— Слушай, Урда! Слушайте все! Я, хан Амин, возвращаю россичу женщину и разрешаю безобидно покинуть степь. Он заслужил это.
Амин оказал ему великую милость, разрешив сопровождать себя. Путь к становищу был не длинен и не короток. Время от времени вперёд уносились гонцы, несущие весть о приближении хана. Амин был рассеян, но любезен. На вопросы Улен отвечал подробно, угождая владыке. На душе у него было сиротливо.
Улен не удивился, когда навстречу им выкатилась повозка, запряжённая худой клячей. С двух сторон клячу бодрили плётками всадники.
На повозке, на ворохе соломы, лежала мёртвая Млава. Она была закутана в дерюгу, глаза открыты, хотя и не видели Улена. Белую шею пересекала багровая полоска, свежий след удавки.
— Я сдержал слово, — заметил Амин. — Получи женщину, к которой ты так стремился.
Улен принял клячу под уздцы, повёл за собой. Он не оглядывался, но долго слышал за спиной торжествующий гогот, улюлюканье и свист.
На второй день Улен схоронил Млаву, вечную жену свою. Выбрал удобное место в ореховой рощице близ ручья. И на чужой стороне не всё равно, где тлеть. Ножом и руками выкопал глубокую яму в податливой, жирной земле, уложил в неё подругу. На мёртвые очи опустил гладкие камушки, тело туго запеленал в холстину, отворачивая ноздри от дурного запаха. На долгую дорогу дал Млаве кусок вяленой рыбы и воды в берестяном туеске. Что он ещё мог?
Сидя над земляным бугорком, как бы и не чувствовал, что расстались навеки. Ни обиды не было, ни слёз.
— Мы с тобой прожили, как во сне, — говорил он с её тенью, что витала над рощицей, неподвластная страданию, юная, нежная, хлопотливая, доверчивая, отчаянная, какой при жизни была Млава. — Не дался нам срок, какой другим людям отпускается на бытование, но это ничего. Я тебя всегда помнил, а ты это знала. Вот пришлось тебя в землю зарыть, а всё же мы неразлучны. Ты прости, что с тобой не ушёл. Вернуться хочу на родное пепелище. Там сынок наш Прон… Городище заново отстроим, обиходим землицу, из болот людишек выманим — много работы предстоит. Как управлюсь, догоню тебя. Спи спокойно и ни о чём не печалуйся.
Листочек узорный с куста отлетел ему на грудь, примостился к косточке надвздошной. Улен осторожно примял листочек, гадая: привет ли то остатний от Млавы или случайный знак. Понимал ныне, что и на чужбине далёкой томилось сердце по малому, схоронному, что не сбудется никогда. Каждая жилочка в нём никак не находила уютного местечка, и ныла, и плакала. Не с Млавой, с младой душой своей прощался Улен у рыжего бугорка, и всеохватная его печаль от сердца к сердцу, от ростка к ростку докатится чёрной каплей до наших дней.
Роды у Катерины Демидовны прошли тяжело, ей сделали кесарево сечение. Она боялась, что Пашута её за это отругает, но он прислал благосклонную записку, в которой уведомил, что знаменитая актриса Элизабет Тейлор всех своих детей вывела на свет именно таким способом. Мальчика нарекли Ванечкой, хотя Катерина Демидовна поначалу настаивала на имени Виталий, которое казалось ей благозвучнее. «Нечего мудрить, — рассудил Пашута. — Пусть будет Иваном. Имя хорошее. А откуда я знаю, кто такой Виталий? Может, это твой любовник».
Как только младенец водворился в Пашутиной квартире, понадобилось куда-то пристраивать кота Пишку. Катерина Демидовна заявила с необычной категоричностью, что не сможет ни минуты быть спокойной за ребёнка, пока в доме дикое животное. Пашута попробовал защищать дружка:
— Ну что он ему сделает, Кать? Лежит себе и мурлычет вон на шкафу.
— Паш, я ведь тебя никогда ни о чём не просила, верно? Уступи один раз. Умоляю! А вдруг он ему глаза выцарапает?!
Пашута понял, дальше спорить бессмысленно. Он поселил Пишку на временное жительство к Степану Степановичу. Тот охотно оказал ему эту услугу. Но на новом месте Пишка не прижился. Видимо, в отместку за насильственное выдворение из дома гадил в квартире, по ночам выл и никому не давал спать. Степан Степанович, хотя и любил животных, терпел Пишкины выходки всего три дня. Потом принёс его обратно.
— Прости, друг, рад бы помочь, но у меня, сам знаешь, две дочери.
Пашута удивился:
— Дочерям-то твоим он чем навредил?
— Пока ничем. Но это же, Паша, жизнь, как на вулкане. У твоего кота совести нету. Он сегодня прямо в кресло навалил. Это тебе как понравится?
Степан Степанович откланялся, а Пишка прыгнул Пашуте на грудь и размурлыкался от счастья так громко, как средней мощности трансформаторная подстанция. Пашута гладил его, безалаберного, но избегал встречаться взглядом. В один из выходных он отвёз кота Катиной матери, которая жила на станции Удельная. Всю обратную дорогу так скверно, подло себя чувствовал, точно сердце надорвал. Мысли лезли в голову дурные, из тех, какие лучше не ворошить без нужды. Почему же так получается, думал он, сколько человек живёт, столько и предаёт всех, кто ему доверился. То так, то эдак, но обязательно предаст. А те, кого предают, потом куда-то исчезают. Будто их и не было.
По первому теплу, по раннему солнышку Пашута начал прогуливаться возле дома с колясочкой, откуда выглядывала беленькая любопытная Ванина рожица. Иногда Ванечка натыкался остреньким взглядом на Пашуту и посылал ему улыбку узнавания и приязни. Это были счастливые мгновения: в младенческих очах, исполненных сосредоточенной мысли, вызревала вечность, к которой Пашута давно стремился душой. В детских глазёнках не было обмана, они ещё только знакомились с миром. «Вот, значит, к чему свелось, — думал Пашута с облегчением. — Телевизор, женщина, ребёнок. Ну и прекрасно. Чего ещё надо человеку на старости лет».
Частенько с ними ради компании прогуливался Степан Степанович, не без основания считавший себя устроителем Пашутиного счастья. Он перестал склонять соседа на неблаговидные поступки, зато никогда не забывал дать ему мудрый житейский совет.
— Ты на меня не обижайся, Паша, я всё же тебя постарше, мне виднее, какие ты делаешь дурацкие промашки. Я и сам в прошлом немало набедокурил. Тебе сколько лет?
— Сорок восемь.
— Видишь. А мне за пятьдесят. Целое поколение между нами. Хочу поделиться с тобой одним наблюдением. Пригодится тебе или нет, это уж как хочешь. Но всё-таки с Катей я вас свёл, верно? Вспомни, каким ты был без неё и каким стал?
— А каким я был?
— Чумным ты был, Паша, а то забыл? Мыкался из угла в угол… А теперь уважаемый член общества, отец семейства, и цена тебе другая в государстве. Но промашку ты делаешь ту, что до сих пор, как я догадываюсь, по закону с Катериной Демидовной не зарегистрирован. И что тебе мешает? Я понимаю, дело сугубо интимное, но всё же в некотором роде чувствую ответственность…
— Ничего интимного тут нету, — Пашута умело поправил Ванечке чепчик. — Заминка не с моей стороны, а с её. Я сто раз набивался, а она ни в какую. Похоже, считает меня временным попутчиком жизни. Да и можно её понять. Разве я ей пара при её достоинствах?
— Не дурил бы ты, Павел. Я ведь к тебе по-дружески… Хочешь, за тебя отвечу, почему тянешь с регистрацией?
— Ну-у?
— Мечту о свободе никак из головы не выкинешь. Вроде ты, пока бумажкой не связан, манёвр имеешь. Волчья это мечта, Паша, поверь. На что тебе свобода? Тем более, что из всех миражей это самый главный мираж.
Что-то больное зацепил невзначай Степан Степанович.
— А давно ли ты сам подбивал меня ювелирный магазин ограбить?
— Так это же я в шутку, Павел! Этакий невинный полёт фантазии для отдохновения души. Но жил я всерьёз. Ни от какой заботы не отворачивался, и там, куда падал, соломки себе заранее не стелил. А ты норовишь половину силы на жизнь тратить, а половину про запас иметь. Стыдно это для мужика, Паша. Сгори дотла, тогда из твоей золы новый росток на земле проклюнется… Да вот же он из коляски пузыри пускает! Теперь-то какой резон тебе канителиться?
Вечером Пашута уведомил Катерину Демидовну:
— Слушай, Катя, люди нас, оказывается, осуждают, следят за каждым нашим шагом. Пора нам расписаться и две квартиры на одну поменять. Будем уж вместе век куковать.
Он вроде говорил ненавязчиво, но Катерина Демидовна, охнув, вдруг на стульчик присела, точно ножки её подломились:
— Кто же тебя надоумил? Степан, что ли? Он хороший человек, но нам не указ. Нам никто не указ, Паша. Я тебя за то и полюбила, что нет для тебя указчиков. И для меня тоже нету. Как сами захотим, так и сделаем.
— Нет уж, давай по-моему решим. Фамилия у меня странная, согласен — Кирша, сам не знаю, откуда взялась, и родители не объяснили, да это не важно. Какая ни есть, а хочу, чтоб род мой продлился. Ванечка будет с моей фамилией, а ты как хочешь. Можешь оставаться Прохоровиковой. Но распишемся всё равно по закону. И квартиру поменяем. А какие у тебя есть возражения?
Катерина Демидовна достала из колыбельки попискивающего Ванечку, уселась поудобнее, выпростала грудь из-под блузки. Ванечка радостно пискнул, вцепившись ручонками в огромный белый мягкий шар, откуда струились к нему сладость и тепло. Пашута, глядя на эту мирную картинку, как всегда помимо воли, дурашливо жмурился.
— Концы рубишь, Паша?
Он сразу не понял, о чём она. Потом сообразил, нахмурился.
— Хотя бы и так, Катя. А что тут плохого? Начинать заново, так уж с чистой страницы. Иногда и бумажкой не грех от прошлого огородиться.
— Это когда самому себе не доверяешь.
— Слишком ты проницательная женщина. Трудно тебе жилось. Да и мне по-всякому приходилось. Но теперь сын у нас. Давай не теребить друг друга по пустякам. Ты свои подозрения забудь. Распишемся, поменяем квартиру. Ещё как славно заживём, ой-е-ей!
— Правда, Паша?
— Чего мне тебя обманывать? Правды никогда не боялся и другим её говорил смело. Так и знай: заживём, как бояре не жили. Ванечке дадим хорошее образование, он у нас известным человеком станет, на всю страну прогремит. А мы им будем гордиться. И старость нас ждёт хорошая, добрая. На две пенсии прокантуемся безбедно.