльдор скоро это приметил и вместо мелкой монеты давал нищим хорошего пинка. Ульв, почти всегда сопровождавший Харальда в прогулках по городу, сетовал: «Греки воображают себя могучими бондами, а сами едят один раз в день!» Ульва потешало, что в Миклагарде кухня в доме считалась признаком большого богатства: «У них нет своих очагов! Как же они будут греться, когда придет зима с холодом и вьюгами?»
Из разговора с манглавитом Гестом норманн выяснил, что отсутствие очага в доме – не самая большая беда. За годы жизни в Миклагарде исландец обзавелся семьей. Для жены-гречанки и детей он нанимал жилье в трехэтажном доме на Кинегионе, или Собачьем рынке, что близ церкви святой Ирины. На рынке давно ничем не торговали, там только отрубали головы преступником. Жена и дети привыкли к зрелищу казней, но очень страдали от соседа сверху, который имел двенадцать крикливых детей и вдобавок держал в доме свиней. По словам манглавита, дети и свиньи производили своей мочой вполне судоходные реки, которые водопадом стекали на ложе Геста и его супруги. Харальд удивился, отчего царский телохранитель терпит такое поношение? Надо выбросить на улицу докучливого соседа вместе с обильными мочой домочадцами и свиньями. Гест безнадежно махнул рукой, сказав, что новый жилец наверняка будет еще похуже. Манглавит мечтал о собственном доме, но не мог накопить необходимой суммы, хотя был самым расчетливым и скуповатым из всех вэрингов.
Большинство константинопольцев, не имевших в своих жилищах очагов, покупали незамысловатую снедь у многочисленных уличных торговцев или посещали харчевни, корчмы и кабачки, которые встречались на каждом шагу. Харчевни открывались ранним утром и закрывались с наступлением второго часа ночи. За этим строго следил эпарх Константинополя, назначенный императором. Если по ночам, как уже упоминалось, за порядок в столице отвечал друнгарий виглы, в шутку именовавшийся «ночным эпархом», то днем вся полнота власти принадлежала настоящему эпарху.
Должность эпарха считалась одной из важнейших в державе ромеев, от неё и до императорского трона было недалеко. Эпарху Константинополя подчинялись кураторы всех четырнадцати городских регионов, их также называли регионархами. Они приказывал кабатчикам гасить огонь, чтобы люди, весь день сидевшие в корчме, не могли оставаться там на ночь и устраивать в пьяном виде драк и иных безобразий. Если корчмарь нарушал это распоряжение, ему грозило быть побитым плетьми, позорно остриженным и изгнанным из корпорации кабатчиков.
Гест и другие варяги, прослужившие во дворце много лет, объяснили новичкам, что в Миклагарде корчмари, равно как и все прочие торговцы и ремесленники, состоят в сообществах и платят за вступление в корпорацию деньги, как варяги платят за прием в Этерию. Кроме членов корпорации, никто более не смел заниматься их ремеслом и сбивать цену. За этим бдительно следили простаты – старейшины ремесленных цехов.
В Миклагарде все было поделено, не исключая самого моря. Рыбаки не допускали посторонних людей к местам рыбной ловли. Однако и самим рыбакам не дозволялось продавать улов кому бы то ни было, кроме членов сообщества рыботорговцев. В свою очередь рыботорговцам не полагалось самим выходить в море, они должны были покупать рыбу на берегу или на скалах, к которым приставали рыбачьи лодки. Рыботорговцам также не разрешалось коптить рыбу и продавать её для вывоза из столицы. Они могли торговать только на рынках и по строго определенной цене. Простаты рыботорговцев рано поутру являлись к эпарху Константинополя и докладывали ему о размерах улова белой рыбы за истекшую ночь, после чего эпарх на основании их докладов устанавливал справедливую цену продажи. Нарушающие это постановление подвергались порке, острижению бороды и исключению из корпорации.
Еще строже был разграничен труд мясников. Одни из них торговали говядиной и бараниной. С ведома эпарха они могли покупать клейменый убойный скот, с которого была уплачена пошлина по номисме с головы. Мясники забивали скот, разрубали туши на части и торговали ими с тем расчетом, что ноги, голова и внутренности шли им в доход, а все остальное п