— Вы друг другу подходите, ты не тушуйся. Она немного подурит, а потом опомнится… Слушай, Владик! Вы, пожалуй, оставайтесь. У нас со Спириным планы большие на лето. Ты пригодишься. Мы здесь сельхозкоммуну отгрохаем. Чем тебя Москва держит? Здесь — воля. Время на нас работает. Скоро многие из городов побегут. А мы первые. Хлебушек станем растить, к исконной жизни повернём.
— Наверное, бабы за таких и держатся, которые с придурью, — скорбно заметил Шпунтов. — А я человек с точным рассудком. Мне там хорошо, где в спину не дует. Но ей подавай приключения. Баба всегда к тому тянется, кто побольнее ударит.
— С придурью — это я, что ли? — уточнил Пашута.
— А то нет? Не обижайся, Пал Данилыч, я тебя понять хочу. Ты вон какую чушь несёшь и как будто в это веришь. Хлебушек взрастим! Ты что, Павел, обратно в пионеры записался?
Пашута понял: для крупного внушения Шпунтов не созрел. Не тем мысли у него заняты.
— Вилька меня не любит, я тебе не помеха. Она от самолюбия бесится. Не может простить, что от такой красивой девахи мужик отказался. Но это у неё пройдёт. Ты лучше меня. Владик, с какой стороны ни глянь, И по годам вы подходящие.
— Почему ты от неё ушёл, Павел?
Пашута почувствовал, как важен для Шпунтова ответ. Он постарался быть честным.
— Мы не выбираем. И нас не выбирают. Чума какая-то сводит нас с женщинами. К одной приклеишься, от другой отвалишься. Объяснений нету. Вильямина будет тебе хорошая жена. Ты меня тоже прости, Владик. Её мучили много. Какое-то есть в её жизни место, где её вдребезги раскурочили. Тебе она про всё скажет. Придёт час — и скажет. Она как больная. Все женщины немного больные — она особенно. Побереги её.
Шпунтов впитывал его слова с таким выражением, будто принудительно глотал горькое лекарство. У него и кадык дёрнулся вверх-вниз. Хотел что-то ответить, да не успел. Вильямина выглянула, шуганула их:
— Ну, чего на морозе коченеете? Идите чай пить. Я индийский заварила, какой ты любишь, Пашенька.
А он часа полтора уже Вареньку не видел, истосковался по ней, и пока добирался к своему дому, казалось, волочит за собой тяжёлое бревно. Всё же успел заметить, какой пышный день расцвёл над низиной. Солнце припекало так, хоть растирай в ладонях. Снег почернел и чавкал под ногами. «Сколько проживу, — подумал Пашута, — не забуду эту весну».
Тихону он обрадовался. Старик к Вареньке потянулся, а каждый знак приязни к девушке, пришедший со стороны, Пашуту будоражил. Будучи под впечатлением разговора со Шпунтовым, он поделился со стариком, что они со Спириным придумали сделать для возрождения села. Тихон кивал согласно, но в блеклых очах его светилось непонимание. Пашуту это не смутило. Он восторженно описывал, какой они скот разведут, какие урожаи подымут.
— А ты рази в этом чего смыслишь? — удивился Тихон.
— Не боись, старый, глаза смотрят, руки делают. Всё можно осилить, если с сердцем взяться. Вот и Варенька…
— Ну что тебе Варенька, Варенька! — неожиданно перебила девушка. — Представляете, дедушка, неймётся ему из меня работницу сделать. Обещал к лошадям пристроить. А ведь я их боюсь. Ну скажите хоть вы ему!..
— Это того, Паша, — хмыкнул Тихон. — Кажному своё. Одному носом землю рыть, другому звёзды в трубу разглядывать. Бывает и такое занятие. Ты на неё сильно не дави. Сломать можно. Она постепенно втянется. Такие случаи известны. Поначалу кажется, бросовый человечишка, а после ему сносу нет.
— И вы туда же, дедушка, — огорчилась Варя. — Домостроевцы вы оба, и я вас выведу на чистую воду. Так и знай, Пашенька, дорогой работодатель.
Но в её голосе не было угрозы.
Навалились под утро, повязали. Улен в темноте, в дикой возне, вцепился зубами в чьё-то плечо, скользкое, в вонючей рубахе, его молотили по голове, а он не отпускал, вгрызался, стараясь добраться до вены, пока не потерял сознание. Теперь его куда-то волокли на двух жердях, как свиную тушу. Ветви хлестали по лицу, но глаз он не открывал. Об одном жалел, что не убили там, в шалаше. Где Млава, думал он, где Млава? Что они с ней сделали? Кто эти люди?
Понятно, их предал Зем, проклятый человек-кузнечик. Похоже, подмешал в питьё дурман-траву, потому сон был так глубок. Он даже не услышал Анара, а пёс не мог прозевать нападение. Правда, он мог уйти на ночную охоту. Но скорее всего собака мертва. Прощай, Анар! Прощай, Млава!
Боли он не чувствовал. Что боль? Она лишь тем досадна, что взывает к разуму.
Слегка разлепив веки, Улен увидел серый проблеск неба над собой, купола деревьев. Утро пробивалось сквозь хмурую дымку. Он попробовал незаметно оглядеться. Различил фигуры людей, скользящих стороной, может пять, может шесть, да двое тащили его на жердях. Напряг тело — и раскалённая игла пронзила позвоночник. Бородатая рожа пучила на него поверх жердей ехидный. взгляд.
— Где Млава? — прохрипел Улен, выковыряв слова прямо из лёгких.
Ответа не получил. Он и не ждал ответа. Кто унизит себя до разговора с трясущимся мешком костей. Грудь его наполнилась криком, но Улен сдержался. Не подобает мужчине воплями множить унижение.
Вскоре вышли из леса, миновали луг, и над Уленом качнулись брёвна высокой ограды. Он снова закрыл глаза. Он не испытывал любопытства к месту, куда его принесли. Но заткнуть уши был не в силах. Слышал смех, и детские голоса, и собачье тявканье, и оклики.
Потом его отцепили от жердей и, раскачав, швырнули под навес из еловых лап. При падении он ударился затылком о камень и остался лежать недвижно.
— Полежи, подумай, — сказал голос над ним. — Скоро тебе придётся говорить.
Улен долго оставался в неуклюжей позе, не шевелясь, этим выказывая презрение к тем, кто принёс его сюда и на него сейчас смотрел. Сердце его билось ровно, ему не хотелось умирать. Кто такие эти люди и чего они ждут от него? Похоже, какие-то дальние его сородичи, раз их язык ему понятен. Он должен увидеть Млаву, живую или мёртвую, и отомстить за неё.
Постепенно спасительная дремота сошла на него. Привиделось родное сельбище — старый Колод спешил ему навстречу по узкой тропе. В руках у него кувшин с водой. Он крепок телом, как прежде. «Где Млава? — спросил у старика Улен. — Она жива?» — «Пей, мальчик. Никто не умирает, пока не призовут духи огня». — «Они разве не позвали меня?» — «О нет, у тебя впереди длинная жизнь». Улен потянулся за кувшином, но Колод уменьшился и вдруг исчез.
Над ним склонился рослый воин и ловко распутал верёвку на ногах. Это была уже явь.
— Вставай и иди! — приказал воин. Улен подчинился и встал.
— Где Млава?
— Невзор тебе скажет, если понадобится.
— Кто такой Невзор?
Воин не ответил, слегка подтолкнул в спину: шагай, вопрошальщик.
Они очутились на какой-то улочке. Не будь Улен пленником, он бы рот разинул от восторга, так много вокруг было необычного, невиданного.
Это был настоящий город. У домиков попадались люди, глядящие на Улена без любопытства, но некоторые заговаривали с его стражем.
— Ещё одного поймали?
— Похоже на то.
— Разом бы его в допросную, — посоветовал добродушный мужичонка, занятый странным делом: сидя на корточках, дубасил колотушкой по пустой колоде.
— Это уж потом, — обнадёжил страж. — Поначалу к Невзору.
— А то у него мало хлопот.
«За кого они меня принимают? — подумал Улен, — Да не всё ли равно».
Воин подтолкнул его к двери дома, ничем не отличающегося от других.
В комнатке с тусклым слюдяным оконцем сидел на скамье статный человек. Просто сидел, выпрямив спину и положив руки на колени.
— Поклонись, дурень, — сказал мужчина. — Поклонись Невзору.
Улен согнулся в поклоне. По мрачному лицу Невзора вроде бы скользнула лёгкая усмешка.
— Говори! Кто ты, зачем пожаловал?
Голос у него оказался несильный, но прозрачный, как вода в роднике. Он поднял глаза, и Улена опалило ледяной синью. Таких ярких глаз он прежде не видел.
— Где Млава? — спросил он дерзко, и тут же получил увесистый пинок в спину, от которого его накренило к полу.
Невзор сделал жест пальцами, точно согнал с колен муху, и страж Улена растаял за дверью, прихлопнув её за собой.
— Ты спрашиваешь о деве, которая была с тобой?
— Да.
— Но ты не ответил, кто ты? Куда шёл? Отвечай и не бойся. Ничего с тобой не случится хуже того, что случилось.
— Сначала я хочу знать, где Млава.
Невзор вдруг легко поднялся на ноги и направился к Улену. Юноша замер, не отводя взгляда от текущей на него жуткой синевы. Вождь чуть нагнулся и распутал узел на его руках. Потом вернулся на скамью и уселся в прежней позе — руки на коленях, спина прямая, как у идола. Сказал добродушно:
— Молчи, коли охота. Я и так вижу, мои воины ошиблись. Они стараются, вылавливают всех подряд. Очень много развелось лазутчиков. Приходится остерегаться… Ты знаешь, кто такие лазутчики?
Улен молчал. Он даже не позволил себе подвигать затёкшими руками.
— Я понимаю тебя. Ты молод и не способен представить, бывает ли на свете что-нибудь дороже красивой женщины… Иди, ты мне больше не нужен.
Улен не двинулся с места.
— Верни мне Млаву, вождь, я тебе отслужу.
Невзор улыбнулся печально, протянул руку к сундуку, где стояла чаша с питьём, поднёс ко рту и осушил двумя глотками. Улен следил, как двигался его мощный кадык. Облизал пересохшие дёсны.
— Прошу тебя, вождь, отдай Млаву!
— Ты смел, но я не могу тебе помочь. Ты — чужой. Мне безразлично, умрёшь ты или останешься жить, важнее, чтобы люди племени верили мне. Я не смею нарушать законы рода.
— Что-то такое я слышал и раньше, — сказал Улен. — Там, откуда я пришёл, вождь говорит так же, как ты. Он всё делает для пользы рода. И тоже хотел забрать у меня Млаву. И в его, и в твоих словах нет справедливости.
— Ты испытываешь моё терпение, мальчик, — Невзор не повысил голоса, но каждый звук ранил Улена. — Уймись. Ты в плену. Что было твоим, отныне принадлежит тому, кто пленил тебя. Так было всегда.