Глядя на толпу придворных, наполнявших Священный дворец, Харальд мысленно прикидывал, во что обходится их содержание. С одной стороны, пожалование в чины приносило доход царской казне. Дабы получить какой-нибудь ранг, надо было заплатить и немало. С другой стороны, все должностные лица получали жалование. Стратиги – до двадцати литр золотом в год, да и другим чинам назначалось немногим меньше. На получаемое из казны жалование бородатые придворные безбедно содержали большие семьи, а безбородые купались в роскоши. Кроме того, как рассказывал Гест, на Пасху каждый обладатель чина получал рогу – денежное вознаграждение от императора, равное или даже превосходящее годовое жалование. Подсчитывая, сколько денег уходит на содержание императорского двора, Харальд каждый раз останавливался на сотне сотен номисм. Он просто не знал большего числа. Оставалось только удивляться богатству страны, способной содержать целую армию людей, все занятия которых состояли в том, чтобы утром подать теплую воду или приглядеть за чернильницей.
Как только высшие чины собирались в Лавсиаке, великий ключник, потряхивая связкой ключей, входил в Золотую палату. Харальд и еще трое варягов следовали за ним, держа секиры на правом плече. Восьмиугольная Золотая палата, увенчанная куполом с шестнадцатью окнами, справедливо считалась самым роскошным из всех парадных дворцовых залов. Она была построена по образцу храма. Сходство увеличивали восемь конх – полукруглых пристроек, примыкавших к главной палате. Каждая конха имела свое предназначение. В одной конхе обычно накрывали стол для завтрака, предназначенного для святейшего патриарха и самых близких придворных. Из другой конхи имелся проход в Кенургий и далее во внутренние покои царицы, а в следующей пристройке имелась заветная серебряная дверь, которая через длинный закрытый переход вела в царские палаты.
Великий ключник и сопровождавшие его люди замирали у личных покоев императора. Из рядов евнухов выступал примикирий диэтариев – главный мойщик. Его холеные руки никогда не прикасались к губке и щёлоку, он лишь наблюдал за уборкой дворца. Главной же его обязанностью было трижды стучать по утрам в двери царских покоев. Постучав, он отходил в сторону, уступая место великому ключнику, который по каким-то неуловимым признакам определял, что василевс пробудился ото сна. Ключник выбирал из связки главный ключ, отпирал двери и, склонившись до пола, протискивался внутрь. За ним в покои проскальзывали китопиты, бережно несшие на руках царское облачение. Секироносцы оставались снаружи, ожидая императорского выхода. Наконец створки дверей распахивались, и на пороге появлялся Роман Аргир, василевс и автократор ромеев.
Когда Харальду впервые довелось увидел императора, он чуть не уронил секиру. Если царица Зоя выглядела гораздо моложе своего мозаичного изображения в храме святой Софии, то царь Роман казался восставшим из гроба мертвецом. Большой крючковатый нос тонул между распухшими щеками зеленоватого оттенка, как у покойника, пять дней пролежавшего на поле битвы. Волосы безжизненно свисали с головы, редкая прядь в беспорядке спускалась на лоб, колеблясь от тяжелого, неровного дыхания. Между тем Гест рассказывал, что совсем недавно царь Роман выглядел вполне здоровым. Конечно, он был немолод, но чувствовал себя довольно бодрым. Внезапно его поразила странная болезнь, которую не могли излечить лучшие придворные лекари. Все тело его вдруг подверглось гниению и порче, аппетит исчез, сон быстро отлетел, и все дурное на него наваливалось. По словам Геста, раньше царь отличался душевной добротой, но болезнь сделала его замкнутым. Улыбка навсегда покинула его лицо, теперь его часто охватывали приступы ярости. Широтой натуры он уже больше не отличался, стал скуп на денежные раздачи, раздражался от каждой просьбы и приходил в гнев от всякого слова жалобы. В то же время, несмотря на тяжкие телесные страдания, он не забывал о царских обязанностях и каждое утро выходил из опочивальни, превозмогая телесную немощь.
Распухшие ноги Романа Аргира были обуты в пурпурные сандалии. Обувь пурпурного цвета являлась едва ли не главным отличительным знаком императорского достоинства, даже более важным, чем царский венец, жезл, держава и меч. Венцы или диадемы цари надевали лишь в торжественных случаях, тогда как пурпурная обувь была на них ежечасно. Сандалии и одеяния, окрашенные в пурпур, разрешалось носить только василевсу и его супруге, иногда сыновьям, если они были провозглашены кесарями и соправителями.
Шаркая пурпурными сандалиями по мозаичному полу, Роман Аргир пересек Золотую палату. Впереди него шествовал силенциарии. Наименование этой должности произошло от слова «тишина», ибо никто не смел произнести ни слова в присутствии императора. Повелениям самодержца полагалось внимать в благоговейном молчании, говорить дозволялось лишь с его милостивого разрешения. Харальду сразу пришло в голову, что подобные обычаи надо завести в Норвегии и в Гардах, где крикливые бонды совсем распоясались на своих тингах и вече. Норманн слышал краем уха, хотя не поручился бы за точность перевода с чужого языка, что раньше у греков существовало нечто наподобие вечевых порядков и еще до недавней поры сохранялись выборные курии, где обсуждались городские дела. Самодержец Лев Философ упразднил этот бесполезный обычай и провозгласил: «ныне обо всем печется император». Харальд был полностью согласен с тем, что власть конунга не следует ограничивать никакими советниками, а тем более тингом или вече, на которых верховодит чернь. Однако, глядя на едва плетущегося Аргира, он мысленно делал поправку: «Да, обо всем печется и все решает конунг, но конунг молодой и сильный, ибо в противном случае он будет неспособен должным образом позаботиться о государственных делах».
Между тем процессия прошествовала к восточной конхе, задернутой завесой. Роман Аргир заходил за раздвижную завесу и кряхтя вставал на колени пред иконой Христа Спасителя. Каждое утро император начинал с молитвы, чтобы оказать свое рабское благоволение перед Господом нашим. Помолившись перед иконой, император с трудом отрывал от пола распухшие колени и усаживался на золоченый трон. Установленный за раздвижной завесой трон блистал такой же роскошью, как знаменитый трон Соломона в Магнавре, хотя он и не был снабжен механизмом, возносившим императора ввысь. Роман Аргир обращался к ключнику:
– Логофета!
В скором времени вводили логофета дрома, который по долгу службы получал известия со всех концов Ромейской державы. Логофет падал ниц перед царем, потом поднимался и подходил ближе, чтобы сделать доклад о событиях на окраинах и выслушать повеления. Иногда Роман бросал ему несколько отрывистых приказаний, но чаще отпускал логофета безмолвным жестом руки. Так происходило каждый день. Логофета дрома сменял препозит Иоанн. Почти всегда его доклад касался очередного заговора, раскрытого соглядатаями евнуха. Он перечислял по памяти десятки имен, заподозренных в измене, лишь изредка сверяясь со списками, которые на всякий случай держал в руках. Император внимательно выслушивал его, горько восклицая при упоминании знакомого имени:
– Неужели и этот человек желал моей гибели? А ведь ему были оказаны великие милости! Какая черная неблагодарность!
– Увы, милосердный деспот! Взысканный милостями негодяй оказался одним из главнейших заговорщиков. Мне удалось вызвать его на откровенный разговор, показывая притворное сочувствие его преступным замыслам. Признаюсь, что мне стоило большого труда сдержаться, чтобы не оборвать бесстыдную хулу на василиса и василису, изрыгаемую его лживыми устами.
– Он дерзнул порицать мою супругу?
– Причем в столь мерзостных выражениях, что писцы, коих я предусмотрительно посадил в тайную нишу, где они могли слышать каждое слово, не осмелились занести эту хулу на пергамент. Но и записанного прежде было достаточно для обличения заговора.
– Чтобы я делал без тебя, Иоанн? Твои неустанные труды ограждают трон подобно крепчайшему щиту. Дай совет, как поступить с изменником?
– Следует ослепить преступника и тем самым обезвредить его козни.
– Мне все же не хотелось бы лишать его очей. Он долго служил мне, пока измена не овладела его помыслами. Лучше отправить его в дальний монастырь под строжайший присмотр.
– Милосердие деспота не знает пределов! Преступник будет пострижен в монахи. Но перед постригом его на всякий случай надо ослепить.
– Наверное, ты прав…делай, как сочтешь нужным, – слабым голосом отзывался Роман.
Император быстро уставал. Когда его голос становился едва слышимым, евнух Иоанн подавал знак великому ключнику, стоявшему у раздвижной завесы. Тот был уже был наготове. Харальд заметил, что приказы Иоанна беспрекословно исполнялись всеми приближенными императора, хотя некоторые из них носили более высокие титулы, чем Кормитель Сирот. Все боялись прогневать могущественного евнуха, по прихоти которого любой мог быть обвиненными в заговоре. Поймав взгляд Иоанна, великий ключник брал со скамьи связку ключей и, потряхивая ими, направлялся в Лавсиак, где отдавал приказ силенциарию объявить отпуск. Хранитель тишины выкрикивал высоким голосом: «Повелите!», что означало приказание расходится. Сановники один за другим покидали дворец. Вечером им предстояло снова собраться в Лавсиаке и ждать выхода императора. Так происходило каждый день, а по воскресным дням прием был особенно торжественным.
В воскресный день царедворцы являлись на прием в парадных одеяниях. Император выходил из опочивальни в красном плаще, обшитым по краям золотом и украшенном драгоценными камнями. На его голове сияла малая корона – так называемый кесарий, усыпанный отборным жемчугом. Золотую палату наполняли царские протоспафарии. Пройдя ряд низко склонившихся при его появлении придворных, император занимал не трон, как в обычные дни, а скромно присаживался на стоявшее рядом бархатное кресло, так как по воскресеньям трон предназначался для Господа нашего Иисуса Христа. В первый же воскресный день, который Харальд провел подле царя, он не выпускал из вида золоченый трон, но не заметил ничего, кроме Евангелия, возложенного на сидение. Гест же рассказывал, как в одно ненастное воскресное утро, когда вспышка молнии осветила Золотую палату, он на мгновение ослеп от нестерпимого сияния трона и понял, что узрел Господа во всей славе Его. Другие варяги также клялись Одином и Тором, что своими очами видели Господа. Взбудораженный их восторженными рассказами, Харальд пускался на хитрости. Он отводил глаза от трона, всем своим видом показывая безразличие, потом внезапно поворачивал голову в надежде застигнуть Господа врасплох. Но как он ни старался, Иисус Христос оставался невидимым.