ства и замер в оцепенении. Царапины снаружи подсохли, но внутри началось нагноение. Он яростно сдирал засохшие бляшки, копался в живом мясе грязными пальцами, но вытекала лишь кровь, а весь гной оставался внутри.
На работу он пришел вовремя, не говоря никому ни слова, переоделся в аккуратный синий комбинезон и направился к вольерам. Он привычно махал метелкой и лопатой, выискивая, на ком сорвать злость, но звери, чувствуя его взвинченное состояние и отталкивающий запах, забивались в малодоступные уголки. Так он дошел до вольера Волчицы, которая, сильно отяжелевшая и неповоротливая, печально лежала посреди вольера, положив голову на вытянутые лапы.
Она никак не отреагировала на появление Смотрителя, лишь приоткрыла на мгновение один глаз, Волк же, инстинктивно почуяв исходящую от Смотрителя опасность, подошел к перегородке и стал внимательно следить за ним, вслушиваясь в неясное бормотание.
– Разлеглась, сука заморская. Ишь, фифа, и спецрейс ей, и кобель наизготовке. А она и рада задницу отклячить. Все вы шлюхи, все как одна, сучье племя. Тут и мясо ей лоханками таскают, да такое, что мне не по карману, и фельдшера крутятся так, как вокруг геморроя у президента, и телекамеры, разве что интервью не берут, хорошо еще убрали те две, ночные, все случку снимали, извращенцы, пидоры. А ты и рада стараться. Понимаешь, фря заграничная, что за все платить надо. И этот туда же, кабысдох, – Смотритель неожиданно ткнул в направлении Одинокого Волка метелкой, похожей на сказочную двадцатипалую руку. Волк отпрянул от прошивших перегородку металлических когтей и грозно зарычал, встав в боевую стойку. – Рычи, не рычи, не достанешь. Ты вообще здесь лишний, сделал свое дело и тихо жуй пайку в углу. Теперь другие с твоей сучкой и щенятами развлекаться будут.
Смотритель повернулся к Волчице и вдруг увидел на ее месте растянувшуюся прямо на грязном полу Нинон, такую, какой она была, когда все-таки доходила до родов, но ребенок умер в первый же день от какого-то врожденного дефекта сердца.
– И ты, шлюха, туда же. Нашла, смотрю, себе нормального, непьющего да ласкового, – вспомнил он бывшую когда-то – когда? – ссору и, не помня себя, ударил тяжелым башмаком в живот Нинон. – Получай!
Волк в исступлении метался по своей половине вольера, со всей силой налетая на перегородку и расшатывая ее даже тогда, когда Смотритель, пошатываясь, ушел, автоматически заперев за собой калитку. Наконец, один из временно поставленных столбов накренился и Волку удалось аккуратно, не попадая лапами в крупные ячейки проволочной сетки, добраться до самого верха, при этом перегородка под его тяжестью еще больше прогнулась, не помогая, а скорее мешая своей неустойчивостью, и вот, тщательно упершись лапами в ячейки, он совершил последний прыжок, вперед и вверх, немного разодрав живот о торчащие концы плохо заделанного верхнего края перегородки. Наверно, в том состоянии, в котором он находился, он мог бы выбраться и на волю, по крайней мере, на опустевшие аллеи зоопарка, но он прыгнул и приземлился на четыре лапы точно посреди соседнего вольера, рядом со своей подругой.
Она лежала на земле в растекающейся луже крови, в которой перекатывались большие ошметки плоти, или это казалось, что они двигаются в мерцающем от колышущихся деревьев свете луны. Волчица приоткрыла глаза. Волк уже видел такие глаза, подернутые влажной мутноватой пленкой, давно, у матери, когда она попала в капкан. Были они и у его жертв, там, на воле, но только в самый последний момент, когда из них уходил страх перед ним и оставалось только понимание, что дальше ничего уже не будет, покорная готовность принять это и легкая грусть о прошедшей жизни, в которой у всех было что-то хорошее, много хорошего, о чем можно было сожалеть. Их взгляд постепенно уходил внутрь, в тот мир, который они носили в себе, отгораживаясь от привычного, суетного, но прекрасного мира, окружавшего их. Волчица же подняла глаза к небу, так, чтобы не видеть стенки вольера и нависающие над зоопарком гигантские муравейники людей, а видеть только огромное бескрайнее небо, которое, сколько она себя помнила, накрывало искрящимся покрывалом ее свободную землю, от горизонта до горизонта, и было для нее символом свободы, которую она потеряла и которая была самым большим счастьем в ее жизни.
Из Волчицы продолжала медленно течь кровь, но Волк ничем не мог ей помочь, ведь раны не было, то, из чего текла кровь, не было раной, не могло быть раной и вызывало в нем совсем другие ассоциации.
И стоя над угасающей Волчицей, Волк поднял голову и завыл. Завыл от сознания своей беспомощности, от острого чувства грядущего тоскливого одиночества, от в одночасье пришедшего понимания того, что и ему не суждено вновь увидеть родные леса и поля, вновь ощутить радость свободного бега, что свобода вернется к нему только в последнем взгляде на бескрайнее небо. Этот вой несся над городом, врываясь в уютные гостиные с сидящими перед телевизорами обывателями, в спальни со сладко посапывающими в первом сне детьми, в кабинеты людей, бегущих по бесконечному беличьему колесу работы, настигал влюбленные парочки и степенно выгуливающих собак горожан, вселяя мистический ужас и острую тоску по утраченному, чему-то очень важному, но забытому в суете жизни.
Часть третья
Мария омывала слезами бледные серые комочки, лежащие на кровавой подстилке. Она перебирала их, разрывая родовые пузыри, нежно массировала пальцами, пытаясь обнаружить жизнь, готовая вернуть их к жизни при малейшем намеке на пробивающие тонкую грудную клетку всплески сердца, но все тщетно. Тельца лишь скупо хранили угасающее тепло. Но вот последний, маленький, подал сигнал. Или ей показалось в этом месиве. Она схватила его, ласково обтирая, вырвала из кофты нитку, перевязала струящуюся бечевой пуповину, перекусила ее у стяжки и, не обращая внимания на кровь, засунула комочек к самой груди, в теплую уютную ложбинку и побежала к ветеринарному блоку. «Только бы успеть!»
Потом она яростно мяла комочек, пока он не выплюнул ошметок какой-то слизи и не задышал тяжело, но свободно, протерла его губкой, смоченной теплой водой, кипяченой и сдобренной всяческими дезинфицирующими средствами, и поместила в барокамеру, всегда стоявшую наготове на случай непредвиденных обстоятельств, обложив ватой, чтобы не простудился.
– Не повезло тебе, конечно, Волчок, сестер-братьев лишился и материнских молока-ласки, – приговаривала Мария, перемешивая в миске молоко, сырое яйцо и немного крепкого чая, – но, с другой стороны, не в лесу это произошло, а среди людей, мы тебе поможем, выкормим, вырастит у нас Волчок Волком на заглядение.
Она перелила смесь в бутылочку с соской, приложила ее к внутренней стороне руки – теплая – и дала Волчку. Тот яростно зачмокал и в несколько секунд опустошил бутылочку.
– Ему бы кормилицу или как там это у них или у вас называется, – сказал наблюдавший за кормлением Директор.
– Да уж пробовали! У нас у Антона, ну у техника, вы знаете, наверно, сука породистая ощенилась, колли. Колли – они добрые, но хозяев долго уговаривали, не хотели постороннего подкладывать. Еле уговорили, пообещали надзор за щенками и полный пансион, все сертификаты за наш счет и прививки. Согласились. А она ни в какую. Подложили – она отпихивает, не только его, но и своих, рядом с ним. Мы уж Волчка и подстилкой из-под нее терли, и молоком ее собственным смазывали – не помогает. Не признает. Так и отправили домой. Антон был очень недоволен. Вы уж как-нибудь отметьте его – старался человек.
– На таких условиях и я бы постарался, – буркнул Директор.
– Есть еще два варианта, – продолжала Мария, – у нас тут сука ощенилась рядом с зоопарком, дворняжка, симпатичная такая, может быть, с ней попробовать?
– Ну эта, понятно, за еду да кров вообще что угодно сделает, но у этой… подзаборной, весь букет болячек, от триппера до туберкулеза, ну, в смысле, аналогов собачьих. Мы не можем рисковать!
– Это, конечно, верно, но Волчка жалко. Ему бы настоящую сиську пососать.
– Сейчас уж люди-то забыли, как это делается, и ничего – живут. Так что не надо! А второй вариант?
– К тигрице можно подложить. Говорят – это проходит. Ну не с тигрицами, конечно, с кошками, но тигрица – она же…
– Она его разорвет и не заметит. Вы чего-то не понимаете, Мария. Это же эксперимент…
– …всемирного масштаба, – докончила Мария, – ладно, так выкормим. Я постараюсь.
– Молодец, Волчок, глазки открыл. Я уж три дня жду, думаю – что не так, семнадцатый день пошел, а ты все ленишься. Посмотри на мир, тебе в нем жить долго-долго. Весь этот мир – твой. Давай я вынесу тебя, – приговаривала Мария, заворачивая Волчка в одеяльце, – посмотри: небо – синее-синее и белые облачка барашками бегут, вот вырастешь, будешь за барашками бегать. А вот деревья, зеленые, а тополь уже пожух, а по весне он нежно-зеленый и сочный и роняет такой легкий белый пух, ласковый, как твоя шерстка. А вот – воробушки, слышишь, как чирикают, подрастешь, они будут тебе рассказывать сказки. Ну что, закрыл глазки, устал. Пойдем, поспи, ты сегодня увидел мир.
– Вы посмотрите, какой молодец! – возбужденно докладывала через месяц Мария заму по науке, – Сорок семь дней – семь килограмм двести двадцать грамм!
– Это – до кормления или после, – усмехаясь, поинтересовался Зам.
– После, – смешалась Мария.
– А до?
– Шесть килограмм семьсот тридцать грамм, – упавшим голосом сказала Мария, – он съел двести грамм мяса, свежего, я кусочками мелкими покрошила, молока с яичком и сахарком, две ложечки, бутылочку этого выпил, ну и потом немного водички.
– Чтоб мне так есть! – рассмеялся Зам. – Здоров мужик, а ведь совсем слабеньким был.
– А какой вымахал! Посмотрите, какой красавец! – и Мария, подхватив Волчка под грудки, стала крутить его перед Замом.
– Чужие дети растут быстро, – улыбнулся Зам.
– Какой же он чужой? – удивилась Мария.