И увидел, что гипсовые кисти рук в натуральную величину и маленький матерчатый кисет из-под табака «Булл Дарэм» лежат там же, куда их положили. Если этот бродяга действительно бродяга, Салливан скорее всего сможет отогнать его, размахивая этими руками, как дубинками.
Даже в панике, в которой пребывал, он все же недовольно поморщился, засовывая кисет в карман рубашки, а потом заставил себя взять гипсовые руки и повернуться к свету, падавшему из широкого дверного проема.
Там стоял бродяга со склона. Салливан наконец-то смог разглядеть его; у него действительно была борода – большая, седая и неопрятная. Держа руки в карманах чересчур просторного потрепанного пальто и покачивая головой, незнакомец рассматривал Салливана.
Сердце Салливана отчаянно колотилось, а незнакомец определенно растерялся, увидев его.
– Что вам нужно? – решил он перейти в наступление. – Как вы сюда попали?
– Я видел какого-то типа… он сюда вошел, – промямлил старик, – у него пропуска быть не могло, верно… я забыл. Кстати, куда он делся? Я думаю, это он угнал мой «Бьюик». – Он растерянно попятился. – Как вспомню о «Бьюике», до сих пор зло берет.
– Он заходил сюда, – сказал Салливан, старательно следя, чтобы голос не задрожал. – Я его съел. – Теперь он уловил запах старика, незабываемую вонь дешевого ординарного вина, сочащуюся из мертвых пор.
– Всеблагой Иисус! – воскликнул старик, выпучив выцветшие карие глаза. – Съел – его! Я здесь помогаю в том-сём, складываю газеты… – он всплеснул дрожащими руками, – собираю камни, ветки сгребаю, понимаете ли… Порядок навожу. – Он вдруг оскалился, показав зубы, которые на вид были сделаны из той же трухи, что и глаза. – Меня вы съесть не сможете, вы же только что его съели.
Салливан дёрнул головой в сторону склона и полуразрушенных лестниц.
– Ну, так идите.
Поспешно кивнув (было слышно, как лязгнули шатающиеся зубы), старик повернулся и захромал к лестнице.
Салливан выбрался на освещенную площадку; его сердце гулко колотилось о мешочек, лежащий в кармане. Старуха остановилась в нескольких ярдах от входа в гараж и сейчас растерянно смотрела на него.
– Я… я поливала ваши цветы, – сказала она. – В других садах клумбы то и дело рыхлят. Они там мягкие, словно перины, – цветы и спят все дни напролет.
Салливан сообразил, что это строка из одной из книг об Алисе и Стране чудес. Он читал и перечитывал их и запомнил почти наизусть. Сьюки часто повторяла, что книги об Алисе – это Ветхий и Новый Завет для призраков, – чего Пит никак не мог понять; в конце концов, Льюис Кэрролл, когда писал их, был жив.
– Отлично, – ответил Салливан старухе, сделав вялый благословляющий жест одной рукой. – Так и продолжайте.
Старик к тому времени изрядно ушкандыбал по боковой лестнице и вновь запел срывающимся голосом: «Я ухожу-у! Я ухожу-у!», ухитрившись еще и испускать трели – уй-я-я-най-най-най! – наподобие расшалившегося мальчишки.
Салливан недовольно оглянулся, а потом посмотрел мимо женщины на подъездную дорожку, змеившуюся по склону холма и выходившую на Лорел-Каньон-бульвар. «Лучше уйти здесь, – подумал он. – Никаких сирен не слышно, и теперь не так уж важно, увидят меня или нет. По крайней мере, эту фигню я забрал».
– Прошу прощения… – сказал он, обходя старуху.
Через несколько секунд, когда он уже зашагал по дорожке, она крикнула ему в спину:
– Ты кто – животное, растение или минерал?
Это был тот вопрос, который в Зазеркалье задал Алисе Лев.
– Сказочное чудовище! – крикнул он в ответ слова Единорога об Алисе и мысленно добавил: «А неплохо бы».
Глава 7
– Ничего не могу поделать, – виновато сказала Алиса. – Я расту.
– Не имеешь права здесь расти, – заметила Соня.
Всякий раз, когда мимо проезжал какой-нибудь автомобиль, машину сотрясало воздушной волной, но Салливан аккуратно положил гипсовые руки и мешочек с высохшим пальцем на пассажирское сиденье, вскарабкался в жилой отсек и собрал простыни, одеяло и подушки с так и не застеленной койки. Ее можно было разобрать и частично сложить, сделав нечто вроде углового дивана с крохотным столиком посередине, а вот когда койка разложена, из-под сиденья можно было вынуть доски и добраться до потайного рундука объемом в несколько кубических футов. Салливан подцепил пальцем дырку в передней доске и поднял ее.
Внутри оказались две квадратные коробки из мягкой пластмассы, соединенные между собой двумя лентами по полтора фута длиной, и серая парусиновая поясная сумка, в которой лежал полуавтоматический «кольт» калибра 45 и пара запасных магазинов.
Вынув сумку, он взвесил ее на руке. Из пистолета он не стрелял уже пару лет, с тех пор как вместе с еще несколькими разъездными электриками побывал на стрелковой практике в пустыне близ Тусона, но несколько раз чистил его, купил коробку патронов с оболочечными пулями и перезарядил все три обоймы.
Плоские коробки предназначались для того, чтобы носить их на себе во время путешествий. Один квадрат должен лежать на груди, а второй на спине между лопатками. Сейчас у него в одной коробке хранилось шесть с половиной тысяч долларов сотенными, а в другой – профсоюзные документы и бумаги по специальности. Салливан всегда называл эту штуку своим скапулярием, потому что эти связанные между собою бумажники очень походили на те нательные образы, которые католики носят, чтобы не попасть в ад. Он же всегда немного стеснялся, если нужно было носить их.
Он перевел взгляд вперед, где на пассажирском сиденье лежали три предмета, составлявшие «маску» Гудини.
Что убрать в рундук под койку и что вынуть оттуда или оставить снаружи?
Если поехать обратно в Аризону и попытаться сохранить за собой работу на АЭС «Рузвельт», нужно достать пару сотен долларов, чтобы можно было платить за бензин и еду, а остальное убрать обратно вместе с заряженным пистолетом, который строго-настрого запрещено таскать через границу между штатами. А вот «маску» полезнее будет оставить там, где она лежит, на виду. А если остаться на некоторое время в Лос-Анджелесе, нужно приготовиться к тому, что придется покинуть машину, а может быть, даже вовсе бросить ее, а значит, деньги и оружие нужно будет держать при себе, а маску хорошенько спрятать от тех, кто захочет забраться в фургон и все перетряхнуть там.
По Лорел-Каньон-бульвару проехал очередной автомобиль, и вэн покачнулся на рессорах.
Остаться в Лос-Анджелесе? – спросил он себя, изумленный уже тем, что эта мысль вообще пришла к нему в голову. С какой стати? Ведь она, Лоретта Деларава, работает здесь и, более чем вероятно, так и живет в одной из квартир в «Куин Мэри», стоящей в Лонг-Бич, и каждый день мотается по городу.
Любой поступок, кроме как оставить маску на переднем сиденье и поехать… куда угодно, лишь бы отсюда, будет безумием. «Если даже с сетью «Эдисон» выйдет облом, я смогу найти работу электрика хоть в Санта-Фе, хоть в Канзас-Сити, хоть в Мемфисе, да где угодно. Могу стать неприметным мастером в любом городе в любом конце страны, буду заниматься низковольтными электросетями, штукатурными, плотницкими и сантехническими работами. Стану независимым подрядчиком на мелкие заказы, буду получать оплату преимущественно из рук в руки, а для оправдания перед налоговой службой буду получать чеки по сфабрикованным расходам.
А если я свалю прямо сейчас, то, может быть, и с «Эдисоном» обойдется».
В голове Салливана то и дело всплывала та чепуха, которую Сьюки распевала на мотивы рождественских гимнов, и он поймал себя на том, что вспоминает о последней встрече с сестрой, которая случилась на съемках на побережье в Венисе под Рождество 1986 года. До тех пор ему не доводилось бывать в Венисе – это точно, – и после того он тоже ни разу туда не возвращался.
Но в тот пасмурный день он узнал место. Проезжая по улицам на одном из микроавтобусов Деларавы, он несколько раз отмечал, что заранее знает, что увидит, свернув за следующий поворот: обшитый посеревшей от старости вагонкой дом с цветами, растущими в закрепленном под окном ящике, круговой перекресток, ряд кургузых коринфских колонн, тянущийся вдоль Виндвард-авеню.
К Рождественскому сочельнику 1986 года колонны украсили красными пластмассовыми фонариками и гирляндами из искусственных сосновых веток, натянутыми между капителями и прицепленными к проводам, соединявшим между собой светофоры. На тротуарах толпились люди, не удосужившиеся заблаговременно купить рождественские подарки и лакомства, и дети, и собаки на поводках, и едва ли не все парковочные места у тротуаров были заняты – но в памяти он видел безлюдные улицы с белым под яростным летним солнцем асфальтом, в его памяти тени в зияющих окнах и между ослепительно-белыми колоннадами были непроницаемо черны, беззвучны и неподвижны, как уличный пейзаж на какой-нибудь из зловещих картин де Кирико.
Под тяжелым пасмурным небом зимний океан был серым, испещренным длинными полосами пены на гребнях волн, но, к счастью, Деларава не потребовала от съемочной группы спускаться на песок. Сьюки уже была пьяна и надела темные очки, а Пит, дрожа, устанавливал освещение на тротуаре.
Им предстояло отснять короткий сюжет о культуристах, которые, судя по всему, круглые сутки тягали железо в огороженном дворике павильона в конце Виндвард-авеню, но Деларава приготовила какой-то совершенно несовременный реквизит – взятый напрокат «Бьюик» 1957 года, афишу фильма «Жижи», чтобы прикрепить на окно магазина, – и что-то еще в закрытой обувной коробке.
Салливан держал в руках скапулярий и пистолет, и его бил озноб.
«Уехать в Айдахо, – безнадежно думал он, – в Палаус, где выращивают чечевицу вместо картошки. Скоро снег пойдет, а когда всерьез похолодает, на электриков особый спрос. Или, черт возьми, сорваться прямо на Восточное побережье, например в Саг-Харбор, которым заканчивается Лонг-Айленд, – там в низкий сезон будет полно ремонтной работы, да и трудно найти место, чтобы было еще дальше от Лос-Анджелеса».