здобыли крепкую дубовую бочку, положили в неё свои кольчуги, засыпали их мелким песком и долго катали бочку по земле, пока железные кольца не очистились от ржавчины. Харальду не нравилось, что его кольчуга, привезенная из Гардов, была коротковата и тесновата, но новую он пока не мог купить. Что касается Ульва и Халльдора, то у них вместо кольчуг имелись толстые куртки из грубой воловьей кожи.
Перед смотром варяги собрались на школьном дворе. Они хвастали друг перед другом секирами, мечами и копьями с длинными наконечниками. Вокруг одного из дружинников, Торбьёрном звали его, столпилось много варягов. Они что-то разглядывали и ахали от восхищения и зависти. Харальду это показалось странным, так как Торбьёрна всякий назвал бы самым дюжинным человеком. Он был свеем, откуда-то из Хельсингъяла, силой и красотой не отличался, да и умом не блистал. Норманн подошел поближе и с высоты своего роста увидел, как Торбьёрн размахивает удивительным мечом. Харальд узнал бы этот меч среди сотни сотен мечей, потому что ему не было равного. Он шагнул в круг, схватил свея за запястье и вырвал меч из его рук. Да, он не ошибся! То был знаменитый Хнейтир с рукоятью, обвитой золотом. Хнейтир означает «Причиняющий Раны». Конунг Олав Святой наносил им раны в своей последней битве.
На клинке у самой рукояти была выбита фигура человека с мечом в руке. Он попирал ногами другого воина или не воина – об этом приходилось только гадать, так как выбитый на клинке рисунок был далек от совершенства. По правде сказать, он напомнил Харальду человечков, выцарапанных на бересте новгородскими мальчишками. Брат утверждал, что на клинке изображен Давид, повергший ниц великана Голиафа. На клинке имелась надпись, которая могла бы прояснить дело. Однако никто не мог её прочитать, так как она была сделана не рунами, не латинскими литерами, не греческими буквами и даже не сарацинской вязью, а неведомыми магическими письменами. Восточные купцы, у которых Олав конунг приобрел клинок, уверяли, что на мече выбиты имена пророков и по этой причине Хнейтир имеет волшебные свойства.
– Откуда у тебя Хнейтир? – гневно воскликнул Харальд.
– Отдай мой меч, Нордбрикс, – взмолился свей. – Сей меч был дарован мне самим Одином. Черный ворон указал мне куст, под которым он лежал. Полагаю, то была одна из вещих птиц, коих Один посылает впереди себя. Следуя за вороном, я нашел меч. С тех пор я не расстаюсь с волшебным оружием. Когда вэринги сопровождали греческого кейсара в Сирии, мы каждую ночь по очереди стояли на страже его шатра. Кто отстоял свое время, тот ложился спать в полном облачении, а меч или секиру клал себе под голову, держа правую руку на рукояти. Однажды я проснулся на рассвете и обнаружил, что меч пропал. Я стал его искать и увидел, что он лежит в поле далеко от меня. Я подумал, что товарищи, стоявшие на страже, решили подшутить надо мной и унесли меч, пока я спал. Но все вэринги, кого я спрашивал, отрицали это. То же самое повторялось три ночи подряд. Люди очень удивлялись и расспрашивали меня, как такое может происходить. Из сего я заключил, что это волшебный меч. Я не расстанусь с ним, даже если мне предложат золота втрое больше, чем весит меч.
– Занятная басня! – усмехнулся Харальд. – Я оценил бы её еще больше, если бы в ней имелась хотя бы четверть эйрира правды. Думаю, ты был близ Стикластадира вместе толпой бродяг, которые всегда следуют за доблестным войском в надежде поживиться после сражения. Потом они, подобно воронам, слетаются на поле боя. Стервятники выклевывают очи погибшим воинам, а бродяги грабят павших в схватке. Оружие они тоже подбирают и даже добиваю раненых, не способных себя защитить.
– Олав Святой отбросил меч в сторону, когда получил смертельную рану. Почем ты знаешь: быть может, я подобрал меч, выпавший из рук конунга, и продолжал биться за его дело? Разве ты наследник конунга, Нордбрикс?
Тут в круг выступил Торстейн Дромон и провозгласил своим бархатным голосом:
– Погодите! Всем ведомо, что я состою в дальнем родстве с Олавом Святым. На этом основании я забираю меч Хнейтир, дабы передать его прямым наследникам конунга.
Харальд понял, что родич хочет взять меч для него и поэтому добровольно отдал ему Хнейтир. Однако Торбьёрн пришел в ярость. Выхватив нож, он ринулся на Дромона. Тот лениво отмахнулся мечом, и Торбьёрн, напоровшись на острое лезвие, рухнул на землю с кровавой раной на горле.
– Волшебный меч! – подивился Дромон. – Он сам находит жертву! Я едва шевельнул рукой, а сей русалочий сын уже отправился в Хель.
– Он так старательно точил клинок, – откликнулся кто-то из толпы варягов. – Не думал, конечно, что ему перережут глотку его же мечом.
В это самое время на школьный двор явились друнгарий виглы, аколуф и другие важные греки. При виде лужи крови, в которой билось в предсмертных муках тело варяга, ко всему привыкший друнгарий виглы даже не изменился в лице, а только презрительно проворчал:
– О варвары!
Аколуф Михаил приказал немедленно разоружить убийцу и отправить его в темницу. После этой заминки начался смотр. Греки обошли шеренги варягов, но было замечено, что они опасались подходить близко и избегали прикасаться к острым секирам, которые сжимали в руках длиннобородые варвары. На следующий день после смотра Харальд разыскал Геста и спросил, какое наказание ждет Торстейна Дромона. Манлавит важно изрек:
– Его судьбу сообща решат все вэринги. По старинному обычаю нам даровано право самим выносить приговоры, если в деле не замешаны греки. Дромона любят за щедрость и красивое пение, а по убитому никто горевать не будет. Если Дромон не поскупится, то легко отделается.
– Мне бы хотелось, чтобы Дромона побыстрее освободили, – признался Харальд. – Было бы недостойно бросить его в беде.
– Тогда навестим его в темнице, – предложил Гест.
В Миклагарде имеется множество тюрем, потому что в этот богатый город со всего света стекаются воры, грабители и прочие любители легкой поживы. Даже в тюрьмах разбойники не оставляют свое ремесло. Рассказывают, что некоторые из тюремщиков тайно сговариваются с ворами и по ночам выпускают их на разбой. Утром грабители возвращаются в тюрьму, делятся добычей со стражей и проводят день в пирах и веселье. Однако существует одна тюрьма под названием Нумера, откуда нет выхода ни в какое время суток. Её заключенные не ведают разницы между днем и ночью, поскольку содержались в подземелье, куда не проникал даже тонкий луч света. Греки крестятся при одном упоминании об этой тюрьме и говорят, что она страшнее Аида, ведь обитатели царства мертвых хотя бы видят лица друг друга, тогда как в Нумере господствует полный мрак. На некоторых из заключенных дополнительно наложены цепи. Так, пластографам, уличенным в подделке царских указов, забирают в железо руки, коими они дерзнули изобразить пурпурную подпись.
Темница Нумера располагалась за развалинами недалеко от ворот Халки. Собственно говоря, тюрьма занимала часть старых терм Зевксиппа, некогда считавшихся самими роскошными в Константинополе. Вокруг водоемов с подогретой водой стояли редкостные статуи. Особое внимание привлекала статуя Гомера, высеченная из мрамора с таким искусством, что её принимали за живого человека. Пожар уничтожил термы Зевксиппа. Грандиозные постройки превратились в печальные развалины. Лишь некоторые, кое-как восстановленные здания, использовались как мастерские шелкопрядов, а ближние к Халке подземелья приспособили под тюрьму.
Стражники подземелья беспрепятственно пропустили манглавита Геста и его спутника. Непроницаемая тьма и страшное зловоние охватили Харальда. Его глаза ничего не различали, и лишь до ушей доносилось позвякивание цепей, стоны заключенных и крики какого-то бедолаги, сошедшего с ума от отчаяния и безнадежности.
– Где ты, Торстейн? – позвал он.
Откуда-то из дальнего угла раздался голос Дромона. Он говорил совершенно спокойно и даже весело:
– Это ты, Харальд? О…, я хотел сказать: Нордбрикс… Не оступись в канаву с нечистотами. Здесь нет отхожего места. Вернее, все здесь можно считать одним отхожим местом.
– Я ничего вижу, но слышу по твоему голосу, что ты не пал духом.
– Стараюсь, хотя здесь местечко не из приятных. Что толкуют вэринги?
– Тебе сочувствуют, – подал голос Гест. – Однако убийство есть убийство!
– И ты пришел, манглавит? Большая честь для меня. Я убил Торбьёрна, не отпираюсь. Но все видели, что он первым набросился на меня с ножом.
– Не спорю, но ты вынудил его защищать собственность. Ведь никто пока не представил достойных доверия свидетелей, которые бы подтвердили, что он похитил меч Олава конунга.
– Что же ты посоветуешь мне, Гест?
– Пойти на мировую и заплатить за Торбьёрна две сотни номисм.
– Ты смеешься? Никто не дал бы за него и пяти монет!
– Подсчитай сам, и ты убедишься, что это умеренное требование. Торбьёру положено жалование в сорок номисм. Значит, он мог вполне мог бы скопить две сотни за пять лет. Вот сколько он стоил!
– Только говорят, что вэринги якобы получают сорок номисм. На самом деле никто из наших и близко не видит таких денег, а если кому перепадет монета-другая, то все уходит на вино, баб и игру в кости, – вздохнул в темноте Дромунд. – Тем не менее я согласен. Уж очень тут невесело.
– На тинге тебе придется объяснить причину убийства. Лучше всего, если бы между вами была давняя кровная вражда.
– Какая вражда? Я даже толком не знал этого русалочьего сына, пока он не налетел своей глоткой на меч Олава Святого!
– Тебе есть, за кого мстить?
– У каждого имеется свой кровник. Моего сводного брата Греттира Силача убили на Острове Скалы. Правда, он был объявлен вне закона, и за его голову назначили награду. Некий Торбьёрн Крючок уговорил старуху по имени Турид помочь ему колдовским искусством. В молодые годы, когда люди исповедовали язычество, она считалась знатной ведуньей. Думали, что она все перезабыла от старости, но вышло по поговорке: рука сама за свое берется. Колдунья вспомнила молодость, вырезала на щепке руны, окрасила их своею кровью и сказала над ними заклинания. От этих заклинаний брат слег, и Торбьёрн Крючок предательски убил его.