Черные тени легли на город и на долину, но на противоположной горной стене еще мерцал свет, бросавший отблески на темное небо, так что все, казалось, плыло в каком‑то странном измерении между ночью и днем, сном и явью. Тревер смотрел, закрывал глаза и вглядывался снова. С размерами было явно что‑то не так.
Он быстро взглянул на коринов, испытывая леденящее кровь ощущение, будто его собственное тело невероятным образом уменьшилось. Но Корины не изменились, по крайней мере, по сравнению с ним. Он снова повернулся к далеким строениям, стараясь представить в перспективе общую картину.
Не было ни постепенного перехода к предместьям, ни окруженных садами вилл, ни рядов коттеджей. Город поднялся, как утес, и возник торжественный, массивный, приземистый и безобразный. Квадратные дома стояли плотным строем, невысокие, в основном одноэтажные. Но Тревер чувствовал себя перед ними карликом, хотя никогда не испытывал такого перед земными небоскребами. Ощущение было странным и почему‑то пугающим.
Вокруг стояла тишина, не было света в черных амбразурах окон. Последний свет заходящего солнца просочился через высокие пики и скользнул по верхней части стен. Тревер вдруг понял, что здесь не так, и скрытый доселе страх взыграл в нем с полной силой. Дома, двери и ступени, высота окон — все было совершенно пропорционально… если люди, жившие тут когда‑то, были ростом в двадцать футов.
Он повернулся к коринам.
— Вы не строили этот город. Кто мог создать подобное и зачем?
Корин по имени Гелт рявкнул:
— Заткнись, раб!
Тревер посмотрел на него, на других коринов. Лица, манера, с какой они ехали по темнеющим пустым улицам, говорили, что они тоже испытывают страх, подобный тому, который терзал его собственную душу.
— Надменные полубоги, вы больше боитесь своего хозяина, чем рабы вас!
Гелт повернулся, как разящая змея. Но удара не последовало. Рука, поднявшая тяжелый хлыст, внезапно бессильно опустилась, словно остановленная чьим‑то приказом. Глаза корина пылали беспомощной злобой под мерцающим солнечным камнем. Тревер невольно рассмеялся:
— Оно желает видеть меня живым. Значит, я пока в безопасности и могу высказать вам все, что о вас думаю, а вы даже не имеете права заткнуть мне рот. Вы все еще каторжники, не так ли? Неудивительно, что вы ненавидите рабов.
Конечно, его окружали не те каторжники — солнечные камни не даруют долголетия. Корины воровали женщин из числа рабов, затем оставляя себе родившихся мальчиков.
Кавалькада двигалась мимо пустых домов, где окна были слишком огромными, чтобы через них смотрели человеческие глаза, а ступеньки — слишком высокими, чтобы по ним взбирались человеческие ноги.
Всадники выехали на большую площадь, в центре которой находилось низкое каменное здание, без окон, с единственной дверью, разительно напоминающее барак. Корины спешились и привязали своих животных перед этим неосвещенным входом.
— Слезай, — сказал Гелт.
Тревера втолкнули в дверь. Он спотыкался на продавленных плитах в полной темноте, а корины двигались уверенно, как кошки. Тревер понял, что они нередко бывали здесь, и буквально физически ощутил их ненависть к этому месту. Они не хотели идти сюда, но шли, подчиняясь приказу.
Впереди неожиданно возникла лестница. Ступени оказались страшно высокими, и спускаться по ним приходилось, приседая и вытягивая ноги. От стены шел поток горячего воздуха, но Тревера знобило. Сквозь тьму пробивался серо — желтый свет. Постепенно он стал ярче, и Тревер снова различал лица коринов.
Лестница закончилась низким коридором, таким длинным, что дальний его конец терялся в клубах пара. По обеим сторонам располагались ряды статуй, вырезанных из какого‑то материала, вроде алебастра. Человекоподобные нагие создания мужского и женского пола сидели торжественно в каменных креслах, сложив руки на коленях. Глаза из тускло — красноватого камня смотрели прямо перед собой; лица, спокойные и сосредоточенные, с глубокими морщинами вокруг рта и щек, были исполнены странной терпеливой грусти. Тревер обратил внимание на детали, редко встречающиеся у статуй: искалеченная рука или нога, деформированное лицо. И все они, похоже, были стариками, хотя Тревер не мог сказать, почему он так решил.
Из главного коридора отходили другие, и насколько они были длинны, Тревер был не в состоянии определить, но тоже видел там ряды сидящих статуй.
— Это катакомбы, — догадался он. — И это не статуи, а тела умерших.
Они дошли до конца длинного коридора, где стояло особняком каменное кресло, повернутое фасадом к мрачному громадному коридору. Алебастровая фигура тяжело сложила каменные руки на каменных коленях. Изваяние не отличалось от других ничем, кроме… Кроме своих живых глаз.
Корины чуть отступили. Все, кроме Гелта. Он остался стоять рядом с Тревером, склонив голову, угрюмо сжав рот. А Тревер пристально вглядывался в темные глаза — живые, чувствующие и полные глубокой, чуждой печали.
«Долгая жизнь и долгое умирание. Благословение и проклятие моего народа…»
Слова прозвучали прямо в мозгу Тревера. Он хотел повернуться и бежать, поскольку вспомнил мучительный миг в каньоне, но тут же обнаружил, что та самая сила скользящей тенью мягко и крадучись уже вошла в него, и бежать было запрещено.
— В этом радиусе действия я не нуждаюсь в солнечных камнях, — сказал беззвучный голос внутри Тревера. — Когда‑то я в них вообще не нуждался. Но теперь я стар.
Тревер смотрел на каменное существо, наблюдавшее за ним, и думал о Джун, о мертвом Хьюго, лежавшем в пыли, и ожесточение вновь вспыхнуло в нем.
— Ты ненавидишь меня так же сильно, как и боишься, маленький человек? Ты хотел бы уничтожить меня? — мягкий смех раздался в мозгу Тревера. — Я наблюдал за многими поколениями людей, они умирают так быстро. И я все еще здесь, как был задолго до их появления.
— Ну, это не навечно, — огрызнулся Тревер. — Такие, как ты, умерли… И ты тоже отправишься вслед за своими сородичами.
— Да. Но это медленное умирание, маленький человек. Химия твоего тела, как у растений и животных, основана на углероде. И вы быстро растете, быстро увядаете. А мы — другие. Мы как горы, и клетки нашего тела состоят из силикона, как и у них. Наша плоть растет медленно, как горы, и твердеет с возрастом. И мы должны так же долго, очень долго ждать смерти.
— Я последний, — продолжал голос. — Было время, когда я мысленно мог общаться с друзьями, но все они ушли раньше меня, очень давно.
Перед мысленным взором Тревера возникло страшное видение Меркурия в каком‑то неисчислимо далеком будущем: застывший мир затягивается сгоревшим солнцем, унося с собой бесконечные ряды алебастровых фигур в каменных креслах.
Он силился вернуться к реальности, цепляясь за свою ненависть, как пловец за доску, и голос его хрипел жаром и горечью в крике:
— Да, я уничтожил бы тебя, если бы мог! Чего ты еще ждешь после того, что сделал?
— Нет, маленький человек, ты не уничтожишь меня. Ты будешь помогать мне.
Тревер изумился:
— Помогать тебе? Интересно, как, если ты меня прикончишь?
— Убийства не будет. Только живым ты можешь мне служить. Поэтому я пощадил тебя.
— Служить тебе — как эти?
Он повернулся, чтобы указать на коринов, которые протягивали к нему руки. Как, наверное, дико выглядит все это в глазах каменного наблюдателя!
Повелительная команда ударила в мозг, и черное забвение обрушилось на него, подобно удару гигантского кулака.
Тьма. Он затерялся в ней и уже не был самим собой. Он летел сквозь мрак, нащупывая и окликая нечто исчезнувшее. И голос отвечал ему, голос, которого он не хотел слышать…
Тьма. Сны. Заря. Он стоит на одной из улиц города и наблюдает, как свет становится ярким и безжалостным, загорается на верхушках стен и медленно ползет вниз, загоняя тяжелые тени в открытые окна и двери. Здания уже не выглядят такими большими. Он проходит между ними, легко поднимается по ступеням, к выступам окон — не выше его головы. Он знает эти дома, и он смотрит на каждый, проходя мимо, называет его и вспоминает давнее, очень давнее…
Ящеры спускаются к нему, и он похлопывает их по склоненным шеям. Твари тихо шипят от удовольствия, но их пустой мозг не наполнен ничем, кроме смутных ощущений.
Он не мог больше выносить город; но его время еще не настало, тогда он спустился в катакомбы и занял свое место рядом с теми, кто ждал и еще мог говорить с ним мысленно, так что здесь он не был одинок.
Годы проходили, не оставляя следа в неизменном мраке погребального коридора. Возраст уже приковал и его к месту, так что он уже не мог встать и снова выйти в город, где он когда‑то был молодым, моложе всех… Шеннеч — так его звали, Последний.
И он ждал в одиночестве. Только тот, кто родственник горам, мог вынести это ожидание в месте погребения.
Затем, в грохоте и пламени, в долине появилась новая жизнь. Человеческая жизнь… Слабая, хрупкая, восприимчивая жизнь, разумная, незащищенная, обладающая жестокими и смущающими страстями. Очень осторожно, без спешки, мозг Шеннеча дотянулся до пришельцев — чужаков и вобрал их в себя.
Некоторые люди были более жестоки, чем другие. Шеннеч видел их эмоции как алые рисунки на темном фоне своего мозга. «Я возьму этих, — подумал Шеннеч. — Рисунок их мозга примитивный, но крепкий, и мне интересно».
На корабле был хирург, но он умер. Впрочем, для того, что было сделано, хирург не понадобился. Когда Шеннеч закончил рассказывать о солнечном камне выбранным им людям, они с восторгом согласились на то, что обещало власть. Неуклюжие руки каторжников с удивительной ловкостью управлялись с инструментами покойного хирурга, производя круглые вырезы и аккуратно углубляя камни в кости.
Кто тот человек, который лежит здесь спокойно под ножом? По его лицу бежит кровь… Кто те, что склонились над ним, со странными камнями между бровей? Я знаю их… Тревер закричал. Кто‑то хлестнул его по лицу, намеренно, жестоко. Он снова закричал, стал отбиваться, все еще ослепленный видением и темным туманом. Голос, которого он так боялся, ласково заговорил с ним: