Но близко к тому. Поэтому, когда в прошлом году сработал очистительный механизм, Терпение и Стойкость сожрали уцелевших, а Орион прикончил злыдней, которые осмелились показаться на жилых этажах, зал опустел. Прекрасный момент, один необыкновенно удачный год – мы могли спуститься в зал и спокойно выйти. Первый класс в истории Шоломанчи, который пережил бы выпуск без единой жертвы.
А потом… потом злыдни вернутся. Каждый портал, который откроется, чтобы отправить одного из нас домой, пробьет брешь в школьной защите; взамен каждого ушедшего выпускника в школу проникнут два-три злыдня. Большинство притащатся в тот же день, вслед за свежепоступившими новичками. Галлюциногенные злыдни принесутся вместе с тревогой родителей о своем ребенке, ядовитые газы поднимутся по вентиляционным шахтам, аморфные твари протекут по трубам.
Рано или поздно, если Терпение или Стойкость не вернутся, новый чреворот просочится сквозь одну из брешей и гордо усядется у ворот. Очистительный механизм вновь сломается. Количество смертей, вероятно, вернется на прежний уровень к тому времени, когда нынешние новички станут выпускниками, ну или максимум через пару лет после того. Сударат, Чжэню и другим выпуск обойдется не так легко. И Аарону из Манчестера, который даром принес мне крошечную записку от мамы. Всем ребятам, которых я почти не знала или совсем не знала, с которыми была незнакома, которые еще даже не родились.
Вот что твердила мне школа. Она манила меня все дальше, предлагая одну каплю силы за другой, чтобы дать понять, что забота вовсе не бесполезна, что я могу позволить себе помогать друзьям, и их союзникам, и вообще всем одноклассникам. И вот, когда я одолела эту вершину, школа сообщила, что можно ни о ком не беспокоиться – теперь, когда способность заботиться развилась у меня до крайних пределов.
– Чего же ты хочешь? – поинтересовалась я, глядя на дверь.
Несомненно, Шоломанча не стремилась спасти один какой-то класс – или даже все четыре. Школа уже пожрала сотни тысяч детей за время своего безжалостного существования. Ни один небезразличный человек не вытерпел бы этого. Но школа не была человеком, она не отличалась добротой. Она не любила нас. Она просто старалась как следует выполнить свою задачу – и, пока она работала, мы непрерывно и неизбежно умирали. Три четверти каждого класса погибало. Школа хотела, чтобы мы увидели широко открытое, сияющее окно возможностей и…
– …Исправили тебя?
Больше ничего я не смогла придумать – но пути это не указало. Я обвела взглядом пустой зал; даже костей в нем не валялось.
– Но как?
Ответа не было. Никакого полезного совета я не получила. Только Моя Прелесть пискнула и ткнула меня носиком, предлагая вернуться.
– Я не понимаю! – крикнула я, стоя перед дверью.
Механизм продолжал безмятежно тикать – плод труда армии гениев, которые, располагая неограниченным количеством времени и маны, построили самое хитроумное и безопасное место на свете для своих детей, но этого оказалось недостаточно. Так чего же Шоломанча ждала от меня?
Моя Прелесть снова пискнула, уже сердито, и снова ткнула меня носом. Я с горечью ударила по левой створке кулаком и тут же пожалела об этом: створка слегка качнулась. Она не приоткрылась, лишь чуть заметно дрогнула под ударом, но я поняла, что, если упрусь ногами в пол и навалюсь на нее спиной, она, возможно, откроется. Ничто не держало дверь с той стороны. Края ворот покрывала пятнами зеленая и черная плесень, снаружи прорывался воздух. Ворота были единственным местом, соединявшим школу, которая по большей части парила в пустоте, с реальным миром. Он начинался там, прямо за дверью. Если бы я ее открыла, то могла бы выйти, оказавшись в тайнике, который анклавы назначили точкой опоры, и у этого места были бы реальные координаты и все такое. Несомненно, в пределах дня пути я отыскала бы человека с мобильником, который позволил бы мне позвонить на единственный телефон в коммуне и поговорить с мамой.
Это было бессмысленно, потому что я бы не выпустилась как положено. Мы не попадаем в Шоломанчу через дверь: если превратить материальные ворота в единственную точку входа, все злыдни мира в конце концов соберутся вокруг, и ни один новичок не сможет войти в школу живым. Насколько я понимаю, нас собирают здесь те же чары, которыми анклавы пользуются, чтобы отыграть немного места в реальном мире; когда выпускник проходит через ворота, начинает работать портал, который посылает человека обратно, туда, откуда его забрало впускающее заклинание. Если я просто возьму и выйду в реальный мир, вместо того чтобы вернуться домой через нужный портал, я, так сказать, удеру, не выплатив долга. Понятия не имею, какие будут последствия, но наверняка неприятные.
Но все-таки это можно было сделать. И ощущение, которое я испытывала, было прямо противоположно школьным ужасам. Дверь, несомненно, выходила в какое-то укромное место глубоко под землей, неприятное и, вероятно, опасное, которое должно было отпугивать как злыдней, так и заурядов. Запах, доносившийся из-за ворот, наводил на мысль о переполненной сточной трубе – да, вполне возможный вариант, – но все это не имело никакого значения, потому что за воротами лежал внешний мир, и мне так страстно захотелось выйти, что я развернулась и побежала к технологическому люку, ни разу не позволив себе обернуться.
Подъем был далеко не быстрым. Казалось, я с лихвой плачу за скорость, с которой спустилась. Но Моя Прелесть сидела теплым комочком на моем плече или скакала несколькими ступеньками впереди, и ее белый мех ярко светился даже в тусклом свете, который я себе наколдовала. Я выбралась из шахты и некоторое время лежала плашмя на полу в кабинете, разбросав руки и ноги; от усталости я могла только стонать. Мышка сидела у меня на груди, прилежно умывалась и посматривала по сторонам. Впрочем, вряд ли это было необходимо. Сама школа, похоже, всерьез за мной приглядывала. Она послала ровно необходимое количество злыдней, вынудив меня наступить на собственную гордость и взять ману у Хлои. Если бы не выходки школы, мы с Аадхьей и Лю весь год усердно трудились бы, чтобы собрать побольше маны, и у меня просто не осталось бы времени и сил – а уж тем более энергии, – чтобы задуматься о спасении других. И никто бы, разумеется, ко мне не прислушался, даже если бы я об этом заговорила.
Я задумчиво смотрела на покрытый пятнами потолок, а потом с усилием подняла руку, словно налитую свинцом, и поднесла разделитель маны к глазам. Я так привыкла к нему, что перестала о нем думать. Но на каждой тренировке я забирала целое море маны, даже по сниженным меркам спортзала. Магнус и прочие ньюйоркцы, возможно, обратились к другим анклавам и попросили их поделиться, намекнув, что я не стану с ними тренироваться, если они откажут.
Никто не послушал бы меня, если бы я обратилась к соученикам с безумным замыслом выйти из школы всем вместе. Но Шоломанча заставила их прислушаться, заставила прийти ко мне, выдавая одну непреодолимую полосу препятствий за другой. Школа вынудила ребят поделиться со мной маной, вручить мне свои жизни. Добровольно никто бы этого не сделал. И как только я скажу, что внизу ничего нет, что мы можем спокойно уйти…
– Мама… – простонала я, как будто она сидела рядом и мы могли ожесточенно поспорить, но мама была только в моем воображении. Она с безумной тревогой смотрела на меня, морща лоб.
«Не связывайся с Орионом Лейком». Мама именно это имела в виду? Она предвидела, что будет, если свести нас вместе на год – и как мне придется за это расплачиваться? Конечно, я бы осталась на мели, если бы Хлоя забрала разделитель. Но если бы я приобрела чужую ману ложью… в конце концов, ее ведь не дали бы мне просто так.
Это не принесло бы мне очевидного ущерба – такого, какой терпят откровенные малефицеры. Если бы хитроумный план Прасонга сработал, его душа пострадала бы так сильно, что, возможно, он бы никогда впредь не сумел своими силами собрать ману, даже если бы провел остаток жизни в раскаянии и попытках очиститься. Со мной бы ничего такого не случилось; обошлось бы даже без почерневших ногтей и легкого ощущения беспокойства (такое наказание понесла Лю за то, что убила двух-трех беззащитных мышек, чтобы выжить). Малефицеры несут убыток, потому что вытягивают ману у существ, которые активно борются с ними. Именно противостояние и превращает ее в малию. Но когда ты убеждаешь другого отдать тебе ману добровольно, это не приносит вреда. Ты можешь обмануть человека, надавить на него, солгать… все, что угодно. Ничего плохого – во всяком случае, очевидного для окружающих – с тобой не случится.
Потому-то члены анклавов так себя и ведут. Они делают вид, что это никакая не малия, но они ошибаются. Конечно, выманить у человека каплю маны, которая ему не так уж и нужна, совсем не то что превратиться в ненасытного вампира-убийцу, который в жизни не сделает доброго дела, но суть одна. Так считала мама – всю жизнь она меня этому учила, и урок я усвоила, хоть и не сразу.
Я знала, что́ она сказала бы в ответ на предложение сделать небольшое зло ради чьего-то блага, а уж тем более ради спасения грядущих поколений. Я осталась в живых только потому, что мама не принимала таких предложений. Ей прямым текстом сказали, что я превращусь в смертоносное чудовище – это сказали люди, у которых не было повода лгать, но мама отказалась отдать меня им, потому что не поверила. Она отказалась не только потому, что любила своего ребенка – будь любовь единственной причиной, мама отправила бы меня жить в анклав, как только за мной начали охотиться злыдни, почти на пять лет раньше положенного. Но она и этого не сделала. Она отказалась исключительно потому, что не желала ступать на плохой путь.
Может быть, именно это она и предвидела. Прекрасную дорогу из золотого кирпича, которую вымостил для меня Орион, полный самый благих намерений, – Орион, в жизни не сделавший ничего дурного. Но если я сделаю первый шаг по ложному пути, кто знает, как далеко я заберусь? После того как я сделаю первый шаг, уже никто не остановит мой бешеный бег.