Но сдаваться без боя он не собирался.
Первая волна нахлынула на него и погибла так быстро, что я даже не заметила, как именно он их убил; а дальше я наблюдала за ним с непреходящим отчаянием, корчась от муки, готовая… сделать хоть что-то, что угодно, в таком же неистовстве, как в ту минуту, когда я смотрела на Нкойо, стоя за дверью спортзала. Следующая волна накрыла Ориона, и несколько тварей прорвались дальше, но далеко не убежали: он выскочил из массы мертвых тел, по-прежнему сияя дурацкой улыбкой, поймал удиравшую шерву за крысиный хвост и потащил ее, бешено извивающуюся, за собой, прежде чем без передышки броситься обратно в гущу схватки.
Мана так и прибывала – это была уже не волна, а океан.
– О боже, – донесся до меня приглушенный голос Хлои.
Мельком бросив на нее взгляд, я увидела, что она, и Магнус, и другие нью-йоркские выпускники еле держатся на ногах от прилива энергии. Разделитель маны у меня на запястье ярко светился, как и у них, и они хватались за стоявших вокруг ребят, за всех, кому нужны были силы, и буквально накачивали их маной – маной, которую Орион принялся вливать в общий запас. Злыдни по-прежнему гибли так быстро, что это казалось сном – как будто они рассыпались в прах, едва успев приблизиться к Ориону.
Даже после признания Хлои я, в общем, так и не поверила, что все ньюйоркцы целых три года бесплатно пользовались маной, которую добывал Орион; я не понимала, отчего он жалуется на нехватку сил. Но теперь он наконец-то наполнился маной до краев – ее было столько, что он мог делиться с другими, – и до меня дошло. Я запоздало сообразила, что Орион никому не давал понять, как ему скверно, хотя располагал лишь жизненно необходимым минимумом. Все, что он совершил в минувшем году, он сделал в состоянии истощения – я сама такой была, пока не надела на руку разделитель Хлои. Орион провел выпускной год – время, когда наши силы расцветают, – практически без маны.
И вот теперь, когда он наконец ее получил, я поняла, что Орион имел в виду – потому что бой давался ему без малейших усилий. Он не боролся за жизнь мрачно и отчаянно, считая каждую каплю маны, как песчинки в часах. Каждое движение, каждый взмах меча, изящный и смертоносный, каждое произнесенное заклинание, каждый рывок – все это питало Ориона, и я, наблюдая за ним, невольно ощущала, что он делал именно то, для чего был предназначен. Дрался он так же естественно, как дышал – настолько это было свойственно его натуре. И сразу стало ясно, что это может нравиться, что ни о чем другом ты и не будешь мечтать, если убийство злыдней в самом деле тебе хорошо удается и к тому же приносит неограниченное количество маны. Твое собственное тело заставит тебя желать этого – желать так сильно, что другим желаниям придется учиться.
Орион больше не смотрел на меня, даже когда выныривал из смертоносных волн – он был слишком занят. И хорошо, иначе я бы идиотски улыбнулась ему. Я чуть не плясала от счастья, пусть даже в зале собрались все чудовища на свете, пытаясь добраться до меня и до Ориона, – но я радовалась, потому что в его душе не было отчаяния. Просто учеба давалась ему нелегко. Но он мог желать чего-то еще. Я была не единственным желанием Ориона, а всего лишь первым.
Злыдни продолжали прибывать – сплошное море кошмара, – и, когда настала очередь выпускников, появились и самые крупные. Эти твари находились дальше всего от порталов, когда за ворота начали выходить младшеклассники и среднеклассники, и вот теперь они добрались до ворот и начали проникать в школу. Некоторые были столь чудовищны, что хотелось в ужасе отвернуться – зьеварры и эйдолоны, фарметы и кайдены, твари из ночных кошмаров, которые таятся в темноте под анклавами, ожидая подходящей минуты. Но даже когда самые страшные и искаженные существа проникли в школу, не было больше ни криков, ни паники. В зале остались только выпускники. Мы пережили главный кошмар – пребывание в Шоломанче – и стали последними. Это больше не было бесплотной мечтой; глядя на злыдней, которые текли в школу, я понимала, что надежда воплощается в жизнь. Орион расчищал место для новых и новых чудовищ с той же скоростью, с какой я их призывала.
Я начала верить, что у нас все получится. Мне не хотелось давать волю фантазии; я боролась с надеждой так же яростно, как Орион с чудовищами, но ничего не могла с собой поделать. Драгоценное время истекало – Лизель вывела обратный отсчет в воздухе огненными буквами, так что мы все его видели. За две минуты до конца я должна была нанести последний удар. Осталось всего семь с половиной минут, потом семь, и тут Аадхья крикнула: «Эль!» – и я увидела ее – она приближалась к голове быстро таявшей очереди. Она улыбалась мне, и ее лицо было мокро от слез. Она знала, что я не чудо природы, а живой человек, и мне захотелось спрыгнуть с платформы, подбежать к Аадхье и обнять ее, но я могла лишь улыбнуться подруге, стоя наверху. Она шагнула к воротам и приложила ладонь к уху: «Позвони мне!» Телефоны Аадхьи, Лю, Хлои и Ориона я записала на закладке, которую вложила в книгу сутр. Телефона у меня не было, у мамы тоже, но я пообещала, что найду какой-нибудь способ позвонить, если мы вырвемся…
Точнее, если я вырвусь. Аадхья сделала последний шаг, вышла за ворота и… скрылась. Она покинула школу, она была в безопасности, она выжила.
Всех оставшихся в зале я знала. Среди них были не только мои друзья. Мирт прошла мимо, вздернув подбородок и поджав губы; она не смотрела на меня. Но когда стоявший впереди нее парень кинулся за ворота и она увидела свободный проход прямо перед собой, лицо Мирт вдруг исказили рыдания, и, когда она побежала на свободу, ей пришлось усилием воли держать глаза открытыми. Я искренне радовалась, так радовалась, что и она выбралась. Я хотела, чтобы все спаслись. Я пропустила уход Хамиса, Джовани и Коры. Нкойо обеими руками послала мне воздушный поцелуй, прежде чем взбежать по ступенькам и скрыться. Уход Ибрагима я тоже пропустила, зато увидела Якуба, который шел, склонив голову и слегка покачиваясь – на нем было прекрасное молитвенное покрывало, светившееся по краям, и он шевелил губами на ходу; проходя мимо, он взглянул на меня, и мне стало тепло, как от прикосновения маминой руки.
Уходили нью-йоркские выпускники: Хлоя отчаянно замахала, чтобы привлечь мое внимание, и изобразила в воздухе сердечко, а Магнус, бегущий следом, наконец-то снизошел и показал мне оттопыренный большой палец, и я даже не рассердилась. Вот они и ушли. Я собиралась вытащить всех. В очереди осталось сто человек… девяносто… восемьдесят, почти все малознакомые, кроме охрипшей Лизель, Лю, которая продолжала играть, стоя рядом – я не слышала мелодии, но чувствовала ее ногами, – Элфи, Сары и других лондонских выпускников (они уже могли бы уйти – я знала, что им достались номера впереди ньюйоркцев). Однако они все остались и помогали Элфи удерживать проход.
Я не ожидала этого от членов анклава – их с детства учили делать обратное, первым спасать свою шкуру. Но в то же время они знали, что своих бросать нельзя, не так ли? Им, как самой школе, внушили, что манчестерцы, лондонцы и прочие герои выстроили Шоломанчу, движимые великодушным желанием спасти детей волшебников; может быть – как случилось и со школой, – эта идея укоренилась в головах ребят из английских анклавов прочней, чем хотелось бы их родителям. А может, если дать человеку шанс совершить хороший поступок, даже член анклава окажется на это способен.
Больше я никого не знала, но мы уже приближались к самому концу очереди, к группе выпускников, возвращавшихся в Аргентину – они вытащили один из последних номеров, но не стали спорить и требовать, чтобы их пропустили вперед; а поскольку они не стали спорить, другие невезучие анклавы тоже не жаловались. Аргентинцев было четверо, и они прошли за ворота все вместе, очень быстро, один за другим, только самый последний шарахнулся и заорал – уже давно в зале никто не орал, – потому что в школу ввалился чреворот.
Мне не пришлось гадать, откуда он взялся. Парня из Аргентины, который только что вышел из портала, сцапали; он извивался и вопил, прося помощи, пощады, хоть чего-нибудь, и в его голосе звучал до боли знакомый ужас, а чреворот продолжал втягивать в себя тело пленника, одновременно втекая в школу.
Я перестала петь. Вряд ли мне удалось бы продолжить. Чреворот был небольшим, еще меньше того последнего – первого – единственного, которого я видела, к которому прикоснулась, – того, которому предстояло жить в моей душе до конца дней. Тварь усеивали глаза, черные и карие, обрамленные темными ресницами, до жути похожие на глаза парня, которого она пыталась проглотить, и некоторые еще не до конца утратили сознание – их наполнял ужас. Одни рты продолжали слабо хныкать, другие рыдали и судорожно хватали воздух.
Но чудовище должно было вырасти. Оно сцапало трех злыдней, прежде чем успело полностью проникнуть в зал, подтащило их к себе и проглотило, несмотря на отчаянное сопротивление, – у них ведь не было магических щитов. Такая же судьба ждала и аргентинца, как только у него закончится мана.
– Томас, Томас! – рыдала девочка из Аргентины, но даже не пыталась что-то предпринять.
Никто не рискнул бы коснуться чреворота. Даже другие злыдни, в том числе самые безмозглые и голодные, догадывались, что случится с ними, если они бросят ему вызов.
Я ощутила вкус желчи во рту. Лю с ужасом взглянула на меня, но играть не перестала. Элфи по-прежнему удерживал проход, и остальные лондонцы вместе с ним, хотя, несомненно, им хотелось опрометью выбежать за ворота, спасая свою жизнь и душу, ведь чреворот, к сожалению, не убивает жертву.
Я попросила их помочь мне, и они помогли; я попросила их набраться храбрости и совершить хороший поступок – и я не имела права просить об этом других, если сама собиралась отсиживаться в тени. Значит, я должна была атаковать чреворота. Я должна была это сделать и не могла – но за спиной чреворота, в коридоре, стоявший на баррикаде Орион обернулся. Если чреворота не атакую я, это сделает он. Он бросит баррикаду, позволив волне злыдней хлынуть в зал, а сам бросится к чревороту, потому что Томас вопил, вопил с растущим отчаянием, и щупальца чреворота уже испытующе ползли по его груди, подбираясь ко рту и глазам.