– Хватай ветки! Они наша законная добыча!
– Зачем они нужны? – удивился норманн.
– Их можно выгодно продать в городе. Греки охотно покупают ветви, по коим прошелся самодержец. Они приносят большую удачу.
– Что же, возьму одну, – пожал плечами Харальд.
Выйдя в Портик Часов, он увидел двух приятелей Катакалона и Константина, погруженных в глубокую печаль. Норманн подумал, что юнцы изнурены длительным воздержанием, и ободрил их:
– Недолго пост! Скоро много мяса. Терпеть! Вот зеленая ветка вам двое подарок. На удача!
– Ты щедр, тавроскиф. Теперь мы словно настоящие паломники, ведь само слово «паломник» означает «носитель пальмы», – вздохнул Константин.
– Нам пригодится удача, Аральт, – добавил Катакалон. – Вчера ослепили двух наших сослуживцев из секрета хранителя священной опочивальни, и мы боимся, как бы нас не постигла подобная участь.
Харальд слышал о наказании двух служителей дворцового секрета. Младший из них был простым писцом, или скрибом, старший занимал должность малого нотария. Они сорвали богатую мзду с какого-то купца, жаждавшего поставлять засахаренные фрукты во дворец. Вместо того, чтобы пойти в церковь и поставить большую свечу за ниспосланную им удачу, они, презрев великий пост, отправились в корчму и потребовали вина. Возмездие не заставило себя ждать. Вино развязало им языки, и каждый из двух грешников нашел, в чем укорить Кормителя Сирот, под чьим началом они служили. Едва они покинули корчму, младший опомнился и помчался с доносом прямиком к евнуху Иоанну. Старший тоже не медлил и настрочил письменный донос.
Получив сразу два доноса, хранитель священной опочивальни мудро рассудил, что оба виновника достаточно обличены. Он доложил о раскрытии заговора василевсу, и доносчики были приговорены к ослеплению. Их повели к Филадельфии – площади Братской Любви, за которой на высокой каменной арке установлены медные руки, простертые вниз. Харальд как-то спросил Константина, что означают руки без тела и головы. Тот путанно объяснил, что медные руки символизируют объятия, в которые самодержец принимает осужденных, суля им милосердие. Если преступники довели до арки и там их настигла весть о помиловании, то они освобождаются от казни. Но если они прошли медные руки и не получили благую весть, то это означало, что царская милость оттолкнула их как недостойных. Писцы до последнего надеялись на прощение, но напрасно. Их провели через арку дальше на Собачий рынок и ослепили.
Харальд видел обоих писцов уже с выжженными очами. Они громко бранились и толкались, несмотря на наложенные на них путы. Ослепленные обличали друг друга: «Из-за тебя, христопродавец, нас лишили сладчайшего света!» – «Нет, в нашем несчастье только твоя вина, Иуда! Ты первым побежал с доносом!» – «А ты написал ложный донос! Зато теперь, безглазый, ты ничего не сможешь написать!» – «Тьфу на тебя, слепец!» – «Будь ты проклят, мерзкий доносчик!». Исчерпав проклятия, ослепленные вцепились зубами друг в друга и устроили потасовку под громкий хохот варягов, давно привыкших к греческим порядкам. Для исландца Ульва все это было внове, и он шепнул своему другу Халльдору: «Греки – сущие дикари! Зачем они увечат людей, преступивших закон? Их следовало бы изгнать из страны на несколько лет или даже навсегда, а то взять с них серебром втрое больше, чем они получили от купца». Его суровый товарищ буркнул: «Надо было снести им головы. Шума меньше!»
– Вообще, я убедился, что служба в секрете не для меня, – признался Катакалон. – С утра до ночи корпеть над пергаментов – такая тоска! Гораздо лучше быть воином, как мой отец, деды и прадеды.
– Вот речь, достойная мужа! – одобрил Харальд. – Юноше из рода воинов пристало носить меч и копье! Быть может, и ты, Константин, последуешь примеру друга?
– Каждому свое! – вздохнул Константин. – Соглашусь, что служба в секрете не лучше геены огненной; усердия и уменья требуют много, в вознаграждении обходят, сердятся и грозятся. Божественный василевс без счету разливает свои милости, однако нам не перепадает ни единой капли. Писать приходится так много, что нельзя ни почесать ухо, ни поднять головы. Мы пригвождены к своему месту посреди столицы, и все смеются над нами и поносят нас. Писцы теснят друг друга и давят бока. Каждый старается превзойти друг друга: один указывает на старшинство свое по службе, другой старается отличиться беглостью письма или познаниями, третий пускает в ход сплетни и наушничество перед начальством – соревнование и вражда царят невообразимые. Новичкам горше всего. Все норовят нами помыкать. Никто ничего не объясняет со знанием и любовью, как это делал мой учитель Иоанн Мавропод, а только кричат и норовят распустить руки. Катаколон – крепкий малый, его боятся тронуть, мне же, не столь сильному телесно, достаются крепкие затрещины. Однако ко всему следует относиться по-философски. Быть может, моё старания все же оценят и я достигну должности ассикрита. Но даже если этого не произойдет, я вряд ли сменю чернильницу на меч, ибо судьба явно не предназначила меня для воинского дела. Впрочем, будем надеяться на скорые перемены. Должно открыться много свободных мест. Ведь всякий, имеющий глаза и уши, понимает, что началась война.
– На башня Фара не видать сигнальный огонь, – возразил Харальд.
– О тавроскиф! Об этой войне не сигналят с башен. Между тем фаланги уже идут в открытую, но о трофеях только строят догадки, – усмехнулся Константин.
Харальд не был столь простодушным, как казалось заносчивому юнцу. Осторожно выспрашивая Геста и иных знающих варягов, норманн усвоил, что в царской семье давно поселился разлад. Царицу Зою называли Порфирородной, то есть появившейся на свет в Порфире – приземистой палаты, построенной у моря близ статуи борющихся льва и быка. Рожденных в Порфире пеленали в пурпурные пеленки в знак их царственного достоинства. Зоя была одной из трех дочерей василевса Константина. Их мать умерла, не оставив мужу наследника мужского пола. Старшая из сестер по имени Евдокия не блистала красотой, её лицо с детства было обезображено оспой. Стремясь к высшей участи, она посвятила себя Богу. Средняя дочь Зоя и младшая – Феодора жили при отце, который не был расположен истощать себя государственными заботами. Царь Константин беззаботно пребывал в тени своего старшего брата и соправителя, великого воина Василия Болгаробойцы. Когда смерть забрала старшего брата, Константину поневоле пришлось принять на себя всю полноту власти. Впрочем, все трудные дела он поручил приближенным, оставив для себя обязанности полегче. Император самозабвенно любил игру в кости и шашки. Забава увлекала его до такой степени, что во время игры он не обращал внимания на ожидавших его иноземных послов.
Константин не заметил, как к нему приблизилась неумолимая старость. Надо было искать достойного человека, которого можно было сделать зятем и доверить ему Ромейскую державу. Сначала выбор царя пал на Константина Даласина, правителя Антиохии, но он находился далеко от Константинополя, а время не медлило. Тогда взор царя остановился на Романе Аргире, столичном эпархе, который всегда был под рукой. Правда, имелось одно затруднение. Происхождением и достоинством Роман Аргир подходил как нельзя лучше, но он с ранних лет был женат и к тому же питал к жене искреннюю любовь. Приближавшаяся смерть не позволяла царю быть чересчур разборчивым. Василевс принудил супругу Романа к отречению от мирской жизни. Она обрезала волосы, сменила одежды на черные и ушла в монастырь. Константин выдал замуж дочь и почти сразу после этого умер, оставив трон зятю.
Будучи человеком долга, Роман Аргир принял меры к тому, чтобы родить наследника. К несчастью, он вступил на престол уже немолодым человеком, которому пора было задуматься о душе и забыть о телесных утехах. Не желая смириться с этим обстоятельствам, Роман обратился за помощью к врачам. Рассказывая об этом, Гест произнес гневную речь, словно обличал кого-то на тинге: «О, греческие врачеватели! Недаром говорят: молись о том, чтобы не впасть в руки врача, хотя бы и знающего; ибо он скажет тебе не то, что следует. Если твоя болезнь ничтожная, он ее преувеличит сверх меры и объяснит: «Нужны тебе травы дорогой цены; но все-таки я тебя вылечу». Потом взяв у тебя деньги, объявит, что этого недостаточно было для покупки. Желая тобою поживиться, он велит тебе есть то, что противно твоей болезни, и раздразнит еще более твою хворь; потом опять будет лечить, и снова затянет недуг. Делая это много раз, он получит от тебя, что ему нужно; и едва тогда примет надлежащие меры!»
Харальд отчасти соглашался с исландцем. Он не слишком жаловал врачей, зная, что по-славянски слово врач произошло от слова «врать». Правда, врать не означало обманывать, скорее – говорить. А вот греческие врачи беззастенчиво врали старому конунгу, уверяя его, что они могут пробудить заснувшую природу. По их совету царь приказывал умащивать своё тело дорогими снадобьями и делать втирания. Царица Зоя старалась и того больше, она совершала множество магических обрядов, подвешивала к телу какие-то камешки, прикрепляла амулеты, едва ли не языческого происхождения. Иногда её молодость, сохранившаяся вопреки возрасту, пробуждала в царе почти полностью угасшие чувства, однако безжалостная природа препятствовала зачатию царственного ребенка.
Потом Романа одолела неизвестная хворь, и ему поневоле пришлось прекратить бесплодные и весьма изнурявшие его усилия. Во дворце шептались, что василевсу с каждым днем становится все хуже и хуже. Ему едва хватало сил выходить по утрам из-за серебряных дверей опочивальни, чтобы исполнить царские обязанности. Он медленно ковылял через Золотую палату, с трудом забирался на трон и выслушивал доклады. Стоя на шаг позади трона, Харальд видел, что Роман, отпустив очередного докладчика, утирал холодный пот со лба и тяжко стонал.
В отличие от царя, его пятидесятилетняя супруга и выглядела молодой девушкой и вела себя совсем неподобающим для её возраста образом. Добропорядочные гречанки жили затворницами и общались только с близкими родственниками. Однако царицы, в особенности порфирородные, имели несравненно больше свободы. Они могли покидать гинекей, участвовать в придворных церемониях и даже принимать доверенных лиц на женской половине. Вокруг царицы Зои увивались молодые придворные, восхищавшиеся ей красотой. Они наперебой уверяли царицу, что в сравнении с ней ничего не значат и всегда улыбающаяся золотая Афродита, и белокурая и волоокая Гера, и знаменитая своей высокой шеей и прекрасными ногами Елена, и вообще все богини и смертные женщины, безосновательно почитавшиеся красавицами.