Его голос снова умолк.
– Никогда – что, папа? – осторожно спросил Салливан, глядя мимо Элизелд, чтобы увидеть через переднее стекло, куда же он едет. – Не прекращал убегать? От воды в океане, Анжелика, – со сдержанной улыбкой пояснил он. – Могу определенно сказать, что я не хотел смотреть назад. «Молил зарю: спеши, закат: скорей»[67], – помнишь, папа? Из поэмы Фрэнсиса Томпсона. Я вечно пытался… не иметь ничего постоянного, не оставлять после себя ничего, что могло бы прицепиться. Мне всегда не нравилась идея… выбивать что-либо в камне.
– Упс, – неуверенно произнесла Элизелд, – кажется, машина загорелась.
Сквозь щели «торпеды» текли струйки дыма, которые вскоре уже клубились.
– Вот дерьмо, – выругался Салливан. Он выхватил из гнезда прикуриватель и пару секунд, недоуменно моргая, смотрел на воспламенившуюся прилепленную жвачку, затем, удерживая руль свободными пальцами правой руки, левой открыл окно с водительской стороны и вышвырнул горящий предмет на улицу. – Это ведь был прикуриватель для сигарет? – зло спросил он.
Элизелд наклонилась вперед, чтобы рассмотреть все еще дымящееся кольцо на приборной панели.
– Да, – сказала она. – Нет, это прикуриватель для сигар. Погоди-ка, тут написано «Л.-А. УЖ РЕДКО РУКОЮ ОКУРОК ДЕРЖУ – АЛ». Что за чертовщина?
Салливан отмахнул от лица вонявший карамелью дым и вспомнил жестяную пепельницу, загоревшуюся в среду утром в «Трех обжорах».
– Напомни, чтобы я спросил об этом у Ники.
– Выезжаем на скоростную трассу, – произнесла Элизелд.
«В общем, – подумал Николас Брэдшоу, возвращая так и оставшийся чистым нож в буфетный ящик, – не будет у меня никакого дополнительного срока, не будет у меня второго рождения. Я слышал, как они пели друг другу «Разноцветного клоуна, прозванного Песочным человечком»[68], – вряд ли они бы спели ее для меня».
Коричные слезы все еще сбегали по его дряблым щекам, а его руки по-прежнему дрожали, но когда он притащился обратно в кабинет, то без труда наклонился, взял обмякшее, дышащее тело Кути и выпрямился снова. Он даже довольно долго простоял, опираясь на больную правую ногу, пока левой открывал входную дверь, и не ощущал никакой боли.
«Выключаюсь», – подумал он.
Мальчик всхлипнул во сне, когда прохладный вечерний воздух пошевелил его взмокшие от пота волосы. Каждый пройденный Брэдшоу шаг по асфальту походил на щелчок выключения телевизора, на хлопок дверью опустевшего здания, на глухой удар пожелтевшего экземпляра «Испуганных», выброшенного из освобожденной квартиры на разодранное кресло-мешок из искусственной кожи посреди аллеи. «Я уничтожаю себя, – думал он. – Я смотрю на меню и указываю мимо текста на веленовой бумаге, мимо поля страницы и мимо неровной кромки бумаги, за пределы обложки меню – прямо на смятые окурки в пепельнице».
– Полагаю, этим вечером я ощущаю себя согретым смертью, – сказал он вслух.
Не считая отрешенной, граничащей с ностальгией грусти, решение не убивать Кути и не вдыхать призрак Эдисона не вызвало у него никаких эмоций: не было ни чувства вины из-за желания так поступить, ни удовлетворения от отказа от намерения. Несколько минут он удерживал нож возле уха мальчика в уверенности, что спрячет тело в одном из холодильников в гаражах и что Пит Салливан с Анжеликой поверят ему, если он скажет, что мальчишка, должно быть, сбежал, а еще в уверенности, что после этого сможет снова спать и видеть сны.
Вспомнил ли он какие-то определенные сны, которые могли ему присниться, и потому опустил нож? Он так не думал. Пусть бы даже если ему снились только кошмары – например, тот день, когда он узнал о смерти крестного, или та летняя неделя 75-го года, когда он напился в хлам и закрылся в холодильнике на «аляскинском траулере» в гавани Лонг-Бич, или подробности сцены убийства Кути, – он искренне считал, что смог бы жить с ними.
Он попросту не смог смириться с тем, что для того, чтобы удлинить его собственную магистраль, нужно было отобрать жизнь у маленького тела и прирастить ее к себе.
У двери в квартиру он поставил мальчика у стены и придерживал одной рукой, пока другой отпирал дверь. Затем снова подхватил его под мышки и под коленями и занес внутрь.
Брэдшоу опустился на колени и положил Кути на пол там же, где тот дремал днем. Мальчик захрапел, и Брэдшоу встал и вышел из квартиры, заперев за собой дверь.
В кабинете, не включая света, он сел на диван. На столе было пусто: телефон полностью разобрали и все элементы сложили в картонную коробку, а телевизор Брэдшоу пока не занес обратно. В углу кучкой лежали обуглившиеся свиньи, из которых вынули опасные батарейки. Он рассеянно подумал, станет ли вообще когда-нибудь снова активировать сигнальные системы.
Брэдшоу завел руку за диван и достал оттуда метлу, перевернул ее палкой вверх и дважды стукнул в потолок.
«Завтра, – подумал он, – я бы хотел сам поехать на Голливудское кладбище, чтобы прилечь на зеленом склоне и тихо заснуть. Но я уже семнадцать лет как умер, так что неизвестно, насколько тяжелыми могут быть последствия. Взрывом может разнести основания половины мавзолеев».
Он услышал, как наверху хлопнула дверь Джоанны, и в тишине ночи тихонько зазвенели металлические ступени. По асфальту она шла беззвучно, а потом раздался стук в дверь.
– Входи, – сказал он, – не заперто.
Джоанна толкнула дверь и вошла.
– Так задумано? – обеспокоенно поинтересовалась она. – Ты всегда запираешь дверь. Свиней с телевизором не собираешься вернуть?
– Вряд ли, – ответил он. – Дорогая. – Он вдохнул и на выдохе произнес несколько слов: – Принеси мне банку нюхательного табака, пожалуйста. (Глоток воздуха.) И потом присядь рядом со мной.
Она опустилась на диван, и тот качнулся.
– Свет не включать? – спросила она.
– Нет. – Он взял протянутую ему банку с табаком и скрутил крышку. – Завтра Хеллоуин, – произнес он. – Все, что у нас было до этой ночи, будет сломано и утрачено навсегда. Подобно тому как звонок однажды перестанет звонить – но… С рассветом. Пусть твой день будет прекрасным, Джоанна. Пусть день будет благословенным. Живи в мире живых. Пока он тебе доступен. Надеюсь, ты в нем будешь счастлива и не будешь голодать. Не будешь страдать, не будешь плакать. Каждая частичка меня будет присматривать за тобой. И помогать в той мере, насколько я буду на это способен.
Он высыпал немного табака на костяшку пальца и втянул носом. «Даже почти почувствовал запах», – подумал он.
Джоанна прильнула головой к его груди, ее плечи затряслись.
– Ничего, если я поплачу? – прошептала она.
Он бросил баночку на темный ковер и обхватил ее за плечи.
– Немножко можно.
Вскоре на разбитом асфальте во дворе послышался хруст шин «Новы». Он поцеловал ее и встал. Он знал, что на улице уже холодно, поэтому взял из шкафа рубашку и надел.
Глава 41
– Значит, ты не всех насекомых любишь? – продолжал как ни в чем не бывало Комар.
– Я люблю тех, которые умеют говорить, – отвечала Алиса. – У нас насекомые не разговаривают.
– А каким насекомым у вас радуются? – спросил Комар.
– Я никаким насекомым не радуюсь, потому что я их боюсь, – призналась Алиса.
Несмотря на грязную одежду, Салливан и Элизелд купили по дороге две пиццы, набор бумажных тарелок, несколько шестибаночных блоков «коки» и «Курз», и, когда, вернувшись, включили в гостиной люстру, Салливан сразу отнес все на кухню. Он был рад тому, что в апартаментах вовсю работало отопление.
– Разбуди Кути, – попросил он, – он захочет поесть.
Элизелд наклонилась над мальчиком и потрясла его, после чего беспомощно посмотрела на Салливана.
– Он пьян, в отключке, Пит. Судя по запаху, напился текилы.
Салливан только что расстегнул «молнию» промокшей кожаной куртки и замер в готовности вытащить руки из прилипающих рукавов.
– Как он?.. В таком возрасте он мог уже стать пьянчужкой?
– Возможно. Это ты принес бутылку из кабинета?
– Нет, и в мыслях не было. – Он высвободил руки и бросил куртку в угол, где она тяжело шлепнулась.
Входная дверь оставалась открытой, и оттуда раздался голос Ники Брэдшоу.
– Я ему дал, – сообщил он. – Это был Эдисон. Мы общались, и он спросил, можно ли ему пару стаканчиков.
Элизелд явно разозлилась и встала.
– Это… преступление! – заявила она. – Эдисону следовало проявить благоразумие. Он же ему in loco parentis[69]. Интересно, поил ли он крепким алкоголем своих детей. – Она покосилась на Брэдшоу. – Вам тоже следовало быть разумнее.
– Я не следил, как он наливает, – сказал Брэдшоу. – Можно войти?
– Ники! – пискнул комар в ухе у Салливана и тут же исчез.
– Входи, конечно, – ответил Салливан. – Где Джоанна?
– Поправляет макияж. – Брэдшоу тяжело вошел, и под ним заскрипели половицы. – Нашел ли ты… – Рука его дернулась к голове, но тут же остановилась, обветренное лицо напряглось, а глаза расширились. – Дядя Арт! – приглушенно воскликнул он.
Салливан перевел взгляд на Элизелд, которая все еще сидела рядом с Кути.
– Отец перелетел к нему, – пояснил он. – Как дела у Кути?
– Кажется, он просыпается. У тебя в фургоне найдется растворимый кофе? Принесешь?
– Конечно.
Элизелд занесла в квартиру руки Гудини и положила у двери. Салливан на ходу прихватил одну с собой, но, несмотря на пронизывающий мокрую одежду ночной холод, никакой угрозы не ощущалось. Содрогаясь от дрожи, он пересек парковку и дошел до фургона, а там приподнял чехол, чтобы вставить ключ в дверной замок. В полной темноте, держа руку Гудини под мышкой, он, как слепой, на ощупь нашел банку с кофе, ложку и пару чашек.