В этой удивительной реальности, создаваемой перекрестным причинением взаимно трансцендентных желаний и мотиваций, проблема наблюдателя стоит не менее остро, чем в квантовой реальности. Со времен Бора и Шредингера важнейшей загадкой физики микромира считалась тайна регистрирующего прибора, когда факт регистрации события решающим образом учреждает новое положение дел, раскладку мира де-факто. Познанное бытие меняет свой онтологический статус, при этом «простое измерение» оказывается несравненно более результативным, чем рутинные физические взаимодействия. Подобно квантовой механике, экономия либидо вводит в такой регион происходящего, где гарантированная самой себе экземплярность, единство сущего, застрахованное от преобразований в результате самоотчета, является скорее исключением, чем правилом. Диалектика вредного знания, столь занимавшая Сократа и Платона, с новой силой обозначилась в дискурсе психоанализа, причем не только как феномен отреагирования (познать – значит избавиться). Приобщение к сфере самоотчета, к имманентному строю умопостигаемого важнейших трансцендентных разрывов, приводит к необратимым изменениям в эротической составляющей бытия, общим итогом которых является падение мерности, размывание среды, пригодной для субъекции. Термин интеллигибельность, благодаря скрытым аллитерациям русского языка, как нельзя лучше выражает суть происходящего. Только недоговоренность дает жизнь важнейшим феноменам, полный отказ от нее интеллигибелен для субъекта.
Союз «и» в универсальной формуле соблазнения «скромность и прозрачное платьице» должен быть оставлен как есть, без приведения к какой-либо умопостигаемости. То есть – оставлен непостижимым. Даже всевидение как высшая точка эротической утопии должно содержать в себе эпистемологические разрывы, о чем совершенно справедливо пишет Лакан: «Зрелище мира в этом смысле оказывается всевидением. Фантазия находит подтверждение в перспективе абсолютного бытия Платона, которое трансформируется во всевидимость, видимость отовсюду. На предельном горизонте опыта созерцания мы находим этот аспект всевидения в самоудовлетворении женщины, которая знает, что на нее смотрят, при условии, что смотрящий не знает, что она знает, или не показывает этого.
Мир во всевидимости, но не в эксгибиционизме – вот абсолютная приманка для взора (gaze)»[81].
В данном случае перемены, вызванные вмешательством прибора-наблюдателя, означают некую катастрофу в сфере символического. Можно сказать, что формирование ПСК возможно лишь в результате такой катастрофы, когда экономия либидо вновь стабилизируется на более низком, но зато транспарантном уровне. Но не будем спешить. В порядке исследования превратностей обратимся к порнографии и порноиндустрии, поскольку их судьба чрезвычайно выпукло отражает суть происходящих и в значительной мере уже происшедших перемен.
Порнография предстает как невротический и даже психотический фактор для философии – неудивительно, что на протяжении столетий метафизика предпочитала держаться в стороне от опасного предмета, отделываясь заявлениями о том, что «все прекрасное трудно», и призывая изо всех сил противостоять вожделениям. Приходится признать, что в порнографии философия видела опасного конкурента – не отдавая себе отчета, в чем именно состоит опасность.
Впрочем, все вышесказанное относится к классической философии, которая для здравого смысла продолжает репрезентировать философию вообще. Пожалуй, неклассическая философия и начинается с некоторого момента утраты целомудренности: сфера умопостигаемого лишается своей привилегированности и зоны контактного проживания, где тело является главным аргументом, перестают быть запретными территориями для философии. Критический запал Маркса, Ницше и Фрейда странным образом способствовал расширению юрисдикции философии, и это расширение стало прежде всего вторжением теоретического разума в сферу сексуальности. В ходе вторжения были разрушены сторожевые бастионы цензуры и успешно преодолены рубежи постыдного – темы, ранее запретные для обсуждения, превратились сначала в «деликатные», требующие хотя бы краткого оправдания, а затем и в академические, приспособленные для университетского преподавания. Именно так разворачивалась последовательность освоения: конфиденциальный разговор у психоаналитика переходит в публичный разбор соответствующей девиации или просто «проблемы»; сегодня диссертации типа «Женский оргазм как модель постиндустриального общества» встречаются, пожалуй, даже чаще, чем исследования, посвященные различным аспектам познаваемости мира.
И все же, при всей свободе обращения с производными Эроса, трактовка порнографии остается привязанной к моральному сознанию – что мешает постигнуть истинный масштаб явления. Проявляется это, прежде всего, в неустранимости оценочной характеристики – порнография предстает как очевидное зло, например как отпадение от высокой эротики, уступка низменному началу человеческой природы. Проблема разграничения эротики и порнографии и по сей день остается излюбленным упражнением теоретиков Эроса и разного рода экспертов – как будто вычислив точные очертания порока, мы сможем отнять у него спасаемую или даже спасительную часть, что позволит обезвредить разрушительный заряд сгустка темных вожделений… Великая утопия управляемого механизма оргии, противоречивая в самих своих основах, похожая на задачу вывести такой огонь, который был бы способен обогревать жилище и готовить пищу и принципиально неспособен устроить пожар.
Во всяком случае, существует устойчивое представление, что, если бы человечеству удалось ликвидировать кормовую базу порноиндустрии, оно бы ничего не потеряло, а наоборот, только выиграло бы. Речь, разумеется, идет не о внешних запретах, а о просветлении чувственности, о прополке сорных участков вожделения – полное падение спроса на продукцию порноиндустрии представляется не просто чем-то желательным, но несомненным благом. Именно этот тезис следует поставить под вопрос.
Согласно Фрейду, порнография в качестве самостоятельного феномена возникает в результате отклонения при выборе объекта. Отклонение либидо орошает дикорастущий сад фетишизма, но правильный дренаж, если о нем позаботиться, приведет к засыханию и отмиранию сорняков – при этом полнота сексуальности и вообще чувственности как минимум не пострадает.
Между тем как раз избыточность сексуальной активности, ее принципиальная неукротимость, обеспечивает резервуар энергии для символического производства: сама возможность злоупотребления является надежной гарантией того, что источник не оскудеет. Все важнейшие человеческие феномены основываются на подобной подстраховке. Открытие Витгенштейна состояло в том, что множество человеческих заблуждений, в том числе и пресловутые великие вопросы, возникают благодаря праздности языка. «Если мы говорим о чем-то как о теле, при том что тело отсутствует, мы имеем дело с идеей духа»[82]. Благодаря возможности злоупотреблений то и дело образуются паразитарные существительные: в мире самом по себе отсутствует, например, быстрота (скорость) – есть лишь нечто быстрое, но язык позволяет нам тематизировать в качестве отдельной единицы любое свойство, неотделимое от своих носителей. Идет непрерывная игра пустых означающих, в результате чего то и дело появляются химеры, сбивающие нас с толку. Но одновременно с этим обеспечивается и важнейший ресурс символического производства – среди прочего философия, поэзия и даже остроумие обязаны своим существованием игре пустых означающих. Витгенштейн понял, что идеальный язык, в котором были бы устранены двусмысленности (таков был первоначальный проект Витгенштейна), оказался бы бесполезным для прибыльных инвестиций – обходящиеся таким языком не смогли бы получить никакой прибыли смысла. Роскошь мышления – это бесперебойная работа языка на холостом ходу.
Язык Эроса устроен аналогичным образом – и порнография есть безошибочный показатель его способности работать на холостом ходу. Следует задуматься над тем, что именно порнотексты (включая и видеоряд) демонстрируют великую истину человеческой сексуальности – возможность быть соблазненным без соблазняющего. Соблазненность не субъектом, а самим соблазном, таков индикатор жезнеспособной культуры, чудесный мостик, соединяющий телесное (гормональное) и символическое. Многозначность латинского слова «porno» («грязь», «след», «прилипание», «примесь», «утечка») указывает на факт связи между абсолютно разнородными регионами сущего, и не будь этой клейкой привязки, единство психики могло бы легко рассыпаться. Ведь психика – это способность удерживать вместе непримиримое.
Стало быть, «отлаженная» сексуальность без порнографии – это даже не роза без шипов, это скорее дождь без влаги. И какую бы досаду ни вызывали бесцельные пробеги на холостом ходу (они специально культивируемы порноиндустрией), все же плату нельзя назвать чрезмерной. Ибо погасшая лампочка индикатора свидетельствует о несравненно больших потерях. Когда культура утрачивает способность безнаказанно выращивать цветы зла, она лишается и потенциала для производства человеческого в человеке. Спрос на непристойное, последовательность поз, тиражированная в бесконечности видеоряда и «искажающая» траекторию выбора объекта, парадоксальным образом говорят о некотором благополучии, которое отнюдь не гарантировано само собой.
Это только кажется, что о порнографии нет смысла беспокоиться и ей ничего не угрожает («к сожалению» – добавляют моралисты). Как раз оскудение казавшегося неиссякаемым источника представляет собой характерный и весьма тревожный симптом современности. В ПСК, где посредством транспарации устраняются перегородки иного и потустороннего, большинство проницательных наблюдений Фрейда теряют свою обоснованность. Процесс выравнивания шел и продолжает идти во всех направлениях. Вершины самообладания, возвышавшиеся над горизонтом здравого смысла, резиденции Сверх-Я, равно как и бездонные пропасти, каждая из которых поименована в честь какого-нибудь особенного фетишизма, снабжены теперь подъемниками и лифтами: пейзаж вожделений можно созерцать, не выходя из кабины лифта, из капсулы символического. Само именование несказанного уже представляло собой труднодостижимый компромисс: достаточно задуматься о последствиях сомнительного уточнения выражений «затосковал», «впал в неистовство», «ее иссушила неразделенная страсть» и т. д. Новые ярлыки, утвердившиеся наконец в ходе последовательной медикализации безумия, перекрыли слепые пятна, в некотором смысле одомашнили пугливых призраков, снабдив их инвентарными номерами и прижившимис