— В плен берут в бою. А меня связали спящего. Будь справедлив, вождь. Верни Млаву.
На мгновение лицо Невзора исказилось тенью гнева. Юноша выдержал его взгляд.
— Уходи, ты надоел мне… Того, кто пленил тебя, зовут Брег. Млава у него. Попробуй её выкупить. Хотя что ты можешь предложить? Нет, не советую тебе идти к Брегу. У него скверный характер. А ты мог бы пригодиться городу. У тебя есть будущее. Не растеряй его сгоряча.
— Благодарю, вождь, за то, что так долго говорил со мной.
Улен поклонился и намерился уйти.
— Погоди! Кто учил тебя учтивости? Ты ведь жил в лесу.
— Люди везде одинаковы. Одни отнимают, другие отдают.
На улочке его поджидал страж. Увидев, что руки Улена развязаны, он сказал с видимым облегчением:
— Невзор отпустил тебя? Я так и думал. Куда пойдёшь? Если хочешь, я накормлю тебя. Моё имя Азол.
— Я хочу повидать Брега. Скажи, где его найти?
— Ты не его найдёшь, а свою смерть. Это Невзор тебя надоумил? Чудно. Кому и какой может быть от тебя вред?
— Укажи дорогу, Азол.
— Я провожу тебя. Брег мой должник. Может быть, сегодня он вернёт долг. Радость размягчает душу. Он должен мне полмешка муки.
Они шагали бок о бок, как друзья. Улен прикинул, что до тесовой стены, огораживающей поселение, не больше трёхсот шагов. Издали она казалась легко одолимой. Но, наверное, это не так. Зачем строить стену, если её можно перемахнуть с разбегу.
Азол проследил за его взглядом.
— Хазары напали десять зим тому. Всё пожгли, пограбили. Многих увели в полон. Теперь есть стена. И есть Невзор. Мы не боимся. Мы ждём… Вот дом Брега. Он могучий воин, помни. На свой меч он нанизал много хазарских собак. Но он не любит отдавать долги. А попробуй ему откажи.
Они ещё не подступили к двери, как она отворилась, и на крыльцо спустился мужчина средних лет, с круглой непокрытой головой, с круглыми плечами, с круглым, как луна, лицом. Квадратное туловище его было затянуто в куртку из тонкой кожи, распахнутую на груди. Короткий тесак болтался на ремённой опояске. У него был распаренный вид, будто он выскочил из-под жаровни. Он пренебрежительно спросил:
— Ты привёл нового раба, Азол? Он мне сегодня не нужен. Уведи его.
— Почему ты мне приказываешь? — спросил Азол хмуро. Какие-то люди остановились поодаль. Улен сказал смиренно:
— Я буду навеки твоим рабом, доблестный Брег, если ты вернёшь Млаву.
Брег гулко расхохотался, призывая всех, кто его слышал, повеселиться с ним. Он запустил пятерню под рубаху и с наслаждением почесал грудь.
— Духи леса сотворили чудо: улитка обрела дар речи. Этот сосунок такой же попрошайка, как ты, Азол?
— Напрасно ты меня оскорбляешь, Брег. Ты мой должник, а не я твой.
— Где Млава? — спросил Улен. — Она в твоём доме?
Лунообразное лицо Брега налилось гневом. Он шагнул вперёд.
— Наглец! Ты смеешь спрашивать? Да, она здесь, и ей хорошо. Женщине лучше быть с мужчиной, чем с сопляком. Заруби это себе на носу… А теперь ступай прочь. И ты уходи, Азол, покровитель улиток. Вам повезло, я отпускаю вас с миром. Поблагодари за это женщину, сопляк!
Он коротко хохотнул. Беда Брега была в том, что он не почувствовал опасности. Какая опасность могла грозить ему среди бела дня на пороге собственного дома?
Если Млава в доме, подумал Улен, и до сих пор не подала знака, значит, ей и впрямь хорошо.
— Что ты сделал с ней, Брег?
— То, что мужчина должен делать с женщиной. Похоже, тебе это ещё невдомёк. — Брег обжигал его ядовитым дыханием и чёрным блеском глаз. — Уймись, улитка, уймись! Твоя наглость велика, но позвоночник у тебя хрупкий. Уведи его, Азол. Сегодня Брег не жаждет крови, он сыт любовью. У тебя сладкая женщина, юнец, но она тебе не по зубам.
— Заклинаю тебя, воин, — молвил Улен. — Верни то, что тебе не принадлежит, и я буду служить тебе. Разве это малая плата?
Терпение Брега иссякло, он медленно поднял руку, точно смакуя минуту торжества, и поднёс корявые пальцы к горлу Улена. Улен нырнул под локоть, сорвал тесак с его пояса. Какая славная нежная полоска железа! Полный изумления, лишь долю секунды промедлил Брег, но этого хватило Улену, чтобы всадить нож глубоко в его сердце.
Брег повалился прямо на него, сжал в последнем объятии так, что косточки хрустнули, и заскользил, как по дереву, вниз, к земле. Глаза его остекленели.
— Ты убил его? — удивился Азол. — Теперь никто тебя не спасёт. А с кого я возьму свой долг?
— Я не искал его смерти, — ответил Улен. — Но он отнял у меня Млаву.
Они со Спириным и так и сяк рядили. Но всё выходило, что с той техникой и с теми людьми, которые были в их распоряжении, им по-настоящему не развернуться. Зато и палки в колёса им ставить некому. Похоже, чья-то злая воля давно уже списала Глухое Поле в архив, укорив на всякий случай бесперспективностью.
Сладко им, единомышленникам, было грезить о вольной, необыкновенной жизни, которую можно устроить в этих забытых богом, но благословенных краях. Как два седых мальчика, они спешили приукрасить мираж новыми и новыми реальными подробностями. Где и что сеять, как налаживать автопарк и всё прочее — в конечном счёте, не главные это были вопросы. Важно другое: сумеют ли они хотя бы на склоне лет переломить судьбу по своему усмотрению? От таких разговоров у каждого в сердце пробуждалась улыбка, казалось, давно и безвозвратно угасшая.
— Хоть не задаром маяться, — вещал Спирин растроганно. — Ведь всё, Пашенька, прахом пошло. Всё развеялось. Помнишь, о чём мы мечтали в армии? Куда всё делось? Годы скачут, а мы не замечаем. Скачем вместе с ними, какого чёрта! Не пустые же слова, что человек должен после себя что-то оставить, не пустые же? Детей мы не нарожали… Кто о нас вспомянет? Пора, пора хоть на чём-то утвердиться.
— Не горячись, — успокаивал друга Пашута. — Детей ещё не поздно нарожать. Не было бы слишком рано. У тебя-то в чём заминка?
Когда разговор заходил об Урсуле, Спирин странно бледнел, точно каждое слово доставляло ему боль. Он не был откровенен даже с лучшим другом, но Пашута догадывался, что жизнь Урсулы изуродовало первое, очень раннее замужество. Урсула — создание вообще не совсем понятное уму. Странствуя по белу свету, Спирин как-то наткнулся на становище казахов, перегонщиков скота. Становище — это три походные юрты, раскинутые на каменистой почве в таком месте, где даже шустрые мелкие ящерицы изнывали от зноя. Там его, усталого путника, гонимого по свету дурью и мечтой, приняли как желанного гостя, накормили вяленой сайгачиной, напоили хмельным кумысом и уложили спать. Люди, одетые в тёплые кожаные куртки, с улыбками, прилепленными к коричневым морщинистым лицам, ухаживали за ним любезно и почтительно, но он с трудом вникал в смысл их речей.
После долгого, вязкого сна Спирин выбрался из юрты и увидел сидящую на корточках женщину, закутанную в пёструю ткань, которая ритмично, раз за разом наклонялась к земле, как кукла со сломанной спиной. Это выглядело продолжением муторного сновидения, спекающего мысли в радужные картинки, где надежда перемежается с жутью. Он был поражён ещё и тем, что все люди куда-то подевались, пока он спал. Он спросил у женщины:
— Вы не больны? Вам чем-нибудь помочь?
Женщина, которая могла сойти и за старуху, и за ребёнка — так неопределённо очерчивалось её лицо, — подняла на него тусклый взгляд и растерянно захлопала пышными ресницами, точно стряхивая с них пыль веков.
— Ничего, ничего, извините… — пробормотала она. Из-под платка выбивались чёрные, свалявшиеся космы волос. В глазах с покрасневшими, припухшими веками застыл страх. Это была Урсула, какой он увидел её в первый раз.
Спирин умел угадывать несчастье.
— Я же вижу, вы больны, — проговорил он с сочувствием. — Сейчас я принесу таблетку, у меня есть хорошая.
В своей видавшей виды дорожной сумке раскопал початую пачку аспирина. Пока ходил, женщина заправила волосы под платок и села прямее. Он взял её руку с намерением посчитать пульс, она отшатнулась с жалобным вскриком, будто он её ударил. Рука у неё была лёгкая, сухая, как веточка.
— Проглоти две таблетки, — строго сказал он. — Где только воды взять? Водой бы запить надо.
Косясь на него из-под платка, как зверёк из норы, она послушно сунула в рот таблетки, разжевала и с видимым усилием протолкнула в себя.
— Теперь тебе полегчает, — обнадёжил Спирин. — Почему сидишь на солнце? Почему в юрту не идёшь?
— Он не велит. Он злится.
Спирин понял, кого она имеет в виду. Это, конечно, тот старый казах в халате, с умильными ужимками уговаривавший его выпить за едой чашку араки, в которой плавало подозрительное зелёное пятно. Старик здесь главный, а женщина, похоже, чем-то перед ним провинилась.
Спирин опустился на землю рядом, и они мило проболтали до тех пор, пока не вернулись из степи остальные обитатели кочевья. Он понял, что его собеседница, это затюканное существо в цветном покрывале, — не ребёнок и не старуха, а красивая женщина лет тридцати, общительная и смешливая. Имя её — Урсула — проникло в его душу чарующим музыкальным аккордом. Когда она перестала дичиться, то похвалилась, какие у неё на запястье под пышным рукавом изумительные золотые часики с тонким браслетом. Она словно хотела сказать ему: не такая уж я несчастная, как тебе показалось, прохожий.
— Это он тебе подарил? — поморщился Спирин. Она как-то сразу начала понимать его недосказанность.
— Что ты! Он ничего не дарит. Это мамины. Она умерла.
К этому моменту Спирин уже принял правильное решение, оставалось лишь выяснить, сохранилась ли в этой женщине хоть какая-то воля к счастливой жизни, или она готова превратиться в покорное домашнее животное.
— Я тебе нравлюсь, Урсула? — спросил он с достоинством.
— Нравишься, Спирин. Ты добрый.
— А если я тебя увезу?
В её глазах он не увидел ни удивления, ни паники. Только лицо её цвета сандалового дерева ещё больше потемнело.