о сомнительной, ситуации. Главная трудность была, как он и предполагал, в самой Вареньке. Он не сомневался, что сумеет её укротить и отвадить от этакой взбалмошной столичной заносчивости, её, едва оперившуюся птаху, — он, бывалый провинциальный зубр. Ведь это только в её глазах он мог предстать провинциальным. Во время длительных командировочных вояжей, да и в период учёбы в Харьковском институте он пообтёрся в различных кругах и кое в чём навсегда разобрался. К примеру, в том, что среда может придать женщине соответствующий лоск, но ведь по натуре женщины везде одинаковы. В умелых и, как говорится, надёжных мужских руках все они быстро становятся шёлковыми. Кнут и пряник — вот что на них действует безотказно. Попадались, правда, Хабиле и такие, как его бывшая жена, которые после долгого покорства и преданности вдруг начинали заново взбрыкивать, да с такой неукротимостью, будто сходили с ума. Жену он пытался образумить, даже рискнул на крайнюю меру — под горячую руку надавал ей колотушек, — но она так и не вняла голосу разума. Колобродила, предъявляла ему неслыханные и отчасти наглые претензии как мужчине, по любому поводу вступала в пререкания и докатилась наконец до того, что завела себе тайного воздыхателя, техника-смотрителя из жэка, и нередко убегала к нему по вечерам на свидания, оставляя на попечение Хабилы двух детишек-сопляков. Уже расставшись с ней, Пётр Петрович сообразил, что, видимо, бывшая супруга всё же сперва завела себе тайного воздыхателя, а уж потом начала взбрыкивать и бунтовать. Хабило полагал себя образованным человеком и понимал, что подобный адюльтер по современным меркам не представляет прямой угрозы семейному счастью, но его самолюбие страдало от уровня её выбора. Напоследок он ей так и разъяснил, что если бы она увлеклась человеком достойным, равным ему по положению в обществе или, на худой конец, какой-нибудь знаменитостью (женщины падки на мишуру), он бы её понял и простил; но раз она готова предпочесть ему первого попавшегося забулдыгу, то разговаривать им больше не о чем. К чести жены, она во всём с ним согласилась и при разводе не претендовала ни на жилплощадь, ни на раздел имущества. Доверилась его порядочности. И не прогадала. Старую квартиру он оставил ей и детям, а себе с помощью знакомого зампреда исполкома выхлопотал двухкомнатный кооператив.
Когда он впервые увидел Вареньку в Глухом Поле, то как-то сразу, по наитию, ощутил, что в его богатой событиями жизни не хватает именно такой молодой, красивой женщины, явившейся как бы из иного мира, где музыка играет громче и цветы пахнут слаще. А раз чего-то пожелав, он умел идти к цели с упрямством землепроходца, вдобавок обходя препятствия с ловкостью салонного интригана.
Впрочем, в этой затее и препятствий особых не оказалось, всё устроилось наилучшим образом и с работой, и с изъятием девушки из Глухого Поля. Этот мужик, её покровитель или родственник, кем он там ей приходился — неважно в конце концов, поначалу произведший на Хабилу впечатление проходимца, на деле выказал себя сущим младенцем и легко уступил добычу, вероятно, особенно в ней не нуждаясь.
Всё и дальше шло отлично до тех пор, пока Варенька не показала свои коготки. Он, конечно, предполагал, что они у неё имеются, и надо думать, остренькие, и был готов к схватке, даже с приятным нетерпением ожидал, когда и каким образом она свои коготки выпустит, чтобы сей же момент и решительно их подрезать. У него есть все преимущества: он свободный и обеспеченный мужчина приятной наружности и с солидным по здешним масштабам положением, а за ней ничего, кроме девичьих амбиций. И вообще он любил на корню пресекать женские уловки. Ему, кстати, понравилось, когда по дороге в город Варенька смешливо назвала его «мой поросёночек». В этой торопливой интимности, пусть пока с оттенком насмешки, он уловил обещание необременительных любовных утех и всего иного, что туманно жаждала его требовательная душа. Жил он и до этого славно, но слишком просто. В его жизни не хватало шика. Зато в Вареньке шику было в избытке. Расчувствовавшись от «поросёночка» и от незатейливых мечтаний, он, держа руль одной рукой, покровительственно потрепал девушку по круглой, упитанной коленке, на что она с жеманным смешком проворковала: «Какой вы темпераментный, товарищ Хабило!»
Но в городе Варенька его огорошила. Она наотрез отказалась ехать в общежитие, а велела везти себя прямо к нему на квартиру. К несчастью, он по дороге успел нахвастаться, как шикарно устроено его двухкомнатное гнёздышко, устланное коврами.
— Что за дела! — капризно протянула Варенька. — Если мы обо всём условились и ты берёшь меня под покровительство, то какое может быть, к чёрту, общежитие? Едем к тебе, симпомпончик ты мой ушастый!
Пётр Петрович, припарковав машину в укромном переулке за городским парком, взялся разжёвывать ей, что его положение не позволяет ему вести себя подобно какому-нибудь хипповому юнцу. Он должен думать об общественном резонансе своих поступков. Некоторые административные круги в городе, от которых он пока, увы, зависит, как и каждый гражданин, могут истолковать появление у него в доме одинокой девицы превратно и использовать ему во вред. Другое дело, когда они с Варенькой приглядятся друг к другу и решат оформить свои отношения…
Варенька выслушала его внимательно и ответила так:
— Мне к тебе, лопушочек, приглядываться незачем, я и так тебя насквозь вижу. Или едем к тебе, или вези меня обратно к Паше. Он хотя и рабовладелец, но зато не такой трус, как ты.
Дальнейшие уговоры ни к чему не привели. Варенька с маниакальным упорством, порозовев от возмущения, продолжала талдычить своё «или — или», и тут в сердце Хабилы впервые закралось смутное подозрение, что он, может быть, сделал роковую ошибку, позарившись на лакомую, но какую-то малоуправляемую девицу.
Усилием воли он подавил унизительную мысль и решил: пусть будет что будет. Один вечер погоды не сделает (мало ли кто мог к нему наведаться в гости), а завтра поглядим. Если и дальше станет артачиться, придётся действительно отправить её восвояси, зато, как говорится, хоть ночь, да наша.
Настроение у Петра Петровича опять пошло в гору, и он с лихостью подкатил к родному подъезду. На беду около дома случился на ту пору пенсионер Шатунов, недоброжелатель и двурушник, давний враг Хабилы; у этого несчастного пенсионера зрелище идущей под руку с Хабилой смазливой девицы явно двусмысленного поведения, которая была при этом на голову выше своего кавалера, вызвало кратковременный столбняк. Он застыл, открыв рот, не донеся до него сигарету. Вид у него был настолько укоризненный, что Варенька не удержалась, окликнула его приветливо:
— Пойдём с нами, дедушка. Повеселимся на славу, — и сделала гостеприимный жест, постучав наманикюренным пальчиком по горлу. Шатунов лишь обречённо крякнул с таким звуком, точно кран прорвало. Хабило быстренько увлёк озорницу к лифту. Предупредил:
— Ты знай, с кем шутки шутить, девонька. Этот сморчок мне и без тебя столько крови попортил своими писульками!..
— А как же ты думал, котёночек мой пузатый, — важно удивилась Варенька. — От людского глазу не спрячешься. Живи тихо, не шали, и никто тебя не тронет.
В квартире Пётр Петрович неприлично засуетился, что с ним редко бывало. Без всякой надобности мотался из комнаты в комнату и на кухню, нёс какую-то чушь про то, что сейчас они согреют чаёк, а потом уж обговорят все детали, а Варенька, царственно расположившись в обитом красным ратином кресле, спокойно изучала обстановку и вынесла приговор в свойственной ей, как он уже понял, беспардонной манере:
— Хорошо живёшь, старина. Ковры, хрусталь, импортная аппаратура. Честным трудом на всё это не заработаешь, верно?
Потом она категорически потребовала выпить. Хабило, в силу недавнего полусухого закона, прятал спиртное в ящике для обуви, там у него был и хороший коньячок, и пара бутылок отменного грузинского вина, и даже полуведёрный сосуд самогона, подаренный преданным человеком из деревни. Он рад был, что может с честью выполнить желание прекрасной гостьи. На закуску выставил на стол баночку паюсной икры, шмот ярого украинского сала и ещё много разнообразных, труднодоступных яств.
Варенька, следя за его приготовлениями, захлопала в ладоши.
— А вы говорите, в общежитие! Сами хотели всё слопать? Как не стыдно, Пётр Петрович! А ещё считаетесь благодетелем… Поглядел бы Пашенька, как вы за мной красиво ухаживаете, то-то сбавил бы спеси. Он же меня одной картошкой кормил без соли. А с картошки какая любовь, правильно я рассуждаю, дорогой?
За богатым столом засиделись допоздна, и разговор вёлся меж ними доверительный. Но всё же, когда Варенька и не язвила, а, напротив, говорила с ним ласково, с обещанием покорности, в глазах её не гасли бесовские искры, и, натыкаясь на них, Пётр Петрович невольно спешил опрокинуть в себя очередную рюмку успокоительной влаги. Он никак не мог вернуть себе равновесие духа, что-то смущало его, а что — он и сам не понимал.
Любовался Варенькой, слушал её резвую, не всегда ему понятную болтовню, не забывая поощрительно кивать и время от времени победительно, со значением хмыкать, и старался думать о том, что, пожалуй, у него ещё не было такой породистой, такой соблазнительной, остроумной, знобяще доступной женщины, у которой грех брызжет из глаз, как дождь из серых тучек, и наслаждения она ему сулит, может быть, неведомые доселе, и ждать осталось совсем недолго — только руку протяни к выключателю. Он старался думать обо всех этих томительно терпких материях, но помимо воли в голове мельтешили совсем иные образы, предостерегающие, как, скажем, неизвестно зачем возникшая в сознании рачья морда капитана Гусляра, начальника районного УВД, тоже, кстати, его старинного приятеля. «Вот так-то, друг ситный, — подвёл итог Хабило. — За работой, за делами разучились мы расслабляться. Не умеем радоваться в редкие минуты блаженства».
От этой философской мысли он немного успокоился и совсем было настроился на немедленный штурм, как вдруг Варенька, точно почуяв его намерения, потянулась в кресле, выпятив до предела роскошную грудь, и томно пролепетала: