По возвращении в Центр Ольга извлекла из шкафа пустотный костюм. Он ей идёт — «железная леди» из комикса с уклоном в стимпанк.
— Есть предлог смотаться в Коммуну, — сказала она, чмокнув меня в щеку на прощание. — И лучше я это сделаю сама. Потому что потом меня добрым словом там не вспомнят.
И ушла, растворившись чёрным контуром на полушаге.
Опасное это дело — вот так, пешком, в одиночку, по Дороге. Смешно — и её опасаюсь, и за неё боюсь. Или не смешно. Давно запутался я в своих чувствах к этой женщине. Прекрасной и опасной, юной и старой, мудрой и безумной одновременно. Сказать, что я её люблю — соврать. Сказать, что не люблю — соврать ещё больше. К чёрту, пусть всё идёт, как идёт. В общем, моё обычное решение в любых непонятных обстоятельствах.
Ночью всех разбудил истошный, исполненный ужаса и боли женский вопль. Женщина кричала и кричала, не замолкая, надрывно и безысходно.
Полуодетые, кто с оружием, кто без, устроили импровизированный подъём по тревоге, собравшись в коридоре второго этажа.
Кричала Лемисина, сестра Алистелии. Она до сих пор не приходила в себя, но Алька, разумеется, различала своих сестёр. Смерть Фрисандры стала страшным ударом. Я чувствовал себя виноватым — что не успел, не спас, не сумел. Понимал, что ничего не мог сделать — и всё равно переживал. Только забота об оставшейся не дала Альке окончательно впасть в депрессию. Лемисина сидела, лежала, смотрела в потолок, молчала, не узнавала сестру и ни на что не реагировала. Вот, проснулась.
Копия моей белокурой жены кричит самозабвенно и безостановочно. Сидя на краю кровати, зажмурившись, сжав кулачки и раскрыв рот, она вопит: «А-а-а! А-а-а! А-а-а!». Лицо искажено гримасой ужаса и боли.
— Пустите, пустите! — сквозь столпившихся в коридоре и заглядывающих в дверь протолкалась Меланта.
Она ещё немного поправилась, хотя и не выглядит толстой. Такая приятная пышечка. С ней пришла неразлучная Эли. В последнее время они как-то окуклились вдвоём, из комнаты обычно выходит только Эли и только за едой. Дочь Меланты, маленькую рыжую Герду, выкармливает вместе со своей Вилорой и Таириным Конгратом принявшая на себя общие материнские обязанности Алистелия. Даже моё возвращение кайлитка почти проигнорировала — выбрела сонная в коридор, рассеянно обняла, поцеловала в щеку, пощекотала чуть-чуть пузырьками внутренней радости — и ушла обратно. А тут, поди ж ты, вылезла.
Меланта встала перед кричащей девушкой, наклонилась к её лицу, чуть морщась от громкого звука, положила ей руки на виски. Эли вскарабкалась на кровать и обняла Лемисину сзади за плечи.
Сестра Алистелии вдруг дёрнулась и замолчала. Закрыла рот, открыла глаза и из этих огромных фиалковых озёр потоком хлынули слёзы.
— Идите, идите все, — махнула на нас рукой кайлитка, — ложитесь спать, она больше не будет кричать.
— Ты поможешь ей? — тихо спросила бледная Алистелия.
— Конечно, Алька! Надо было сразу меня звать. Она страшно травмирована, но мы вытащим её, обязательно! Иди, отдохни и успокойся, а то молоко пропадёт.
— Спасибо, Меланта.
— Иди уже, — отмахнулась та, и снова положила ладони на голову девушки.
Я обнял Алистелию за плечи и повлёк к выходу.
— Пойдём, пойдём, там дети расплакались, разбудила их твоя сестра.
— Какой ужас, — сказала она, когда мы вышли, — за что они так с ней?
— Ни за что. Они просто делали, как им удобнее. Без злости и специальной жестокости.
— Это даже страшнее нарочного злодейства, — сказала она, прижимаясь к моему плечу. — Спасибо, что спас её.
— Прости, что только её.
Ну вот, ещё одни обязательства закрыты. Вернул выданный аванс. В целом, Старый Сева оказался прав и выбрал верно. Он действительно понимал про Судьбу. Теперь мы с жёнами ничем друг другу не обязаны, кроме общих детей. Что будет дальше? Не знаю.
Мы с Алькой пошли в детскую, где в четыре руки и две сиськи переодели, покормили и укачали младенцев. Хорошо, что у неё молока много — Меланта беременна и уже не кормит, Таира… Не знаю даже. Но пока чаще видел её с ружьём, чем с ребёнком.
Мне опять стало неловко — отец из меня такой же паршивый, как муж. Детьми вообще не занимаюсь, вот, в первый раз им подгузники поменял, папаша. Ну, хоть не перепутал, куда надевать, и то ладно.
— Как ты? — не очень тактично спросил я, но Алистелия поняла правильно.
— Тяжело. Очень тяжело. Но лучше, чем было раньше. Мне легче слышать её крик ушами, чем эхом в голове. Ты ушёл, а потом я почувствовала, что Фрисандра умерла, а Лемисина вдруг замолчала. Я подумала, что ты не смог их спасти и погиб сам. Что ты не вернёшься, что я осталась совсем одна. Таира ушла с тобой, Меланта хорошая, но…
— Занята собой, — мягко сформулировал я.
— Да, именно. Мне было страшно, одиноко и грустно. Теперь просто грустно.
— Всё будет хорошо, — соврал я, как врут все мужчины всем женщинам, — Меланта её вылечит. Кайлиты и не такое умеют.
Она ничего не ответила, только прижалась сильнее. От неё пахло мылом, молоком и детской присыпкой, и это оказалось неожиданно уютно. Мы так и уснули, обнявшись.
Утром обнаружил, что Алька напрочь отлежала мне руку и залила майку молоком, но мне показалось, что мы стали как-то ближе друг другу. Не знаю, почему-то мне кажется это важным. Наверное, я недостаточно султан. Младенцы проснулись и теперь попискивают недовольно, требуя кормёжки, мытья и прочих положенных им процедур. Второй раз мне это далось легче и, попеременно прикладывая детей к истекающей молоком жене, я всё остальное сделал сам. Мелочь, но я прямо гордился. Как настоящий отец. Почему меня не оставляет ощущение, что я им не слишком удачно притворяюсь? Смешно. Или нет.
На кухне Лена и Светлана наперегонки, в четыре руки и две сковородки, пекли блины. Выходило быстро и ловко, но за Лёшкой и Машкой не успевали, те сметали их на лету, не давая скапливаться на тарелке. К счастью, дети, хотя и прожорливы, но не бездонны, и вскоре укатились с кухни, отдуваясь, как два сытых колобка. Их место заняли мы с Настей.
— Уже знаешь? — спросил я свою приёмную дочь.
— Про Даньку? Да, Сергей рассказал. Ужасно.
— Как Василиса?
— Рыдает в комнате.
— А ты?
— А я не рыдаю. Но это не значит, что мне не жаль. Он был хороший. Весёлый. Очень… Очень живой.
Глаза у Насти заблестели и она, отвернувшись, промокнула их рукавом пижамы.
— Прости, мы ничего не могли сделать.
— Я знаю. Я ведь тоже не смогла. И что от меня толку?
Сейчас она без очков и её пронзительные синие глаза смотрят, кажется, прямо в душу.
— Иногда обстоятельства сильнее нас, — изрек я тупую банальность. Ничего лучше в голову не пришло.
Настя вздохнула, покачала головой и ушла к себе.
Сложно разговаривать с взрослеющими детьми. Даже самые правильные фразы звучат фальшиво и плоско. Прав был покойный полковник, писатель из меня хреновый. Когда так нужны хорошие убедительные слова, я жалобно блею какую-то пошлую чушь. Бездарный писатель, никчёмный муж, бесполезный отец. Жизнь удалась, одним словом.
Сделал то немногое, что могу — отнёс Алистелии тарелку блинов с мёдом и стакан молока. Ей надо хорошо питаться, она троих кормит.
— Ну что ты, муж мой, — смутилась она, — я и сама…
— Ешь-ешь. Да не вставай, я тебе поднос сейчас поставлю. А то детей разбудишь.
Алька сидит в кровати, откинувшись на высокие подушки, обложенная спящими младенцами, сворачивает блины, подставляя ладошку под капающий мёд, откусывает ровными белыми зубами, запивает молоком, облизывает мёд с ладони. Мило.
— Ой, у меня же теперь руки жирные и липкие!
Я принёс ей влажные салфетки из ванной, она вытерла руки и лицо. Такая трогательная, что я не удержался и поцеловал её в губы. Она охотно откликнулась, но, кажется, удивилась. Мы впервые поцеловались вот так. Не как прелюдия к сексу, не как дежурное подтверждение брака, а просто… Просто захотелось. Очень мягкие губы, вкус масла и меда, запах младенцев и молока. Может быть, это именно то, что мне и надо? Ухаживать за женой, радоваться детям, подавать блины в постель? Пусть кто-нибудь другой спасает этот злой холодный Мультиверсум, где люди делают друг с другом всякие гадости…
Я часто думаю про себя что-то такое. А потом появляется Ольга.
— Даже не спрашивайте, чего мне это стоило, — отрезала она, шарахнув о стол сундучком-ковчегом.
— Ничего себе… — сказал Иван.
— Охренеть, — добавил Зелёный.
— Можно на него посмотреть? — спросила Настя.
— Смотри, — разрешила Ольга, — но только недолго. Мораториум теоретически нас прикрывает, но кто знает этих Чёрных…
Она откинула крышку сундучка — там, в точно по форме вырезанном ложе, лежат две фигурки, похожие на шахматные. Не то туры, не то ферзи, не то слоны, не то чёрт пойми что. Не кони, это точно. Очертания их как будто немного текучие и изменчивые — то, вроде, кажется, что это люди. То, вдруг, проглянет что-то насекомое. И чем больше присматриваешься, тем меньше понимаешь, что перед тобой.
Настя посмотрела на них сквозь очки, потом подняла их на лоб и уставилась синими своими глазами.
— Как тебе? — осторожно спросил я.
— Это что-то невообразимое, — ответила она растерянно, — и неописуемое. Как будто у нас на столе Вселенная.
Ольга вынула две части рекурсора и поставила широкими основаниями на стол.
— Любуйтесь, только не трогайте. Я сейчас.
Мы смотрели, завороженные этой странной незаметной и неуловимой текучестью форм. От них веет тем непередаваемым ощущением, которое приводит оператора к реперу, но при этом и другим, отзывающимся иначе. Чтобы описать его, не придумано слов.
— На анальные пробки для жопы Мироздания похоже, — сказал грубый Зелёный.
— Вот, — Ольга вернулась с третьей частью. Такой же, но серой. Поставила рядом.
— А если соединить серую с белой или серую с чёрной? — задумчиво спросил Зелёный. — Что будет?
— Но-но, — нервно ответила рыжая, — даже не думайте. Говорят, этой штукой создан Мультиверсум, и она же может его уничтожить. Не то чтобы я в это верю на все сто процентов, но это точно не то, с чем стоит экспериментировать дома в гостиной.