Когда все воскресные доклады были сделаны, император поднимался с кресла и шел к обедне. Он слушал литургию в храме Пресвятой Богородицы Фара. Во время церковной службы Харальд и другие телохранители занимали место у входа в церковь. Из-за двери доносились песнопения на греческом. Ангельские голоса завораживали, но варягам нельзя было отвлекаться. Они зорко следили за тем, чтобы никто из посторонних не смел приблизиться к храму. Вместе с императором у обедни стояли несколько самых доверенных придворных, и среди них, разумеется, евнух Иоанн. Остальные придворные слушали обедню в храме святого Василия или же в иных дворцовых церквях.
После обедни наступала минута, которую с нетерпением ожидали придворные чины. Они вновь собирались все вместе, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Наконец, важно входил церемониарий и оглашал имена придворных, приглашенных разделить трапезу с императором. Его слушали, вытянув шеи, в напряженном молчании. Лица тех, чьи имена были названы, озарялись радостью, лица не получивших приглашения заметно грустнели. Появлялся силенциарий с возгласом «Повелите!», и оставшиеся без приглашения придворные печально расходились.
Приглашенные к обеду счастливчики гуськом шли к Трибуналу Девятнадцати лож – длинному зданию, имевшему девятнадцать полукруглых пристроек. Император обедал за отдельным золотым столом, придворные занимали длинный стол, стоявший в почтительном отдалении от царского. Трапезой распоряжался молодой черноволосый придворный по имени Константин, а по прозвищу – Артоклин, что означало «хлебодар». Ходили слухи, что царица Зоя Могучая не осталась равнодушной к его молодости и красоте. Впрочем, такие же сплетни распространяли о судье Константине Мономахе, чья огненная рыжая голова выделялась среди седин и лысин придворных. Как дальний родич Романа Аргира, он всегда мог рассчитывать на приглашение к царской трапезе. Едва придворные занимали места за столом, как Артоклин провозглашал:
– Снимите ваши хламиды!
Стратиги снимали короткие походные плащи, а патрикии – длинные хламиды. В обычной жизни греки ели, сидя за столами, однако на пирах было принято возлежать на старинный манер, хотя Гест уверял, что дело вовсе не в уважении к старинным обычаям, а в том, что в полулежачем положении в брюхо входит больше еды. Как можно больше съесть, пока дают, – такая диета была у греков, впрочем, в этом они не одиноки, так как за урожайным годом обычно следует недород, а благополучная жизнь при царском дворе может смениться опалой и жалким прозябанием вдали от столицы.
Подавали жирную рыбу как выловленную в водах Пропонтиды, так и привезенную издали. После рыбы приносили зажаренных целиком пятимесячных ягнят и вымя молодой свиньи, а также кур под рыбьим соусом. Соус этот готовился из рыбьих внутренностей, основательно выдержанных на жарком солнце. Он считался лакомством и всегда подавался к курам. Греки говорили, что здоровым человеком можно считать только того, кто в состоянии сидеть в седле и съесть целиком курицу. Многие из тучных и одышливых придворных вряд ли могли усидеть на горячем скакуне, зато с птицей под рыбьим соусом они расправлялись лихо. Василевс вкушал с золотой посуды, все остальные пирующие – с серебряных блюд, на которых были искусно отчеканены охотничьи сцены. Тяжкая болезнь сделала Романа Аргира равнодушным к самым изысканным яствам. Он брезговал прикасаться перстами к мясу, действуя двузубым золотым орудием наподобие крошечных вил. Насаженный на золотые вилы ломтик мяса отправлялся в рот императора. При виде нелепого двузубого приспособления Харальд едва не поперхнулся, так как привык обходится за трапезой голыми руками или в крайнем случае использовать нож. Роман Аргир высасывал соки из ломтиков мяса, потом выплевывал непрожеванные остатки на золотое блюдо.
Норманн с тоской вспоминал веселые пиры в Норвегии и в Гардах, где пиво лилось рекой и каждый гость старался перекричать другого. Здесь к столу подавали вино, судя по пряному запаху, куда более тонкое и изысканное, чем когда-либо доводилось пробовать Харальду. Он слышал, что среди греков встречались знатные брагопийцы из тех, что вливают в свое брюхо по целым бочонкам и держат амфоры в руках как чаши. Варяги с упоением рассказывали, что некогда при дворе был один логофет, изрядный обжора и выпивоха. Однажды он объявил царю, что готов выпить наполненную водой порфировую чашу, которая прежде стояла на открытом дворе пред Дворцом Быка. Когда чашу, вмещавшую около двух хой, наполнили до верха, логофет нагнулся к ней и осушил ее, как бык на водопое, сделав только одну передышку. «Велика важность выпить воды! – с презрением отозвался Ульв, выслушав этот рассказ. – Сдается мне, что Халльдор осушил бы чашу без всяких передышек». – «Воду нет, разве только вино» – отозвался исландец.
За пиршественным столом почти не было слышно смеха, греки не обнимались другом с другом, как подвыпившие норманны или славяне, и не спешили открыть душу собеседнику. Возможно, они держались настороженно, опасаясь евнуха Иоанна. Он был великим охотником до пирушек, но при этом не оставлял своей всегдашней подозрительности. В опьянении он внимательно наблюдал за поведением каждого из пирующих, пытаясь поймать их с поличным, чтобы позднее призвать их к ответу за сказанное во время попойки. Поэтому пьяного его страшились больше, чем трезвого.
Харальда удивляло, что в царском пиру не принимали участие скальды. Он слышал, что в старые времена у греков был знаменитый скальд Гомер, которого почти всегда называли не по имени, а просто Поэтом. Многие греки наизусть знали его творения, но избегали декламировать стихи на пиру, так как даже древним речениям можно было придать крамольный оттенок. Пирующих развлекали лишь мимы в пестрых одеяниях, а также музыканты, игравшие на свирелях и бандурах. Мимов особенно ценили за то, что они умели заменять слова телодвижениями. Их ярко накрашенные рты хранили безмолвие, музыканты же сосредоточено извлекали из своих инструментов звуки, безопасные в отличие от человеческой речи.
Мимов и музыкантов сменяли акробаты. Коренастый, мощно сложенный человек, бронзоволицый и темноволосый, принес высокий деревянный шест с перекладиной наверху и поставил его себе на лоб. Два гибких смуглых мальчика, препоясанных набедренными повязками, вскарабкались по гладкому шесту и выполняли там трюки, а коренастый оставался неподвижным, словно корнями врос в землю. Затем один из мальчиков спустился, второй продолжил выступление на перекладине. Харальд подумал, что оба мальчишки уравновешивали друг друга, выполняя трюки на шесте. Но как один, оставшийся на вершине шеста, сумел сохранять равновесие, чтобы и выступить и спуститься невредимым, – это было выше его понимания.
В завершение обеда в зал вкатывали три позолоченные вазы с фруктами. Вазы помещались на низких повозках, так как были слишком велики и тяжелы для того, чтобы вносить их на руках. Через искусно прикрытые отверстия в потолке спускались обтянутые позолоченной кожей канаты с золотыми кольцами, которые продевали в петли по краям ваз. Затем посредством ворота, расположенного над потолком, вазы приподнимались и помещались на стол. Впрочем, фрукты из вазы никто из приглашенных не брал, так для них уже не оставалось места в желудках. Когда трапеза завершалась, император поднимался со своего ложа и шаркающей походкой направлялся к выходу из Девятнадцати лож. Пирующие вставали, склоняли головы перед повелителем и хором провозглашали многолетие императору:
– Роману медонту исполати! Славьте его все языци, почитайте и пред ним гните выи!
Однажды император в сопровождении телохранителей дошел до Золотой палаты. По дороге он несколько раз останавливался, чтобы отдышаться. Харальд думал, что император захочет отдохнуть в своих покоях, но Роман повернул к китону царицы. Они миновали парадный зал Кенургия и попали в уже знакомую Харальду палату, наполненную запахом благовоний. Император, привыкший к увлечениям супруги, не обратил ни малейшего внимания на огонь и котлы с маслянистой жидкостью. Он прошел в опочивальню. Телохранители остались у входа. Дверь была широко открыта, позволяя варягам видеть все происходящее внутри.
Царица Зоя почтительно, но без особой радости приветствовала супруга. Роман, едва державшийся на ногах, сразу прилег на золоченное ложе. Зоя присела у изголовья, они о чем-то поговорили, потом императрица подошла к порогу и кликнула евнуха постельничего. Царица стояла совсем рядом с Харальдом. Он осторожно скосил глаза и еще раз подивился её цветущему виду. Невозможно было поверить, что она лишь немногим моложе своего супруга. Голос её был звонким и юным, но в то же время властным, привыкшим повелевать с детства. Постельничий вернулся с красивым юношей, в котором Харальд сразу же опознал младшего брата евнуха Иоанна. Скромно опустив пушистые ресницы, юноша подошел к царскому ложу, встал на колени и начал осторожными движениями растирать опухшие ступни императора. Роман блаженно откинулся на подушки, прикрыв веки. Время от времени Зоя обращалась с какими-то вопросами к юноше. Он отвечал кротким голосом, называя Зою василисой. Несколько раз он оговорился, назвав её августой, что было недопустимо, так как августами титуловали только супругу, родившую императору детей. Бездетная Зоя только широко улыбалась, услышав лестный титул. Она склонялась к юноше и прижималась к нему столь бесстыдно, как будто муж, лежащий поперек ложа, был неодушевленной статуей.
Примерно через час Роман поднялся с ложа и ласково потрепал по голове юношу, продолжавшего стоять на коленях. Попрощавшись с супругой, он направился в свои покои и шел заметно бодрее. Серебряная дверь распахнулась, слуги отвели разоблачили Романа и приготовили ему мягкое ложе. Когда император забылся тревожным сном, евнухи тихо покинули опочивальню. Великий ключник остался подле императора, чтобы разбудить его, когда придет время вечери. На этом утренняя стража закончилась. Другие варяги сменили Харальда у дверей царских покоев, а норманн ушел, удивляясь неисповедимым путям Провидения, вручившего власть над могущественной державой такому беспомощному и больному человеку.