Мысли Харальда прервал один из встреченных по дороге варягов. Он сказал, что у врат Халки норманна поджидает какой-то человек. Гадая, кто это может быть, Харальд подошел к бронзовой решетке и увидел Катакалона, пришедшего попрощаться.
– Аральт, меня выгнали из секрета хранителя опочивальни из-за этих «Лягушек», будь они прокляты!
– Недаром твой приятель Константин уподобил дворцовый секрет геенне огненной. Кстати, где он? Его тоже выгнали?
– О нет! Лягушачья комедия поспособствовала его продвижению. Он изъявил чистосердечное раскаяние, был откровенен с евнухами, коим поручили расследовать дело, и даже обратил на себя благосклонное внимание самого Кормителя Сирот. Его совершенно простили, и отныне ему покровительствует уже не асикрит Христофор, а препозит Иоанн. Петуху не пришлось прокукарекать трижды в ожидании его предательства!
– Ловкий малый! Он далеко пойдет!
– Я не сужу его строго. Всяк сам за себя. Просто не следует заводить друзей. Люди будут дружить с тобой до первой беды, а когда она придет, не окажется у тебя друга. Так учил меня дед, и сейчас я понимаю, что его устами вещала сама мудрость. Я отправляюсь в Сирию, буду воевать с сарацинами.
– Вот это я одобряю! Призвание настоящего мужа – биться на поле сражения. Завидую тебе! Спокойная служба во дворце наводит на меня скуку. Я тоскую по морским просторам! Благослови тебя Бог наш Иисус Христос! И пусть Тор тоже поможет тебе на поле брани!
Друзья обнялись на прощание, и Харальд в немалом унынии побрел прочь от Медной стражи. И в тот же день, когда Харальд потерял последнюю надежду избавиться от постылой дворцовой службы, неожиданно подтвердилось старинное речение: «рыщешь дальше, обрящешь рядом». Евнухи донесли препозиту Иоанну о том, что высокого варанга приглашали в покои царицы. И хотя Харальд был варваром, предназначенным разве что для удовлетворения мимолетной женской прихоти, Иоанн весьма обеспокоился, так как охлаждение в отношениях между Михаилом и Зоей грозило бедами всему пафлагонскому клану. Евнух решил пресечь опасность на корню. Аколуф Михаил объявил Харальду, что ему следует взять с собой нескольких надежных тавроскифов и покинуть столицу.
– Христофора Митиленского и Константина Мономаха лишили должностей и ссылают на Лесбос. Ты будешь сопровождать их и проследишь за тем, дабы они незамедлительно проследовали к месту ссылки.
– Я должен буду остаться с ними в ссылке или мне следует вернуться? – осведомился Харальд.
– Ты со своими людьми поступишь в распоряжение стратига фемы Эгейское море. Он найдет для тебя поручение и, полагаю, оно будет самым опасным. Боюсь, варанг, что ты навсегда лишился счастья стоять у трона божественного василевса.
– О лучшем нельзя было бы и мечтать! – воскликнул Харальд, повергнув своего собеседника в глубокое изумление.
Норманн был особенно счастлив покинуть дворец, так как иначе ему грозили встречи наедине со старой царицей, о чем он не мог подумать без содрогания. Исландцы Халльдор и Ульв, славянин Гостята и другие дружинники, сторожившие стены и истомившиеся по делу, с радостью восприняли весть о том, что им предстоит размять руки в морском походе. Однако Торстейн Дромон смущенно отвел глаза, когда Харальд предложил ему присоединиться к дружине.
– Прости, родич! Я бы отправился с тобой в викинг хоть на край света, но боюсь, богачка Спес найдет себе другого возлюбленного, едва наш корабль поднимет парус.
Гест также отказался, откровенно объяснив, что с годами привык ценить покой и сытость дворцовой службы.
– Я уже стар носиться по морям. Удачи тебе, Нордбрикс! Быть може, мы еще свидимся, хотя сдается мне, что Кормитель Сирот не желает видеть тебя во дворце. По всему гинекею шепчутся, что немилость постигла тебя после посещения царицы. Скажи откровенно: ты не удовлетворил деспину или, наоборот, привел её в такой восторг, что Иоанн вознамерился навсегда избавиться от твоего присутствия?
– Думай, как хочешь, – рассмеялся Харальд. – Мне недосуг обсуждать бабьи сплетни. Нас ждет жизнь, достойная настоящих викингов!
Радость норманна несколько омрачилась, когда он увидел корабль, предназначенный для опальных придворных. Даже самые отчаянные сорвиголовы не отправились бы в викинг на столь ветхой посудине, грозившей затонуть при малейшем волнении. Старый аграрий, покрытый облезлой черной краской, служил для перевозки скота с азиатского берега в Миклагард. Выбор дырявого скотовоза для людей, совсем недавно занимавших видное положение, являлся изощренной местью со стороны препозита Иоанна. Вскоре на борт корабля взошел Христофор Митиленский. Ощутив навозный запах, которым пропах старый аграрий, он судорожно зажал нос и простер длань к сопровождавшему его рабу. Тот привычным движением извлек из складок плаща амфору и быстро налил хозяину чашу вина.
Вслед за разжалованным царским секретарем появился Константин Мономах в сопровождении юного слуги и нескольких рабов. Бывший судья делал вид, что ему безразлично унижение, которому его подверг мстительный евнух. Он ловко вскочил на палубу, подал руку слуге и помог ему забраться на борт. Никто не пришел провожать корабль, так как попавших в опалу сторонились друзья и даже близкие родственники. Мавры (так издавна прозвали гребцов черных аграриев, хотя они имели светлую кожу) отвязали канат, и судно отошло от причала. Аграрий неторопливо проплыл по Золотому рогу к башне, с которой свисала железная цепь. Христофор Митиленский тяжко вздохнул, прощаясь с родным для него кварталом Протасий, расположенным в том месте, где сливались воды Золотого рога и Предморья. Ветер рывком расправил обвисший парус и повлек черный аграрий прочь от Миклагарда. Городские постройки постепенно терялись позади корабля. Первыми обратились в большой муравейник бедные лачуги, карабкавшиеся по склонам холмов. Потом глаз перестал различать развалины старого акрополя, постройки Священного дворца и многочисленные церкви. Морские стены и башни слились с линией воды. Готская колона на холме и другие колоны, воздвигнутые в честь подлинных и мнимых побед, приобрели облик тонких тростинок. От статуи Аполлона-Иисуса на вершине порфировой колонны осталась яркая точка лучезарного венца, а колоссальный всадник, грозящий Востоку, превратился в букашку, оседлавшую чахлую былинку. Лишь купол Великой церкви долго парил над морем, но потом и он растворился в зыбком мареве.
Сидя на корме, Христофор Митиленский неотрывно смотрел в сторону исчезнувшего города. По его щекам катились крупные слезы. Поэт запивал горе вином, которое подливал в чашу его слуга. Константин Мономах подошел к товарищу по несчастью со словами утешения.
– Тобой овладела печаль, но не ропщи на судьбу! Дело могло обернуться гораздо хуже, сейчас же тебя всего лишь отправляют на родину в Митилены.
– Меня прозвали Митиленским, ибо наш род происходит из этого города. Но я родился в Византии и всей душой привязан к Городу. Даже не ведаю, как я обойдусь без его многолюдных улиц и площадей, без шумных портовых таверн и споров с закадычными приятелями за чашей вина.
– Лучше бы тебе было не шататься по тавернам и не привлекать любопытство доносчиков! Весь город повторяет сочиненную тобой эпиграмму о святых мощах. Зачем тебе понадобилось высчитывать, что, судя по количеству реликвий, святая Фекла имела шестьдесят зубов, словно хищная рыба? И разве не богохульством является твое обещание подарить задницу Ильи Пророка собирателю реликвий, коего ты пригласил к себе домой в Протасий?
– Мне претят обманщики, продающие легковерным людям всякую скверну. Я своими ушами слышал хвастовство одного из таких торгашей. Берет он кость овцы от части бедренной, обмазывает её шафранной краской и продает с уверением: «Сии останки мученика Прова; следует мне заплатить шестнадцать золотых монет».
– Ты порицаешь нашу веру! – Мономах с ужасом отпрянул от ссыльного поэта.
– Нет, вовсе не святую веру я порицаю в эпиграммах, а лишь людские грубость и невежество, обращающее в посмешище божественную истину. Сам же я по мере скудных сил и своего скромного таланта стараюсь восславить Господа. Ныне я составляю стихиру на двенадцать месяцев, употребив немало труда, дабы уложить в стихотворный размер имена наиболее почитаемых святых.
– Богоугодное занятие! Если ты составишь стихиру, твои старания оценят и вернут из ссылки. Только не пей так много вина или по крайней мере не уподобляйся варвару и разбавляй его водой.
– Мое вино разбавлено слезами, – отвечал Христофор, поднося чашу к губам.
Ветер крепчал, заставляя черный аграрий скрипеть и постанывать старыми рассохшимися досками. Судно грузно переваливалось с бока на бок, зарываясь носом в набегавшие волны. Мавры едва поспевали вычерпывать воду, лившуюся со всех сторон. Вокруг беззаботно резвились длинноносые морские свиньи, более юркие и проворные, чем их сухопутные собратья. Соревнуясь с пенными гребнями, они выпрыгивали из воды на высоту, превышающую рост человека, и с непостижимой ловкостью ныряли в морские глубины. Харальд стоял на самом носу и жадно вдыхал свежий соленый воздух. Он чувствовал себя в своей стихии. Пропонтида, или Предморье, лежавшая перед Понтом Эгейским, была наполнено многоцветным сиянием, с которым не мог сравниться даже блеск золотистой мозаики, драгоценных каменьев и жемчугов Великой церкви. Сияние возникло из-за того, что ветер срывал верхушки волн и превращал их в водяную пыль, вспыхивающую под солнечными лучами десятками маленьких радуг. Казалось, все Предморье горит таинственным греческим огнем, которым грезил Харальд.
Прошло три дня, прежде чем старый аграрий вошел в Геллеспонт, пролив столь же узкий, как многие фьорды в Норвегии. Волнение поутихло, уже не требовалось беспрестанно вычерпывать воду, и окончательно выбившиеся из сил мавры получили возможность передохнуть. Харальд подошел к Христофору, возлежавшему на корме и цедившему вино. Будучи большим ценителем замысловатых драпп, норманн не мог удержаться, чтобы не спросить ссыльного:
– Толкуют, что ты отм