— Открой в другом месте. Где хочешь.
На сей раз выпала страница двести двадцать первая.
— А тут женщина есть?
— Есть.
— Продолжай в том же духе, детка.
Я ткнулся взглядом в книгу еще раз десять в разных местах.
— Ну?
— Да, — сказал я. — Везде женщины.
— И что из этого? — спросил Скотт.
— А то, что наш беззубый донжуан писал для женщин, ради женщин и потрафляя вкусу женщин. Даже войну белых и синих он описывал так, Чтобы угодить парижанкам. Полевой походный будуар. Все женские глупости, а война ни при чем.
— Ну и чушь ты порешь! — заорал Скотт.
Бо тихонько взяла меня под руку и прижалась ко мне.
— Уйми их, — шепнула она. — Ну же!
— Зачем? — шепнул я.
— Потому что они завелись не на шутку, а это плохо кончится, уж я знаю.
— Но они сами разберутся, — сказал я. — Лучше не трогай их. Не вмешивайся, Бо.
— Ты еще пожалеешь, — шепнула она прямо мне в ухо, и ее губы ласково коснулись моей мочки. Она сжала мне руку и так осталась сидеть, пока нас подбрасывало на скверной дороге, и мы слушали дальше разговор тех, впереди.
— Беда в том, — говорил Скотт, — что тебя все больше и больше гипнотизирует величие Гюго. Ты выходишь на тот же круг. Тоже начал работать под полубога. Да что тебе толковать. Ты же ничего не слушаешь.
Мы опять въезжали в лес, и Хемингуэй гудел велосипедисту и на каждом своем слове жал черную кнопку в середине руля.
— Все это в сто раз лучше, чем твоя безнадежная надежда. Деньги и постель. Аристократия на свалке. Богачи! Господи… богачи. Ты кончишь, как Бальзак — будешь стоять перед ними по стойке «смирно». Гюго ни перед кем так не стоял.
— А кончил тем, что никого уже не мог убедить в том, что он подлинный Гюго.
— Ну, это уж пошла чистой воды фицджеральдовщина.
— Нет, это истинная правда.
— Ладно. Назови мне хоть одного хорошего писателя, Который бы не блефовал.
— Шоу.
— Вот уж Антей.
— По крайней мере, он никогда ничего из себя не корчил.
— Вранье. Вообще, каждый стоящий писатель раздвоен. Есть два Толстых, два Шелли, две Жорж Занд, два пьяницы Бодлера, две крошки Эдит Уортон, два жирных Эзры Паунда…
Скотт натянул шляпу на уши и сказал:
— я не слушаю. Я лично не намерен раздваиваться, даже если ты к этому гнешь.
— Да ведь уже поздно упираться, — Сказал Хемингуэй. — Твой алкоголический двойник хуже всех моих самых жутких вымыслов, потому что ты не властен над этим ублюдком. Ей-богу, он тебя еще удушит, вот увидишь.
В пылу спора Хемингуэй гнал «фиат» все быстрей, теперь мы мчались вниз по крутому спуску второго холма, в лес, в лес. Он выжимал семьдесят миль в час из старого тогдашнего «фиатишки», и мы словно висели на подножке экспресса. Бо вцепилась в меня обеими руками, она молчала, но, взглянув на нее, я увидел совершенно белое лицо.
— Вы бы сбавили скорость! — завопил я Хемингуэю. Нас бросало, болтало, трясло, и ветер уносил все, что слетало с моих пересохших губ.
Хемингуэй не обратил на меня внимания, а Скотт обернулся и Заорал:
— Не бойся, Эрнест — лучший гонщик Франции.
Скотт наслаждался быстрой ездой.
— Я потеряю скорость на следующем подъеме, — сказал Хемингуэй, а тем временем мы обошли моторный велосипед на застывших колесах, обогнали грузовик и, наконец, чуть не задев по тележке, промчались мимо фермерских лошадок.
— Браво, — сказал Скотт на спуске с последнего холма.
Хемингуэй выключил мотор, и мы просто полетели с горки. Мы слепо вверялись ему, а он вел машину так уверенно, что я и теперь сразу вспоминаю ту езду, открывая его книгу. Я читаю ее и знаю, что Хемингуэй — за рулем, он правит, и этим все сказано. И нечего спрашивать, что он делает и куда вас везет.
С вершины третьего холма мы взяли влево от главного шоссе. Я и не заметил грязной дорожки, пока мы на нее не въехали. Она вывела нас на брусчатку между двумя фермами, а потом, северной опушкой Фужерского леса, снова на простор. Мы покатили полем, мимо мрачноватого пруда.
Потом Хемингуэй опять погнал влево, холмами, по какой-то упрятанной дорожке, мы падали, ныряли, скользили по крутому грязному спуску и вот оказались в темной низине возле лесопилки. В 1975 году я полдня разыскивал эту дорогу, а Хемингуэй сразу и безошибочно на нее попал. Ей-богу, вряд ли хоть пятидесяти иностранцам удалось обнаружить, где же расположен знаменитый замок Ла Тург. Мы вышли из машины, и Скотт не мог поверить, что это то самое место, о котором он только что читал.
— Ты нас дурачишь, — сказал он.
Мы увидели домишко (теперь его перестроили) и лесочек и услыхали в зарослях рокот ручья.
— Ты только что прочел про замок, ведь верно? — сказал Хемингуэй.
— Ну прочел…
— Ну и можешь проверить сухое, буквальное описание от слова до слова. Башня, крепость, арсенал, мост, ров, библиотека…
Мы пошли за Хемингуэем заросшей тропкой под темными вязами и вышли к быстрой речушке.
— Под ноги глядите, — сказал Хемингуэй, — тут сыро.
— Да тут ведь чудесно! — сказала Бо и поглядела в вышину, на собор из света над нами, на синее полотно неба над осенней листвой.
— И как сюда могла пройти армия? — усомнился Скотт, пока мы продирались сквозь заросли.
— Так же, как сюда попал замок Ла Тург, — сказал Хемингуэй.
Мы вышли на пологий берег против хоть и крутого, но весьма скромной высоты обрыва на другом берегу — облепленного листвой, мокрого и увенчанного двумя большими валунами.
— Et voliа, — сказал Хемингуэй.
— Что — Et voliа? — спросил Скотт.
— Вот вам и Ла Тург
— Да тут же ничего нет!
— И никогда ничего не было. Ла Тург — голый вымысел, чистейшая литература. Однажды летом семьдесят первого года Гюго, сидя на этих валунах, выстроил крепость, и башню, и арсенал, и библиотеку, создал их по кирпичику в своем убогом воображении. Вот тебе, милый старина Скотт, и сухой репортерский путеводитель.
— Почем ты знаешь, что это именно тут?
— Да по дневникам Гюго. И тысячи есть других указаний. Это здесь, и нигде больше! — Хемингуэй пнул ногой груду листьев. — А там, на том берегу, он и сидел.
— Вот так черт! — сказал Скотт. Но он нисколько не огорчился. Он стоял в этом своем пальто из верблюжьей шерсти и даже восхищенно смотрел на валуны. — Вот так черт!
Хемингуэй повернулся ко мне и сказал:
— Не забывай, детка. Никогда ничего не принимай буквально, пока не проверишь, буквально это или нет. И никогда не слушай поэтов вроде Скотта Фицджеральда, которые думают, будто только у них есть фантазия и воображение.
— Да, в общем-то, разве важно, вымысел это или факт? — спросила миротворица Бо. — Какая, в общем-то, разница?
— Господи! А ведь Бо права! Абсолютно права! — сказал Скотт. — Пусть Гюго выстроил все у себя в мозгу, а описание-то все равно дотошное и сухое. Ну согласитесь!
Хемингуэй рубанул рукой по воздуху.
— Нельзя дотошно описать то, чего нет! — сказал он.
— Еще как можно! И я правильно говорил…
— Нет, неправильно. И все, что ты говоришь, — неправильно. Ты с самого начала запутался.
Скотт вытащил фляжку из заднего кармана.
— Чего же тогда ты сразу не сказал, что он все сочинил, а поволок нас сюда? — сказал он.
— Потому что тебя всегда и во все надо ткнуть носом. Тебя надо бить фактами, иначе тебе ничего не втемяшишь.
Скотт передал фляжку Хемингуэю, и тот отпил глоток. И тут же сплюнул.
— Джин! — сказал Хемингуэй.
— А ты думал что?
— Кто же льет во фляжку джин? Ну, я понимаю, виски, или бренди, или хоть кальвадос. Только уж не джин.
— Твой мичиганский папочка неверно тебя воспитал, — сказал Скотт. — Но не хочешь — не надо.
И сам как следует приложился к фляжке.
Тут Бо схватила меня под руку и прижалась ко мне, как всегда, когда рвалась предотвратить их ссору. Может, это она хотела, что бы я ввязался в разговор? Но я не стал вмешиваться.
— Знаешь, что тебя ожидает, Скотт?
— Я-то знаю. А вот ты не знаешь…
— Ты кончишь, как все те ребята, которые не дотянули до тридцати, потому что боялись не выдержать испытания жизнью.
— О ком это ты?
Хемингуэй будто не расслышал.
— Ты и пить-то не умеешь, — огрызнулся он.
— Да чем, к черту, мое пьянство отличается от твоего?
— Ты пьешь, как баба.
Скотт как-то истерически хихикнул. Содрал шляпу, скатал мячиком, подбросил и поддал ногой так, что она покатилась в реку.
— В тебе, Эрнест, не меньше бабьего, чем во мне, — сказал он. — Не в каждом ли мужчине сидит женщина? А тебя выводит на чистую воду та одержимость, с какой ты доказываешь свою мужскую одержимость. И зачем же тебе что-то скрывать, раз всякий стоящий писатель все равно выдает свою вторую ипостась? Да иначе ты бы и писать про это не мог. Это у всех у нас как седьмое покрывало. Или, может, восьмое. Ну ладно, пусть я пью, как баба, зато ты ссоришься, как баба. То-то ты и не можешь полюбить женственную женщину. Ты вообще даже не знаешь, что такое женщина.
— Хватит, — сказал Хемингуэй. — Что-то ты понес чересчур сложную ахинею. Дурак я, что вообще это начал.
— Однако ты начал, — взвился Скотт, — так дай уж я докончу. Ты все ищешь алиби, старина. Старый боксер, старый рубака, стрелок, старый охотник и старый гермафродит…
— Ладно, ладно, — прервал Хемингуэй. — Доказал, дальше только испортишь.
Хемингуэй был, видно, сам не рад. Он повернулся к нам и спросил:
— Вы голодные?
Мы стояли поодаль, объединенные и отстраненные от них тем, что они творили друг с другом.
— Я умираю с голоду, — быстро сказала Бо. — И Кит.
— Тогда поедем отсюда. — И Хемингуэй пошел вперед, сквозь лес.
Тут Бо бросила меня и взяла под руку Скотта. Хемингуэй слегка ошеломил его. Скотт был огорошен, сбит с толку, растерян. Он смотрел, как его шляпа расправилась в воде и теперь отчаянно билась в водовороте между двумя камнями.
— Бедная моя шляпа! — сказал он. — Она заслуживает лучшей у