енный скальд? Так в наших краях называют поэтов.
– Лишь один из смертных людей достоин называться Поэтом. Тот, кого боги вдохновили создать бессмертную «Иллиаду», – изрек Христофор и добавил, показывая перстом на выжженный солнцем берег. – По старинным преданиям, в этих местах стояла высоковратая Троя. На здешних холмах в споре за Елену Прекрасную сошлись ахейцы и троянцы.
При эти словах встрепенулся юный слуга Мономаха, скромно сидевший у мачты. За время, проведенное им на корабле, он не произнес ни слова, лишь изредка вскрикивая, когда особенно высокая волна заливала палубу агрария. Но услышав про Трою, юноша жадно впился взором в безжизненный берег и прошептал про себя: «Нет, осуждать невозможно…». Его слова были тихими, но Христофор услышал их сквозь завывание ветра и скрип снастей. Ссыльный поэт с усмешкой закончил строки:
Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы,
Брань за такую жену и беды столь долгие терпят.
– Это начало висы или торжественной драпы? – осведомился Харальд.
Христофор отмахнулся от его вопроса. Вернувшись к чаше с вином, он презрительно буркнул:
– Что ты понимаешь в поэзии, скиф!
Харальд едва подавил гнев. Правильно предупреждал Ярицлейв Мудрый – даже лучшие из греков считали других людей грубыми скотами. Отойдя от высокомерного греческого скальда, он развязал непроницаемый для брызг мешок из тюленей кожи и бережно извлек арфу, подаренную Торстейном Дромоном. Оглядывая чужие берега, он пощипывал струны арфы и напевал:
Как у ястреба, ярок
Взгляд девы нарядной,
Вслед посмотревшей скальду.
Но ныне лучистые луны ресниц,
Нам не радость сулят,
А злую беду насылают.
Кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, норманн увидел юного слуг Мономаха. Покраснев и опустив глаза, юноша тихо спросил:
– О чем твоя печальная песня!
– Скальд Гуннлаут Змеиный Язык сочинил сию песнь в честь Хельги по прозвищу Красавица. Она была ничуть не хуже вашей Елены Прекрасной. В споре за её улыбку погибли два славных мужа.
– Поведай о вашей Елене?
– Да, да, расскажи эту историю, варанг! – подхватил Константин Мономах, присоединившийся к беседе. – Путь неблизкий и мы изнываем от безделья.
Норманну не хватало греческих слов и приходилось помогать себе жестами. Мономах уловил едва ли треть рассказанного, а вот его слуга, нежно перебиравший перстами рыжие пряди своего хозяина, кажется понял все, о чем поведали на чужом для него наречии. Христофор Митиленский сидел в сторонке и вполуха прислушивался к саге. В случае затруднения поэт приходил на помощь и подсказывал Харальду нужное греческое слово, причем всегда самое точное и красивое.
Жил в Исландии человек по имени Торстейн. Он был из Людей Болот, его хутор занимал часть берега фьорда Городища. Однажды Торстейну приснился сон, будто он стоит у дверей своего дома в Городище и видит на коньке крыши красивого лебедя. Затем с гор прилетел большой черный орел с железными когтями. Он сел рядом с лебедью и стал нежно клекотать ей. Вскоре с юга прилетел второй орел. Он сел на конек крыши и тоже стал ухаживать за лебедью. Прилетевший первым орел бросился на соперника. Они бились жестоко и долго, и битва их кончилась тем, что оба они свалились с конька крыши мертвые, каждый в свою сторону. Торстейн решил, что сон вещий. Его жена была брюхатой, и он подумал, что она родит девочку. К ней будут свататься два знатных человека с тех сторон, откуда прилетели орлы. Они сильно полюбят ее и будут биться друг с другом из-за нее, и оба погибнут в этой битве. Летом он собрался ехать на тинг и сказал своей жене Йофрид: «Ты должна скоро родить девочку. Надо ее бросить!»
– Какая жестокость! – прошептал юный слуга.
– Варвары! – подал голос Христофор Митиленский.
Греки были поспешны в своих суждениях. В ту пору, о которой шла речь в сагах, наша Исландия была совсем языческой страной, и существовал такой обычай, что люди бедные и имевшие большую семью уносили своих новорожденных детей в пустынное место и там оставляли. Но даже в ту языческую эпоху считалось, что бросать детей нехорошо, а от Торстейна подобного никто не ожидал, потому что он был человеком зажиточным. Когда Торстейн уехал на тинг, его жена родила девочку. Женщины хотели показать ей ребенка, но она сказала, что это ни к чему, и велела позвать к себе пастуха и приказала ему: «Ты возьмешь моего коня, положишь на него седло и отвезешь этого ребенка на запад в Стадный Холм к Торгерд, сестре моего мужа, и ее мужу Олаву Павлину. Ты попросишь ее воспитать девочку в тайне от моего мужа. Вот тебе три марки серебра. Я даю их тебе в награду».
Прошло шесть лет, и за это время никто не узнал правды. Однажды Торстейн отправился в гости в Стадный Холм к своим родичам. Во время пира Торстейн сидел на почетной скамье, напротив него сидели три девочки. Торгерд спросила: «Как тебе нравятся, брат, эти девочки?» Он ответил: «Очень нравятся, но одна из них всех красивее. У неё красота Олава Павлина, а белизна и черты лица наши, людей с Болот». Тогда Торгерд сказала: «Правду говоришь, брат, что у нее белизна и черты лица людей с Болот, но красота у нее не Олава, потому что она не его дочь, а твоя». И она рассказала ему все, как оно было. Торстейн сказал: «Видно, чему быть, того не миновать. Хорошо, что вы расстроили мой глупый замысел. Мне так нравится эта девочка, что быть ее отцом кажется мне большим счастьем. Как ее зовут?». – «Ее зовут Хельга» – «Хельга Красавица, – поправил Торстейн. – Снаряди-ка ее в путь со мной».
Хельга Красавица поехала с отцом и выросла в почете, горячо любимая всеми. К ней посватался Гуннлауг, живший на Крутом Склоне у Белой реки. О нем рассказывают, что он рано возмужал, был высок ростом и силен, имел густые русые волосы и черные глаза и был хорош собой, несмотря на несколько некрасивый нос. При этом он был очень честолюбив, во всем неуступчив и суров. Он был отменным скальдом, любил сочинять язвительные стихи, за которые его прозвали Гуннлаугом Змеиным Языком. Никто не мог сравниться с его семьей по знатности и богатству. Одно в нем было плохо: Гуннлауг сам не знал, чего он хочет. Он просил руку Хельги и в тоже время собирался за море, чтобы посмотреть обычаи других людей. Поэтому он получил согласие, но с условием, что, если он не вернется через три года, то Хельга будет свободна от обещания и выйдет замуж за другого.
Гуннлауг побывал в Энгланде, где правил конунг Адальрад, сын Ятгейра, и сочинил на северном языке хвалебную песню в честь конунга, который дал ему в награду красный плащ, подбитый лучшим мехом и отделанный спереди золотом. Потом он объездил дворы многих конунгов и ярлов. Он везде сочинял хвалебные песни и получал богатые дары. В странствиях прошли три года, а потом еще одно лето. Когда Гуннлауг Змеиный Язык находился в Дании при дворе конунга Свейна Вилобородого, до него дошла весть, что его невесту выдают замуж за Храфна, сына Энунда, человека весьма достойного, доблестного воина и знаменитого скальда. Гуннлауг поспешил на родину, сказав тогда вису.
Море спокойно
Но буря тоже меня не удержит,
Пусть ветер на пенных кручах
Крутит корабль, играя.
Горе, коль в юные годы
Голову воин сложит,
Но с Храфном в бою не сравняться –
Вдвое горше герою
Он нашел Храфна, и они начали биться яростно и без устали. Гуннлауг сражался мечом, полученным в подарок от конунга англов. Это было прекрасное оружие. Наконец Гуннлауг нанес Храфну сильный удар мечом и отрубил ему ногу. Но Храфн не упал, а отступил к пню и оперся о него обрубком ноги. Тогда Гуннлауг сказал: «Теперь ты не годен для битвы, и я не хочу продолжать биться с калекой». Храфн отвечал: «Это правда, мое дело плохо. Однако мне бы очень помогло, если бы ты дал мен попить». Тогда Гуннлауг пошел к ручью, зачерпнул воду шлемом и отнес Храфну. Тот протянул ему навстречу левую руку, а правой ударил мечом Гуннлауга по голове и нанес ему смертельную рану. Тогда Гуннлауг сказал: « Ты меня бессовестно обманул и поступил низко». Храфн отвечал: «Да, это правда. Но я поступил так, потому что не могу уступить тебе Хельгу Красавицу». Тогда скальд поразил мечом соперника, а потом умер от раны. Все оплакивали их, потому что они были достойными мужами. Сбылся вещий сон: два орла погубили друг друга.
– Воистину гиперборейская «Илиада»! – насмешливо заметил Христофор Митиленский.
– Зато я сладко подремал, – отозвался Константин Мономах, позевывая и поднимая огненную голову с колен слуги.
И лишь юный слуга произнес с большим чувством:
– Из сего рассказа непреложно следует, что даже за пределами ойкумены живут люди, обуянные такими же страстями, как греки. Они готовы сражаться за красавицу, как бы её ни звали: Елена или Хельга!
До сих пор слуга Мономаха говорил мало и односложно, но стоило ему произнести речь, чуть более длинную, чем обычно, как Харальда поразила утонченность слов, струящихся из его уст. Даже человек, не слишком хорошо понимающий греческий, уловил бы в этой речи некий внутренний ритм, присущий самым искусным ораторам. Оставалось только пожалеть, что слуга Мономаха был слишком застенчив, чтобы первым вступать в разговор. Он лишь чутко прислушивался к чужим беседам. Христофор Митиленский, убедившись в том, что Харальд не чужд искусству поэзии, иной раз снисходил до небрежных пояснений. Через два дня, когда берега Геллеспонта раздвинулись и аграрий вышел в широкое Эгейское море, Христофор Митиленский бросил:
– Не знаю, что задумал Кормитель Сирот, предоставивший нам самый ветхий аграрий, когда-либо бороздивший морские просторы, но мы скоро будем у цели.
Опальный поэт показал Харальду на кучу облаков, громоздящихся над морем.
– Там вдали очертания острова Митилены, отчины великого поэта Алкея, чьими стихами восхищались даже грубые латиняне Цицерон и Гораций. «По когтям узнают льва» – вот его слова, а нас, ничтожных потомков, вряд ли вспомнят по жалким царапинам, коими мы портим пергамент.