Можно задаться вопросом, почему император Константин, причисленный к лику святых, не погнушался завести в столице столь неприглядный промысла? Ответим, что многие благочестивые государи пытались искоренить разврат и запрещали заниматься блудом и сводничеством под угрозой телесного наказания, изгнания и каторжных работ. Но человек суть сосуд греха, и во избежание худшего прегрешения поневоле пришлось смириться с малым. Прибыль от дома разврата употреблялась на благие дела. Конечно, всякий богобоязненный человек, находясь на смертном одре и страшась высшего суда, как правило, делал приписку в своем завещании, согласно которой некая толика его имущества уделялась сиротскому приюту или жертвовалась на украшение церкви. Однако на смертном одре человек бывает один раз, тогда как на ложе блудницы он попадает довольно часто. И каждый раз немалая часть заплаченных за греховное наслаждение денег идет в пользу сирот, больных и немощных стариков.
Сверх того, предусмотрительный император Константин устроил все таким дивным образом, что отъявленные блудницы стояли на страже священного брака. Вот как сие происходило. Греки полагали, что женщинам не следует без крайней надобности покидать гинекей, то есть женскую половину дома, ибо рекли древние мудрецы: «Имя честной женщины должно быть заперто в стенах дома». Замужним женщинам, а тем паче невинным девицам полагалось выходить на улицу только в сопровождении отца, мужа или иных родственников. По большей части это происходило в воскресные и праздничные дни, когда гречанки, набросив на головы накидки, скромно шествовали в церковь. Но женскому полу не было бы прохода, если бы развратные мужчины не получили возможность утолять свою похоть в особо отведенном для этого месте. Недаром древние греческие скальды восхваляли дома разврата: «Теперь не надо, домогаясь замужней женщины или девушки, взбираться тайно по лестнице в дом ее мужа или вползать в дымоход под крышей её отца! Не надо дрожать и прятаться при малейшем шорохе под ворохом соломы. Двери настежь распахнуты, цена два обола. Заходи, не стесняйся, выбирай любую! Там нет ни капли стыдливости, и она не убежит. Девушки даже просят помочь затащить выгодных гостей, называя старичков «папочками», а молодых – «верзилами». Так было принято в Греции, потом в Риме, и такие же порядки перекочевали в Константинополь.
Осененное древней традицией государственное блудилище было рассчитано на весьма зажиточных людей. Простому дружиннику с его тощей мошной путь туда был заказан, и только распаленный похотью Ульв не принял во внимание сего обстоятельства. Миновав школу, Харальд пинком распахнул дверь блудилища. За дверью восседала старуха, собиравшая плату с посетителей. Напротив привратницы было отгорожено отхожее место, далее виднелись просторные расписные покои, где собираются гости и куда выводят напоказ свободных для блуда женщин. Крутая лестница вела из этих покоев на второй этаж со множеством помещений, отделенных друг от друга занавесками на кольцах. В каждом из таких отгороженных каморок имелось каменное ложе и были приготовлены сосуды с водой. По первому требованию гостям приносили вино, сладости и фрукты, да и вообще все, что им было угодно. Старуха протянула морщинистую ладонь за деньгами, но Харальд молча протиснулся мимо неё. За спиной норманна раздался истошный вопль.
– Порнибокас! Порнибокас!
На призыв старухи откуда-то из боковой каморки выскочил порнибокас – буквально «пастух блудниц», надзирающий за домом разврата. Узрев суровый лик Харальда, пастух шлюх поспешил скрыться. Харальд велел Гостяте разыскать пропавшего исландца, а сам взял со стола старый терракотовый светильник, сделанный в виде вздыбленного члена, размерам которого позавидовал бы сам фаллосоголовый Приап. Светильник имел подставку из двух круглых каменных яиц. Держа горящий светильник в руках, Харальд осматривал росписи на стенах. На росписях извивались нагие пары, занятые тем, что на греческом языке имеет семьдесят наименований, а сводится к одному слову «совокупление». Разглядывая росписи, можно было получить представление о финикийской, карийской, ионийской, лаконической и критской любви. На одной росписи мужчина возлежал на женщине, на другой – женщина стояла на четвереньках, а мужчина покрывал его сверху, подобно кобелю, взгромоздившемуся на сучку. Были росписи, где женщина восседала верхом на мужчине, словно всадник на коне, а также фрески, изображавшие несколько пар, сплетенные в вожделении.
Передают за достоверное, будто в проклятые языческие времена подобные картины и изваяния открыто выставлялись на улицах. Помимо Приапа с огромным удом, на площади можно было полюбоваться бронзовым или мраморным идолом, совокупляющимся с козлом. Трапезные в богатых домах украшались изображениями мужчин и женщин во всевозможных развратных позах, причем особый восторг вызывало сношение в задний проход. Чаши и блюда на столах также были расписаны любовными сценами, светильники часто изготавливались в форме фаллосов. Даже посуда и мебель для детей расписывалась столь же непристойным образом, и родители-язычники не усматривали в этом ничего дурного. Когда воссияла истинная вера, языческая скверна была изничтожена до корня. Остались только жалкие осколки, нашедшие приют в блудилищах и тому подобных местах.
Стены блудилища были покрыты надписями, выцарапанными посетителями. Он ничем не напоминали надписи на хорах храма Святой Софии. Если надписи паломников дышали благочестием, то письмена на стенах блудилища свидетельствовали о низменных мыслях. Имелось ли еще одно отличие. На хорах Харальд видел только греческие, латинские литеры, немного славянских букв и совсем мало рун. Но поскольку приют греха пользовался успехом у торговцев и паломников из разных стран, то и надписей на самых разных наречиях было великое множество. Харальд не разбирал сарацинской вязи, по-гречески он тоже не умел читать. Поэтому он занялся латинскими стишками, начертанными веселыми венецианскими и генуэзскими купцами. Шевеля губами, он попытался перевести строки:
Simplicius multo est: «da pedicare».
Latine Dicere: quid faciam?
Сrass Minerva mea est.
Его слабых познаний в латыни хватило с грехом пополам понять приблизительное значение: «Лучше же буду простым. «Дай-ка в рот тебе суну». Я по-латински скажу: что тут поделать? Да, пошловата Минерва моя». Норманн не знал, что эти стихи приписывали римскому поэту Овидию. Из других строк, нацарапанных рядом с творением великого Овидия, он и половину не разобрал:
Pedicare volo, tu vis decerpere poma;
Quod peto, si dederis, quod petis accipies.
Гласили они следующее: «В задницу сунуть хочу, хочешь и ты сладких яблок. Так, что прошу, если дашь, получишь желанное сам!» Зато Харальд безошибочно перевел со славянского краткое и выразительное восклицание: «Блядь!»
Пока он вникал в латинские и славянские изречение, в блудилище с устрашающими криками вломилась полудюжина крепких молодцов, вооруженных суковатыми дубинами с железными наконечниками. За их спинами прятался порнибокас. Один из молодцов взмахнул дубиной. Харальд левой рукой перехватил его смехотворное орудие, а правой нанес сокрушительный удар, от которого нападавший отлетел к дверям, увлекая за собой товарищей. Повторного нападения не последовало. С ужасом взирая на колосса, подпиравшего головой потолок, греки поспешили убраться подальше. Между тем Гостята свел вниз по лестнице невнятно мычавшего Ульва. Исландец был мертвецки пьян и только по этой причине попал в плен. Бережно поддерживаемый славянином, Ульв с трудом доковылял до дворцовых школ, где жили варяги. К вечеру он пришел в себя и громко сокрушался о потерянных деньгах:
– Всему виной толстая девка! Истинная гангрена!
– Поздравляю, ты почти выучил греческий, – с усмешкой похвалил его успехи Гест. – Чем же провинилась упомянутая гангрена?
– Гангрена! Такая красивая и гладкая, словно жирная свинья! Что она вытворяла! Как зазывно вертела толстым задом! Но едва она получила деньги, как вся её приветливость пропала. Начала покрикивать: «Ты все? Кончай скорей и слезай с меня»!
– Разве ты не видел тамошних росписей? В таких местах нарочно расписывают стены для чужеземцев. Ты выбираешь подходящую роспись, а блудница на пальцах показывает, сколько это будет стоить. О подобных вещах следует уговариваться заранее.
– Не помню…Кажется, я обвел рукой сразу все росписи.
– В следующий раз будешь умнее. Не ты первый спускаешь деньги на здешних блудниц. Их раздвинутые чресла справедливо уподобить широким воротам с той лишь разницей, что через них утекает больше золота, чем через Золотые врата.
– Гангрена! – бормотал Ульв.
Гест притронулся к самшитовой дубинке, висевшей на поясе, и наставительно заметил:
– Бог дал нам палку не для того, чтобы лупить всех подряд, но чтобы пользоваться ею с осмотрением. Бог наградил нас детородным членом не для блуда, а для продолжения рода.
– Надо было надавать ей палкой по толстому заду!
Поняв, что его увещевания бесполезны, Гест обратился к Харальду:
– Когда он проспится, скажи ему, что необходимо смирять грешную плоть. Ежели он слаб, то пусть хотя бы устроит так, чтобы бабы платили ему за ласки. Ему следует брать пример с Торстейна Дромона, коему втайне завидуют все вэринги.
Глава 9Прядь о Дромоне
Вэринг, о котором говорил Гест, был дальним родичем Харальда Сурового. Вот что следует поведать о нем. Жил на свете один человек по имени Торстейн, или Камень Тора. Прозвище он имел Дромон. Так называют большие греческие корабли. Одно время Торстейн плавал на таком корабле, отсюда и прозвище. Он был весьма красивым и осанистым мужем, правда, довольно громоздким и неповоротливым, подобно греческому дромону, зашедшему в узкую бухту. О нем уже упоминалось в рассказе о пирушках, которые варяги устраивали на школьном дворе. Торстейн Дромон отличался от товарищей-варягов тем, что носил богатое платье и пользовался позолоченным гребнем, хранившимся в мешочке, расшитом жемчугом. Он был жесток к золоту и серебру, нещадно тратил монеты и никогда не скупился на угощение.