В древние времена существовали так называемые гидравлосы, или гидры, в которых вода приводила в движение воздух, затем направляемый в трубы. Звук гидры был необычайно мощным и так пленял слушателей, что молодые люди сбегали из школ и пренебрегали науками, чтобы послушать гидру. Однако с течением времени громоздкие гидры были вытеснены легкими духовыми, или пневматическими органами. Некоторые из них делались переносными и назывались портативами. Музыкальные инструменты имели деревянное основание, на котором был закреплен частокол из шестидесяти труб. Каждая следующая труба выступала чуть выше предыдущей. В отполированные трубы с силой подавался воздух из обыкновенного кузнечного меха, соединенного с деревянным основанием. Два дюжих качальщика поднимали и опускали мех, а музыкант, сидевший за органом, быстро перебирал пальцами клавиши, направляя поток воздуха в соответствующую трубу. Таким образом рождалась чарующая мелодия. Харальд уже слышал органную музыку, поскольку портативы часто приносили к Медной страже. К его удивлению качальщики оказались полянами с Днепра. Теперь они принесли портативы во дворец и поставили их у колоннады. Все ожидали императора, и как только показался Михаил Пафлагон со свитой, качальщики заработали мехами, музыканты ударили по клавишам, и портативы наполнили колоннаду мощными слаженными звуками. По знаку, поданному одним из димократов, певцы хором затянули славословие:
– Се всходит звезда утренняя! Денница подымается, взорами лучи солнца затмевая! Се грядет, супостатам на злую погибель, Михаил медонт! Михаил повелитель!
Михаил Пафлагон восседал на золоченном троне, установленном по такому случаю на самой верхней ступени лестницы. Он с некоторой опаской взирал на болельщиков. Евнух Иоанн почтительно наклонился к младшему брату и шепнул:
– Василевс должен быть преисполнен всякой радости, наблюдая за своими верноподданными!
Михаил Пафлагон пытался изобразить радость, но у него плохо получилось. Он с готовностью отпустил бы грубых болельщиков, но царский долг был превыше всего, и Михаил поднялся с золоченного трона не прежде, чем приписывают уставные книги, в которых оговорено, что государь должен сполна насладиться пением и танцами народа. Когда сполна насладившийся император, наконец, удалился, димократы были допущены к Таинственной чаше и в самое непродолжительное время опорожнили её. Разгоряченные вином болельщики гурьбой покидали двор. Харальд заметил, что один из зеленых отстал, не в силах оторваться от винной струи. Харальду пришлось поторопить его древком секиры. Любитель выпить кубарем полетел вниз по ступеням под тихий ропот зеленых и громкий хохот голубых.
В день, назначенный для конских ристаний, варяги сопровождали императора, который должен был показаться народу. Одна из стен ипподрома примыкала к Священному дворцу. Там возвышалась башня Кентинарий, с верхней площадки которой можно было засыпать стрелами мятежную толпу, если бы она дерзнула вторгнуться в палаты императора. Дворец и ипподром связывали крытые переходы, по которым Михаил в окружении секироносцев вышел в Кафисму. Так называлась царская ложа. Впрочем, Кафисма представляла собой не столько ложу, сколько небольшие палаты с несколькими покоями, где император отдыхал между заездами колесниц. Навес над царской ложей поддерживали дивные колоны: две из них были высечены из цельных кусков порфира, десять – из розового гранита, двенадцать – из мрамора, причем все колонны были до того тонкими, что Харальд мог обхватить каждую из них своей ладонью. Передняя часть Кафисы была отгорожена мраморным барьером. Варяги принесли с собой багряные полотнища, чтобы в любую минуту закрыть василевса от любопытных взоров людей, собравшихся на трибунах ипподрома.
Когда варяги вышли в открытую часть царской ложи, их уши оглушил рев толпы. Ипподром был полностью заполнен. Исландец Гест клялся, что посмотреть на бег колесниц приходит пять раз по сотне сотен людей. Признаться, Харальд не поверил манглавиту. Однажды он видел сотню сотен бондов на поле битвы при Стикластадире, где погиб его брат Олав, и не представлял, как в одном месте может собраться больше людей. Даже многолюдное новгородское вече не насчитывало пять раз по сотне сотен. Сейчас при виде ревущего Падрейме он был готов признать правоту Геста. Людское море волновалось, словно охваченное бурей. Голубые и зеленые сидели по обе стороны Кафисмы. Они задирали друг друга обидными словечками. Время от времени кто-нибудь из димократов вскакивал со своего места и начинал размахивать руками. Повинуясь его жестам, венеты хором пели задорные песни, обличающие зеленых в трусости. Потом их сменяли песни прасинов, издевавшихся над напрасными потугами голубых.
Дело не шло дальше словесных оскорблений, а ведь когда-то между двумя партиями происходили кровавые столкновения. Однажды во время праздника зеленые принесли с собой большие амфоры, наполненные спелыми фруктами. Амфоры не вызвали подозрений, так как в портиках ипподрома было принято торговать фруктами и прохладительными напитками. Когда внимание зрителей отвлекло появление на трибуне префекта столицы, прасины незаметно достали мечи и камни, спрятанные под фруктами. Град камней обрушился на ничего не подозревавших зрителей. Обнажив мечи, прасины бросились на своих врагов и обагрили скамьи кровью многих горожан. Растерявшиеся венеты пытались бежать, но те из них, кто не пал от меча, погиб в начавшейся давке. Всего от этой резни пострадало более трех тысяч человек.
Ипподром Нового Рима повторял Циркус Максимус Старого Рима. Мощные двойные арки образовали овал протяженностью в две тысячи шагов. По краям овала возвышались трибуны с мраморными скамьями. Часть трибун накрывал длинный навес. В теньке, продуваемой легким ветерком с моря, сидели состоятельные зрители, беднота теснилась под палящим солнцем. Сколь ни многолюдной выглядела заполнившая трибуны толпа, все же казалось, что гораздо больше там было мраморных и бронзовых изваяний, расставленных по всему ипподрому. Статуи украшали ворота, через которые входили зрители. Одни из них назывались Железными, другие – Вратами мертвых то ли в память о тридцати тысяч константинопольцев, перебитых при подавлении мятежа Ника, то ли из-за того, что через эти ворота выносили возниц, погибавших во время заезда колесниц. Изваяния языческих идолов прятались в арках, с крыши глядели бюсты императоров. Однако самые примечательные памятники выстроились в длинный ряд посредине арены, где был устроен узкий каменный барьер, или Спина.
Означенная Спина разделяла арену на два полуовала. Она была несколько смещена относительно оси, это было задумано для того, чтобы огибающие барьер колесницы сбивались как можно ближе друг к другу при приближении к императорской ложе. На одном конце Спины была установлена высокая колона, обшитая полированными медными листами. На другом конце возвышался обелиск высотой с дюжину рослых воинов, стоявших на плечах друг друга. Трудно поверить, но обелиск был вытесан из цельной гранитной глыбы, а ещё удивительнее, что его доставили из Египта. В этой стране имелось множество подобных языческих диковинок. Обелиск был привезен по бурному морю, потом его положили на бревна и несколько недель тащили по суше, чтобы поднять при помощи канатов и огромных воротов. И все же гранитный обелиск не уберегли, он надломился. Отломанную часть поставили рядом, верхушку увенчали медной шишкой. Сверху донизу камень был покрыт рисунками, столь глубокими и отчетливыми, словно их вырезали в мягком дереве. На обелиске были изображены хищные птицы, открытые зраки, прямые и волнистые линии. Некоторые даже полагали, что это не простые рисунки, а письмена или языческие заклинания. Один мудрец взялся истолковать их значение. Много лет он пытался проникнуть в тайну египетских знаков. Наконец, он сумел прочитать изречения на обелиске, а когда прочитал, то взрыдал и проклял себя за то, что разгадал таинственные письмена, ибо ими были записано страшное предсказание. Мудрец скрыл от людей смысл пророчества и удалился в пустыню оплакивать печальную судьбу нашего мира.
Гранитный обелиск был установлен на четырехугольном основании, покрытом мраморными барельефами. Присмотревшись к барельефам, Харальд сразу же понял, что на них был изображен Падрейме: трибуны заполнены народом, в центре – в царской ложе стоял император Феодосий, готовый увенчать лавровым венком победителя гонок на колесницах. За императором теснились его сыновья, вокруг – сановники. На другом барельефе были изображены акробаты, мимы и музыканты с двумя переносными органами. На барельефе, обращенном к царской ложе, имелась латинская надпись; на барельефе, смотрящем на трибуну с простонародьем, шла надпись греческими буквами. В давние времена император и его приближенные предпочитали изъясняться на латыни, как в Старом Риме, тогда как в Новом Риме простой народ говорил по-гречески.
Посередине Спины стоял жертвенник, привезенный из святилища Аполлона в Дельфах, том самом, где пифия когда-то дала пророчество о будущем величии Константинополя. Когда воссияло христианство, языческое капище в Дельфах предали разрушению, главный жертвенник увезли и установили на ипподроме. Дельфийский жертвенник представлял собой бронзовую колонну в виде трех змей, чьи тела были тесно переплетены между собой. То был треножник, на котором язычники совершали жертвоприношения. Рядом стояла статуя, которую Харальд принял бы за изваяние великана, обитателя Ётунхейма, если бы ему не объяснили, что то был самый доблестный из греческих героев Геракл. Статуя столь огромна, что шнурок, охватывавший большой палец руки, годился на пояс обыкновенному человеку. Геракл восседал на шкуре льва, чья пасть, хотя и медная, не на шутку пугала глупых зевак. Не меньший трепет внушало древнее страшилище – Сцилла, до пояса имевшая вид полногрудой женщины, а далее разделявшаяся на множество диких чудовищ, представленных нападающими на корабль Одиссея и пожирающими его спутников. На ипподроме был установлен медный Орел – творение Аполлония Тианского. Он распростер крылья, собираясь взлететь, у его ног лежал мертвый Змей, стиснутый острыми когтями. Орел был замечателен еще в том отношении, что в ясную погоду, когда облака не закрывали солнце, изображение хищника весьма ясно показывало людям, которые смотрели на него с разумением дела, час дня посредством нарезанных на крыльях двенадцати линий.