– Я знаю все комедии Аристофана назубок. Что же касается ваших добавлений, асикрит, то они столь остроумны, что их легко запомнить с первого чтения.
– В тебе я уверен. Ты по крайней мере учился у Иоанна Мавропода, дидаскала опытного и требовательно. Но вот относительно других, – Христофор кивнул в сторону школяров, – у меня нет уверенности. Они из школы Панагии, а сим учебным заведением управляет Мидас. Пусть его зовут совсем иначе, но он действительно подобен царю Мидасу в стремлении превратить в золото все, к чему прикоснется его алчная рука. Он продает контрольные работы за деньги и вдобавок беззастенчиво вымогает мзду! Одному скажет: «Дай!», второму – «Добавь!», третьему, который уже сел писать сочинение, подмигнет. Разве не так? Такие порядки в вашей школе?
Школяры только смущенно хихикали. Между тем пир шел своей чередой и наступил момент, когда радушный хозяин поднялся с пиршественного ложа и предложил дорогим гостям отдохнуть между переменой блюд.
– Мой добрый товарищ, хорошо известный всем царский секретарь Христофор намеревается побаловать нас острой приправой. Под его попечением будет представлена комедия «Лягушки», сочиненная непревзойденным Аристофаном для афинского театра. Христофор внес некоторые поправки, вполне невинного свойства, дабы развлечь нас и придать знакомые черты древним героям.
Христофор Митиленский встал перед возлежавшими полукругом зрителями, обвел рукой портик, заменявший сцену, и провозгласил:
– Бог театра Дионис и его раб Ксанфий подъезжают на осле к храму Геракла.
Когда он удалился, из-за колонн появились Константин и верткий школяр, изображавший раба. Обещанного осла не было, поклажу раб нес на своих плечах, сгибаясь под её тяжестью. Константин, облаченный в косматую шкуру, шествовал налегке. Началось действо, малопонятное для норманна, поскольку театральная декламация сильно отличалась от обычной речи и к тому же в комедии упоминалось множество незнакомых ему имен. Харальд уловил на слух, что Дионис о чем-то сильно горюет и пришел за помощью в храм Геракла. Вдруг раздался гром медного листа, в который ударили колотушкой, и перед Дионисом предстал сам Геракл. Эта роль досталась Кекавмену, и норманн готов был признать, что выбор оказался удачным. За тот год, что они были знакомы, Кекавмен весьма возмужал и сейчас мог быть принятым в дружину любого ярла или лендрманна.
Тщедушный Дионис-Константин перетрусил при появлении мощного Геракла, но тщился придать себе храбрый вид. Выпятив грудь, он бахвалился мнимыми подвигами. Норманн улыбнулся, когда Константин объявил, что он пустил на дно двенадцать или двадцать вражеских кораблей. Но он не только геройствовал в морских сражениях. «На корабле я перечел трагедию. Творенье Еврипида «Андромеду», – сообщил Дионис и прибавил торжественным голосом. – «Желанье прямо в сердце мне ударило». Геракл-Кекавмен кивнул, понимая тоску моряка. «Желание? По женщине?» – «Нет!» – лукаво потупил очи Константин. – «По мальчику?» – с негодованием воскликнул Кекавмен и получил ответ: «Нет!» – «По мужчине?» – с возрастающим негодованием вопрошал Кекавмен. Один из подвыпивших гостей подал голос из-за стола:
– Пусть он пойдет на Форум и выберет желанного кинеда! Клянусь Гераклом, там он легко найдет и девятилетнего мальчика, и юного отрока, и зрелого мужа.
Судя по хохоту гостей, собравшихся на пир, Христофор Митиленский вставил в старую комедию несколько злободневных намеков на придворных, подозреваемых в мужеложстве. Норманн посмеялся бы вместе со всеми, но он понятия не имел, о ком идет речь. Наконец, Дионис сумел втолковать Гераклу, что он томится по Еврипиду, который, как догадался норманн, был знаменитым греческим скальдом. «Что ты, по покойнику?» – в ужасе перекрестился Кекавмен, запамятовав, что играет языческого героя. «Да, и ничто меня не остановит, знай! Ищу поэта настоящего». Константин встал перед публикой и торжественно продекламировал строки Еврипида: «Одних уж нет, а то, кто есть, – ничтожество!» Кекавмен-Геракл возразил, что в живых осталось немало плодовитых сочинителей, которые заткнут за пояс покойного скальда. Дионис пренебрежительно махнул рукой.
Все это пустоцветы, болтунишки, мразь,
Сороки бестолковые, кропатели!
Как однодневки сгинут, получивши хор,
Один разочек переспав с трагедией.
В доказательство своих слов бог театра назвал ряд имен. Как нетрудно было догадаться, Христофор осовременил комедию, перечислив живых сочинителей и сопроводив каждое имя едким эпитетом. Гости Мономаха покатывались со смеху. Только самый почетный гость царский племянник Михаил даже не улыбнулся. Судя по всему, для конопатчика из Пафлагонии намеки на столичных поэтов звучали столь же непонятно, как для секироносца из Норвегии.
Дионис провозгласил, что готов вызволить Еврипида из глубин Тартара, и попросил Геракла подробно описать дорогу в преисподнюю: «Все перечисли: бардачки, гостиницы – там, где клопов поменьше». Кекавмен-Геракл призадумался: «Какую же назвать тебе дорогу? Повеситься». – «Дорожка слишком душная!» – «Другая есть: короткая и торная…Взять ступку…» – «На цикуту намекаешь ты?» Как только Константин-Дионис упомянул про яд, среди пирующих возникло напряженное молчание. Намек на отравление Романа Аргира был слишком прозрачным. Хозяин пира поспешил успокоить гостей, произнеся задумчиво, как будто про себя:
– Христофор ни слова не прибавил. Так сказано в древней комедии Аристофана.
Между тем Геракл снизошел до того, чтобы объяснить путь, которым он сам когда-то спустился в Аид. Он увлекся, описывая ужасы подземного царства:
Дальше – грязь ужасная,
Как в луже, что позорит град Византий.
В грязи зарыты грешники.
Кто чужеземца оскорбил заезжего,
Кто мальчика облапив, не платя, удрал,
Кто мать родную обесчестил, кто отца
По морде стукнул, кто поклялся кривдою…
Испугавшись трудного и опасного пути, раб Диониса, взмолился, чтобы его освободили хотя бы от тяжелой ноши, натрудившей ему плечи. «Согласен! Погляди, выносят мертвого». Перед колоннами на орхестре появилось похоронное шествие, сопровождаемое музыкантами. Лицо мертвеца было вымазано зеленой краской, напомнившей ужасный лик Романа Аргира. Но не успели пирующие понять мрачный намек, как последовал искрометный диалог, развеселивший всех гостей без исключения. Константин-Дионис остановил шествие: «Эй ты, тебе я говорю, покойничек! Снести возьмешься ношу в преисподнюю?» Никто из школяров из суеверия не соглашался изображать мертвеца и потому роль поневоле досталась самому Христофору Митиленскому. Он с готовностью приподнялся со смертного одра. «Две драхмы дашь?» – «А меньше?». Христофор возмущенно затряс головой, снова улегся на одр и прикрикнул: «Живо, трогайте, могильщики!» – «Постой, чудак, давай же поторгуемся!» – «Две драхмы, баста! Понапрасну слов не трать!» – «Ну, скинь хоть три обола!» Однако покойник был неумолим. «Чтоб мне вновь ожить!» – в сердцах воскликнул он. Могильщики унесли его вглубь портика.
Тут на орхестру выплыла лодка Харона. Старик-перевозчик наотрез отказался пустить в лодку раба. Диониса же он усадил за весла и велел грести в такт песне лягушек, которые гурьбой выбежали из-за колонн. Хор лягушек состоял из школяров, накинувших зеленые платки на плечи и головы. Лягушки громко запели: «Брекекекекс, коакс, коакс!Болотных вод дети мы. Затянем гимн!» Заслышав лягушачий хор, царский племянник Михаил безудержно заржал. Константин Мономах предупредительно склонился к нему со словами:
– Какой тонкий намек в комедии! Ведь Сократ говорил, что греки расселились вокруг моря, как лягушки вокруг болота.
Конопатчик продолжал хохотать, широко разевая рот. Вдруг, как если бы его безудержный хохот был условленным сигналом, в саду появились вооруженные люди. Их вел аколуф Михаил в полном боевом облачении. Не дав никому опомниться, стражники вступили в портик. Хор лягушек продолжал самозабвенно заливаться: «Брекекекс…брекекекс», потом несколько хористов смущенно замолкли, за ними последовали остальные и, наконец, последний из школяров издал звук «кекс» и болотный гимн оборвался. Стражники расступились, дав дорогу евнуху Иоанну. Его жирное раскрасневшееся лицо пылало праведным гневом.
– Так-то ты, асикрит, служишь божественному василевсу? – набросился он на Христофора, не успевшего стереть с лица грим покойника. – Прельщаешь отроков богопротивными комедиями? Разве тебе не ведомо, что сочинения Аристофана полны языческой скверны?
– Препозит! Бесценный дядя! – наябедничал Конопатчик. – Они клялись именами языческих идолов, глумились над христианским погребением и квакали лягушачьими голосами! Я едва вытерпел сие поругание!
– Благодарю тебя за старания, дорогой племянник! Твои заслуги перед василевсом скоро зачтутся, – ободрил его евнух, потом вновь повернулся к Христофору Митиленскому. – Асикрит, соревнующийся в богохульстве с язычником, не может быть терпим на царской службе. Я буду умолять божественного василевса удалить тебя из дворца и даже из Византия.
Царский секретарь, поняв, что просить о снисхождении бесполезно, дерзко ухмыльнулся и отошел за колонны. Тем временем Иоанн с укором обратился к хозяину пира:
– Достойный судья, нечего сказать! Устраивать в своем доме соблазнительные театральные представления!
– Это было опрометчиво, признаю, – с досадой отвечал Константин Мономах. – Однако Аристофан – древний автор. Будучи язычником, он, разумеется, заблуждался, но без злого умысла.
– Ты еще осмеливаешься оправдываться! – вскипел евнух. – Весь город знает, что ты, Константин, потеряв всякий стыд, ведешь безнравственный образ жизни и едва ли не повинен в кровосмесительстве! Но и это еще не все! Да будет тебе известно, что недалеко от ворот твоего дома было найдено изображение черепахи, вмещавшей в себе человеческую фигуру, у коей обе ноги в цепях, а грудь насквозь пронзена гвоздем. Уж не занимаешься ли ты ворожбой? И кому ты желаешь злой смерти? Не тому ли избраннику Бога, чьё имя я даже страшусь произносить?