Вильямина, без устали разглядывавшая Варю, вдруг ойкнув, отшвырнула лопату и побрела по бороздам к Пашуте. Сунула ему под нос большую свою розовую лапу.
— Во, Пашенька, глянь. Пальчик занозила, чего теперь делать?
Пашута покосился на Варю, та ковырялась в земле, как в альбоме с картинками. Уже с полчаса ворочала без отдыха. Пашута попробовал отшутиться:
— Иди к Спирину, он тебе его отрубит.
— Не-е, Пашенька. Ты наш командир, будь добр, помоги изувеченной женщине… Помнишь, как я руку кипятком обварила? Как ты меня тогда жалел… Ну вынь занозу, Пашенька!
— Да где заноза, не вижу? Придуриваешься, Вилька?
— Ну вот торчит, чёрненькая… Ой, столбняк может приключиться. Самое это страшное — ранку землёй загрязнить. Я читала. Больно, Пашенька, ей-богу, ну выдерни занозу. Зубками выдерни. Ты же умеешь.
Пока причитала, пока кривлялась, косилась на Вареньку и как бы не замечала угрюмого молчания Пашуты. Она не собиралась устраивать ему сцену, а вот толкнуло в сердце, не выдержала, пришла поближе познакомиться с ослепительной соперницей. Пашуте страсть как не хотелось, чтобы день был омрачён житейскими тучками. Вон уже и Шпунтов набычился, того гляди сюда притопает. Опирается на лопату, как воин на копьё.
Тут Варя вдруг вмешалась:
— Можно мне вашу занозу посмотреть?
— Пожалуйста, девушка, полюбуйся.
С полминуты юная, беззаботная Варенька, дитя асфальта, и повидавшая виды, опасная, как тайный удар, Вильямина не пальчик изучали, а пожирали одна другую взглядами, кто кого пересилит? Румянец схлынул с Вилькиных щёк, а Варины очи заполыхали прямо-таки адским огнём. Наконец склонилась девушка над ужаленным пальцем, приладилась длинными ногтями, дёрнула раз, другой. Вроде бы нарочно делала побольней. Вильямина и ресничкой не шевельнула.
— Вот она, вот! — радостно воскликнула Варя, демонстрируя на ладошке крохотный древесный волосок. — Вытянула. На, смотри, Павел Данилыч.
Вильямина небрежным движением отряхнула юбку, повернулась, пошла на своё место. Всё же на середине пути оглянулась:
— Спасибо, сестрёнка!
— Три жены, — сказала Варя Пашуте, — и все картошку сажают. Какое-то неразумное распределение. Ты не находишь, дорогой?
Пашута копал, не отвечая.
— Она мне понравилась, у тебя хороший вкус, Паша. Такая высокая вся, костистая. Ей сносу не будет. И вторая ничего, которую ты из Прибалтики выписал. Только немного пышновата. Но с тобой она быстро похудеет. Да, Паша?
Пашута пыхтел, кидал лопату за лопатой.
— Ну отдохни, чего ты? Поговори со мной. Какой ты, однако, жук-трудяга… А ведь женщин не одной таской, но и лаской воспитывают. Вот зачем ты ей с занозой не помог? Она бы тебя после этого ещё крепче любила.
— Ну, завелась, Варька, — буркнул Пашута сквозь зубы. Ему показалось, вся их нестроевая артель с удовольствием прислушивается. Чего он по-настоящему не любил, так это публичных выяснений. — Сдались тебе эти несчастные женщины?.. Они же тебя не трогают.
— Ах, признаёшь, что они несчастные? Ещё бы! Тем более что меня одну при себе держишь. Мне лестно, но это несправедливо. Давай мы по очереди станем у тебя ночевать? Или так, которая больше картошки насадит, та к тебе идёт. Вроде как награда за беззаветный труд.
— Мочи нет копать, вот и балаболишь.
— Рабовладельцем бы тебе родиться, Пашенька.
Владик Шпунтов пахал как одержимый, не разгибаясь, перекуривал на ходу, сжигая очередную сигарету до фильтра. Словно в землю решил закопать отчаяние. На него сильно подействовало, как Вильямина со своей занозой к Кирше ходила. Но была в этом переживании и некая отрада. Кирша обошёлся с Вильяминой заносчиво, занозу вынимала эта московская шлюшка — Варвара, новая присуха Пашутина. Кто такая Варвара, Шпунтов ни минуты не сомневался. Он таких девиц, длинноногих и остроумных, слава богу, перевидал на своём мужском веку предостаточно. Все они одним миром мазаны. В них радости нет. Это товар серийный. Продаются в розницу и оптом за фирмовые шмотки и за бутылку с иностранной наклейкой. Мнят о себе высоко, все с претензиями, а нутро пустое. И в башке труха. Шпунтов им цену знал, ни одной верить нельзя. И вот поди ж ты, Павел Данилович, кажется, мужик ушлый, огни и воды прошёл, а на мякину клюнул. Со стороны смотреть, смешно, пожалуй, а если вдуматься — смешного ничего нет. Такая Варька подсечёт по ногам хуже, чем бревном по темени. Ну да это не его дело, пусть Кирша сам разбирается. Судя по сегодняшнему случаю, он Вильямину от себя окончательно отстранил. Но смирится ли она с поражением? Дай-то бог. А то ведь если Вильямина пожелает, то уж, конечно, в два счёта управится с этой вертихвосткой. Они не соперницы. Это ясно как божий день. Всем ясно, кроме Кирши. И тут опять несуразность. Как можно предпочесть длинноногую шалаву, у которой в мозгу две извилины, такой женщине, как Вильямина, подобной богине. После этого что можно понять в этой жизни?
У Шпунтова со вчерашнего вечера, как огненные колышки, пылали в голове её жалобные слова. Он попытался в очередной раз поухаживать, вежливо, разумеется, без всяких претензий. Заварки ей подливал в чашку да и погладил легонько по руке, чтобы развеять смуту, синевшую в зачумлённом взгляде, который не на него, Шпунтова, был устремлён, а плавал в неведомых далях. Она его руку отстранила, незло укорила:
— Не надо, Владик. У нас же уговор. Потерпи немного. Сердце отболит — твоя буду. Честное слово, верной тебе подругой буду, если сам от меня не откажешься.
«Потерпи!» «Уговор!» Не было меж ними никакого уговора, но ждать он согласен. Им обоим остаётся только ждать и надеяться.
Отказаться от неё он не в силах. Глубока реченька, да ведь вынесет когда-нибудь на бережок. А пока худо, тонны воды над головой, сквозь них дневной свет еле брезжит. Дыхания скоро не хватит, пловец он оказался никудышный. Он сказал об этом Вильямине, может, ей легче будет. Веселее ведь на душе, когда рядом кто-то тонет.
— Я подожду, Вилечка, не сомневайся. Только дышать мне с каждым днём тяжельше.
— Ты хороший, Владик, ты хороший. Я знаю, какой ты хороший. Это я плохая. Обременила тебя, а ты лучшей доли достоин. Но не могу я сейчас. Раньше бы смогла, с любым другим смогла бы, а с тобой не получится. Хочешь, я тебе правду про себя расскажу?
— Не надо правды, — испугался Шпунтов. — Я и так про тебя всё знаю.
Прокатилась и эта ночь по темечку шершавым напильником, спать не дала. А сколько впереди таких ночей?..
Дед Тихон, когда поравнялся с угрюмым, как туча, Раймуном, окликнул его:
— Как тебе наша землица, Роман Михалыч?
Дед Тихон с первого знакомства переиначил имя Раймуна Мальтуса на свой лад, не желая коверкать русский язык. В отместку гордый латыш вообще лишил его имени и величал попросту «стариком». Как Пашута и предполагал, они коротко сошлись на философской почве. Хотя Тихон был постарше лет на двадцать, на многие вещи они смотрели почти одинаково. Правда, это «почти» было весьма существенным и вызывало меж ними ожесточённые споры. Тонкость была в том, что хотя они во всём и соглашались друг с другом, но всё же на каждый предмет смотрели как бы с разных сторон. Взять хотя бы вопрос о роде человеческом, чрезвычайно важный для Раймуна, который полагал, что люди окончательно опаскудились, не помнят добра и обречены в скором времени на вымирание, как ящеры минувших веков. Тихон тоже не сомневался, что нынешние представители рода человеческого, эти «сопляки», к коим он причислял всех, кто был моложе его хоть на год, а значит и Раймуна, и в подмётки не годятся тем, которые жили до них. Они слабы, бездушны, ни во что не верят, живут одним днём и желают всё получить задаром.
Однако было в их суждениях по этому пункту и значительное расхождение. Раймун был уверен, что люди сами во всём виноваты в силу врождённого внутреннего скотства и, таким образом, вполне заслужили свою горькую участь; Тихон же объяснял духовную деградацию общества изменившимися условиями жизни, которые облегчились до такой степени, что человек забыл, почём фунт лиха, и разучился ценить самые дорогие вещи — хлеб и свободу.
Они приходили к разным выводам, касающимся будущих времён. Раймун угрюмо предсказывал, что скоро люди, слава богу, наконец-то укокошат сами себя, и на земле наступит мир и покой, иными словами — царство мышей и тараканов, ибо почему-то именно этим тварям наука предрекает бессмертие. Тихон полемически утверждал, что вселенская катастрофа как раз пойдёт людям на пользу, и они быстро угомонятся, когда их жареный петух клюнет. Такое уже не раз бывало на свете.
Когда Тихон в споре доходил до намёков на свои потусторонние контакты, его суровый оппонент впадал в неописуемую ярость и однажды обозвал Тихона выжившим из ума старым придурком. В ответ на оскорбление Тихон благодушно заметил, что лучше быть старым придурком, чем, дожив и до седых волос, остаться по состоянию ума в пионерском возрасте. В тот раз их с трудом развели в разные стороны Лилиан и Пашута, причём Раймун, когда его уводили, вопил, что он вообще никогда не числился в пионерах, а Тихон, размахивая палкой, злорадно уськал: «Молокосос! Молокосос!» Ссора меж ними тянулась до сего дня, и, окликнув Раймуна, Тихон как бы протянул руку примирения.
— А чего землица, — нехотя отозвался Раймун. — Не всё ли равно, куда зароют.
— Неужто тебе всё равно, Михалыч?
Раймун нахохлился, почуяв подвох. Оглянулся на Лилиан, которая копошилась неподалёку.
— Беспокойный ты, однако, старик, словечка без подковырки не скажешь.
— Сроду никого не подковыривал, — искренне удивился Тихон. — Интересуюсь из чистого любопытства. Неужто всё одно тебе, где лежать? Я тоже молодой был, но сколь себя помню, тянуло ближе к дому. А как же! Тут родичи захоронены, да мало ли… Услада душе там, где с деревцами, с травой рос. Даже волка в лес околевать тянет, на родину, словом. Никогда волк на равнине не сдохнет.
— Про волка ты верно сказал, старик, — снисходительно согласился Раймун. — Это самое удачное для человека сравнение. Только я-то шерстью пока не оброс, заметь себе. Мне иные, не волчьи мысли доступны. Не желаю гнить в куче со всяким отребьем. Коли ты о смерти заговорил, старик, по моему разумению, лучше нет конца, нежели в огне сгореть. Пусть ничего не останется. Одна зола