На выходившей в переулок автостоянке, расположенной на другой стороне улицы, у задней стены какого-то дома, выглядевшего так, словно он тоже был выставлен на продажу, стояла на ребре прислоненная к дому старая лимонно-зеленая кушетка, и она направилась через улицу к ней, заставляя себя идти шагом, даже шествовать, а не мчаться, топать и пыхтеть, как она только что делала.
Ее легкие горели, в затылке покалывало в ожидании дикой погони, но, к тому времени как она ступила на тротуар и направилась к кушетке, никто позади не заорал и не затопал по асфальту.
Она думала, что можно было бы скрыться за нею, скрючиться в прохладной тени этого дома, просидеть до темноты, а потом уползти. Она крепко стискивала зубы, и лицо ее похолодело от стыда. Зачем я пошла туда? – мысленно кричала она. – Зачем я жестоко разбередила ее старые раны, и мои, и… – В ее памяти прогремели беспорядочные выстрелы, и то, как она катилась по земле, и как бежала до отвращения неуклюже, и глаза ее широко раскрылись от тех усилий, которые она прилагала для того, чтобы отключиться от событий последних минут и сосредоточиться на синем небе над косматыми пальмами, и телефонных проводах, и кружащихся воронах.
Ощутив приступ головокружения, она посмотрела вниз и оперлась рукой о кушетку. Подлокотник оказался волокнистым и маслянистым – хрящеватым, – но она поняла, что почувствовала текстуру, лишь прикоснувшись к обивке. Очевидно, странное предощущение событий и явлений покинуло ее, когда она пересекала улицу.
– Это вы здесь поставили? – раздался совсем рядом молодой звучный мужской голос. Вопрос был задан по-английски.
Элизелд виновато подняла голову. Черный ход дома открылся, и из него высунулся толстый белый парень с всклокоченной бородой. На нем были обрезанные джинсы, а живот обтягивала покрытая пятнами майка из тех, которые почему-то называли «алкоголичками».
Тут она сообразила, что прослушала, о чем он спросил ее сначала.
– Извините…
Он покрутил головой, окинув взглядом переулок.
– Вы слышали сейчас выстрелы?
– О, это всего лишь выхлопы грузовика на Амадо, – ответила Элизелд, стараясь говорить непринужденно.
Толстяк кивнул.
– Так, это ваше?
– Грузовик? – Ее лицо внезапно вспыхнуло жаром, она знала, что покраснела или побледнела, потому что чуть не сказала: «Ружье?»
– Кушетка, – нетерпеливо сказал он. – Это вы поставили ее здесь?
– О, – воскликнула Элизелд, – нет! Я только что увидела ее.
– Кто-то бросил ее здесь. Мы тут все время находим самое разное дерьмо. Народ думает, что здесь можно выбрасывать любое старое барахло. – Он смотрел на кушетку с явным негодованием. – Полагаю, на ней рожала какая-нибудь крупная старая темнокожая леди. А перед нею – ее мать. Внутри у нас имеется мебель получше, для тех, у кого есть деньги.
Элизелд моргая смотрела на него; в выскобленной, продутой пустоте ее сознания начали собираться в лужу струйки отвращения. «А где же ты родился? – думала она. – Не иначе, как в чашке Петри с посевами культуры в венерической больнице». Но вслух произнесла лишь одно слово:
– Мебель?
– Да, подержанная. И книги, кухонная посуда, ropa usada[26]. На днях к нам заходила Джеки Онассис.
Элизелд наконец отдышалась, и теперь чувствовала, что от него пахло пивом. Она кивнула и, заставив себя улыбнуться, прошла мимо него в магазин.
– Да, она говорила мне об этом.
Внутри оказались стойки с жалкой одеждой, яркими дешевыми блузками, и шляпами от солнца, и пестрыми штанами, которые, казалось, все еще хранили дух оптимизма, давно утраченный обществом, но когда-то сопровождавший их первое приобретение на развалах залитых солнцем пляжей или в холщовых палатках у берега. И полки книг с учебниками в твердых переплетах для двухгодичных колледжей, научной фантастикой в мягких обложках и романами – и ряды столов с выщербленными столешницами из дешевого пластика и ДСП, на которых выстроились керамические пепельницы и неработающие кухонные комбайны и почему-то множество горшочков для фондю. На одном столе лежала на боку ваза прозрачного стекла, из которой высыпался сноп высохших цветов. «Мой quinceniera[27] букет», – подумала она, взглянув на них. Увядшие розы, и соломенные лилии, и застывшие брызги незабудок.
– Начните жизнь заново, – посоветовал пьяный бородач, вошедший в магазин следом за нею.
Жизнь на старенького, подумала она. Она находилась в скоплении рассыпавшихся раковин жизней, опустевших с исчезновением их хозяев, сваленных здесь обрывков сброшенных змеиных шкурок, и некоторые обрывки все еще были достаточно крупными для того, чтобы на них можно было разглядеть контуры ушедших личностей.
«Ну, – сказала себе Элизелд, – я и сама в некотором роде сломанная личность. Мне нужно укрыться здесь, чтобы можно было знать, не завоют ли снаружи полицейские сирены, не ворвутся ли сюда разъяренные Роча или Гонзальвесы. Если да, то я просто прикинусь экспонатом с одного из этих очаровательных столов, и буду столь же неприметна, как скелет, прячущийся в лавке резчика по кости».
Но в дверь никто не вошел, и уличное движение снаружи продолжалось без всяких происшествий. Очевидно, солнечный октябрьский день Лос-Анджелеса поглотил выстрелы без следа и покатился дальше. Элизелд купила вязаную растаманскую шапку в красную, золотую, черную и зеленую полоски, достаточно большую для того, чтобы спрятать ее длинные темные волосы, и желто-коричневый комбинезон четырнадцатого размера от «Харве Бенард», у которого, без сомнения, была интересная история. За все это она уплатила три доллара у прилавка, возле двери на улицу, и бородач даже ни словом не прокомментировал поведение Элизелд, когда та нахлобучила шапку на голову, а затем натянула комбинезон прямо поверх джинсов и трикотажной фуфайки.
Выйдя из магазинчика и пройдя квартал обратно на юг к 6-й улице, она поняла, что идет робкой походкой, с опущенными плечами, которую помнила у многих из своих пациентов, и порадовалась было этой инстинктивной мимикрии, но тут же поняла, что это вовсе не мимикрия, а естественное поведение.
Глава 20
– Не задерживай его, девочка! Знаешь, сколько стоит его время?
Тысячу фунтов – одна минута!
Горбясь и подпрыгивая на ходу, Шерман Окс следовал, гонясь за беглецом, за своей указующей, хоть и давно утраченной рукой по огибавшей Театр Ахмансона дорожке, то вступая, то вновь выходя из эфемерной тени от полосок декоративной крыши, которая была столь узка и находилась так высоко, что могла бы служить укрытием лишь от невероятного строго вертикального дождя. Фантомная рука была настолько горяча, что все остальное тело знобило, как будто он в Долине Смерти высунулся из двери бара с кондиционированным воздухом на жаркий солнечный свет. И он энергично принюхивался, потому что здесь недавно прошел Кут Хуми Парганас, и он явственно обонял запах крупного призрака, которого нес мальчик.
Бежал, – вычитывал он во впечатлениях, все еще витавших в воздухе, – долго бежал под укрытым облаками солнцем на передке локомотива, бежал… на четвереньках? С длинными когтями, щелкавшими по тротуару! Что за чертовщина?
Несуществующая рука прямо-таки тащила его вдоль рва, окружавшего гигантский свадебный торт Форума Марка Тейпера, а потом лестница с перилами, начинавшаяся перед ним по другую сторону тротуара, стала казаться единственной выделяющейся деталью пейзажа, а все остальное, даже неуместная груда сырого мяса перед входом в «Тейпер», превратилось в размытый фон. Он был близок к цели!
На вершине лестницы он резко остановился, а потом внимательно всмотрелся вниз – и его сердце заколотилось еще сильнее, потому что там, на залитой кровью бетонной лестнице, вытянулся мертвый старик.
«Нужно сваливать отсюда, – подумал он, – перепрыгнуть через издохшего и спешить за ребенком».
Но уже через несколько ступенек он понял, что на лестнице лежал, в общем-то, не человек; это была разодранная разваленная кукла, обшитая в грубое черное пальто из клочков меха. Но искаженное, как у имбецила, лицо и белые руки вроде бы состояли из настоящей плоти – и разбрызганная и размазанная вокруг кровь тоже выглядела настоящей. И пахло все это, как настоящее.
Окс остановился и присел на корточки над растерзанной оболочкой. Он освободил легкие через открытый рот, слыша похожий на приглушенный рев отдаленного стадиона ропот всех призраков, которых он вдохнул за эти годы, а потом глубоко вдохнул полной грудью, раздувая ноздри и откинув голову назад.
Он уловил выдохшийся мускус эктоплазмы, разнообразный мусор, извлеченный из окружающей среды для придания вещественности призракам… но он обонял при этом и реальные плоть и кровь.
Плоть собаки, понял он, когда втянул побольше насыщенного информацией воздуха. Кровь собаки.
Неудивительно, что несколько минут назад он воспринял ощущение бега на четвереньках! Кто-то выпарил собаку, чтобы добыть вещество для заполнения фигуры слишком крупной для того, чтобы держаться на одной только эктоплазме. А не достигший половой зрелости ребенок просто никак не мог бы выделить достаточно эктоплазмы.
Сделал это, создал эту штуку крупный призрак. Зачем? Не иначе, призрак почувствовал, что находится в какой-то чрезвычайной ситуации – ведь такое действие было невероятно трудным.
Окс присмотрелся к плоской голове. Она должна была являться портретом того самого крупного призрака, которого носил в себе ребенок: седые волосы, мешковатое и морщинистое лицо…
Кто же это, черт возьми? Вероятно, кто-то известный, несомненно, влиятельный, если судить по мощному экстрасенсорному потоку, излученному его призраком. Лицо широкое, с большим подбородком и властное, в этом ракурсе, когда оно уставилось в небо, лежа на ступенях, казалось Оксу смутно знакомым… но виденным