страх, но Бранемер с огромным трудом боролся с ощущением, что она все знает гораздо лучше него и самое для него подходящее – просто покориться и делать, как она скажет. Для князя это никуда не годится! И пусть даже она умна и худого не посоветует – он предпочитал думать своей головой и не приехал бы к ней сюда, если бы не боязнь навек лишиться единственного сына.
– Это ты виновата! – глядя ей в глаза и с трудом выдерживая ее сочувствующий, почти ласковый взгляд, пробормотал он. – Из-за тебя он стал таким…
– Я тебе только волю богов передала, – без обиды, мягко ответила Лютава. – И тебя их советы принимать никто не неволил.
Бранемер молчал: она сказала правду. Но вот уже восемь лет напряженно раздумывая обо всем произошедшем, он не мог отделаться от впечатления, будто Лютава, причастная к появлению его сына на свет, влила в жилы младенца кровь оборотней, хотя не состояла с юным Огнесветом Бранемеровичем даже в отдаленном родстве.
Это она двадцать лет назад излечила Бранемера от бесплодия, отвалила в Нави белый камень, под которым таилась его сила, запертая мачехой. В ту зиму, когда юная Лютава жила в Ладином подземелье, княгиня Миловзора забеременела и в положенный срок благополучно родила мальчика. Однако мальчик оказался оборотнем – с тринадцатилетнего возраста он каждое зимнее полнолуние превращался в медведя. Хорошо еще, что об этом никто почти не знал, поскольку все зимние месяцы княжич проводил в лесу с ватагой. Но с этих же пор он сделался угрюмым, необщительным и упрямым, тем самым невольно выдавая себя. Узнав, что произвел на свет оборотня, Бранемер кинулся за советом к Лютаве. Она не удивилась и сказала, что едва ли могло быть иначе: уж слишком сильно Навь замешана в рождении Огнесвета. И что если княжич не женится в ближайшие семь лет, то обернется медведем уже навсегда.
А княжич Огнесвет с каждым годом все более неохотно возвращался на лето домой, да и то предпочитал ходить в походы, так что родители видели его все меньше и меньше. И в последний раз это случилось два года назад. Вот уже два лета Огнесвет вообще не показывался в родительском доме. Какая уж тут женитьба! Опасный срок близился, и дешнянский князь весь извелся. Если его сын не вернется вовремя, чтобы посылать за невестой, женой его станет медведица мохнатая, а не русоволосая дочь угренского князя.
…Всплакала Божанушка на море,
На белом горючем на камне.
По бережку миленький гуляет.
«Гуляй, гуляй, миленький,
Сойми меня, девушку, Со бела горючего камня!»
У милого жалости достало,
Он снял меня, девицу, со моря,
Со бела горючего камня!
В крас-городской беседе ходил медленный хоровод: тут не зеленый лужок в купальскую ночь, не разгуляешься. Долгими осенними вечерами затевались посиделки под крышей: сперва «рабочие», когда девушки пряли, шили, ткали пояски, а потом «праздные» – когда приходили парни и начинались игры и песни. В середине круга притоптывала младшая Божанина дочь. Худощавая и рослая для своих четырнадцати лет, она помахивала вышитыми рукавами, изображая тоску-печаль, и призывно посматривала на парней в кругу. Вот наконец один из них вышел, взял ее за руку, поцеловал и повел в общий строй – «снял с горючего камня». На игрищах предстоящей зимы они будут держаться вместе, а там как богам поглянется…
Всплакнула Задорушка на море…
В середину круга вышла другая девушка, песня началась с начала. Унелада подавила вздох. Она в свои семнадцать была самой старшей среди крас-городских невест, но не надеялась, что кто-то из здешних парней «снимет ее с камня». Уже много лет она была обручена, но жениха своего видела лишь один раз. Ей тогда сравнялось всего девять лет, а ему двенадцать, и он, высокий угловатый отрок, тогда казался ей, девочке, почти взрослым. Она довольно хорошо помнила его лицо и не сомневалась, что узнает при встрече. Вот только когда эта встреча состоится?
Уже не первую зиму Унелада вздыхала о женихе, но сейчас вдруг обнаружила, что перед ее мысленным взором встало совсем другое лицо. И вызвало не унылую, привычную досаду из-за мешкотности сватов, а горячее волнение, смятение и сладкую дрожь. Если бы он снял ее с белого горючего камня одиночества и увел с собой… С какой радостью и охотой она подала бы ему руку и пошла за ним, не спрашивая, куда, не думая, что будет дальше.
Когда хоровод остановился, Унелада незаметно отступила назад и в темноте вдоль стены проскользнула к двери. Хотелось освежиться после духоты набитой людьми избы, а еще послушать, не едет ли… Поездка Бранемера в лес к Лютаве тревожила ее дочь: а вдруг мать скажет нечто худое? Вдруг его ждет злая судьба? Она, Унелада, готова была многое сделать, лишь бы помочь гостю, и чувствовала в себе достаточно сил для этого. Неважно, что она годится ему в дочери. Или, наоборот, это-то и важно: в ней ведь в избытке того, чего ему так не хватает – молодости, жизненного тепла, уверенных надежд на будущее счастье.
Она вышла и встала возле дверного косяка, сжимая у горла ворот беличьего полушубка. Уже стемнело, но луна, почти полная, ярко сияла, освещая крыши и частокол. Дул ветер, влажный после недавнего дождя, нес острый пряный запах палых листьев. Унелада глубоко втянула в грудь дыхание осени, и вдруг ее наполнило ощущение счастья жизни. Именно сейчас, когда весь мир засыпал, она как никогда ясно почувствовала его красоту и силу. Все чувства обострились, словно промытые прохладной влагой осеннего вечера, и вместе с тем пришло мучительное ощущение близкой потери, боязни опоздать к самому главному. Перед долгим зимним сном богиня Леля в ней отчаянно спешила жить, от жажды любви разрывалась грудь. Казалось, если прямо сейчас она не ухватит за улетающий хвостик свою долю, то больше ее не догнать.
У ворот раздался шум, и Унелада встрепенулась. Слышался скрип, шорох шагов, голоса, и она напряженно ловила среди них один-единственный голос. Да… Это он! Вернулся!
Унелада плотнее прижалась к стене, не желая быть замеченной. Но и не хотела уходить, не повидав его. Возле ворот заблестели факелы, потом огни приблизились. Отроки пошли провожать знатного гостя, освещая путь через лужи до воеводской избы. Девушка легко нашла Бранемера глазами: ростом и статью он выделялся в любой толпе. Проходя мимо, он вдруг повернулся и увидел ее.
– Ты что здесь?.. – в удивлении спросил он, но Унелада видела, что и он смущен это нежданной встречей.
– Судьбу свою жду. – Она улыбнулась.
– И что? – Дешнянский князь тоже улыбнулся, скрывая смятение. – Долго ли еще ждать?
– Теперь уже нет, – просто и уверенно ответила Унелада. – Теперь уже совсем скоро.
– Мне бы еще мою судьбу узнать! – вздохнул он. – Спрашивал у твоей матери – не хочет говорить. Может, ты подскажешь?
– Подскажу. – Унелада улыбнулась. – Как поедешь восвояси, остановись на росстани, возле столпа Макошина. Поставь к столпу горшок каши, положи новую ложку и трижды позови деву-удельницу – она и выйдет. Если голодна будет и съест кашу – стало быть, злая у тебя доля. А если будет румяная да сытая и опрокинет горшок – значит, добрая у тебя Доля. Спроси у нее, что хочешь, там получишь ответ.
Бранемер поклонился в благодарность и пошел прочь, стараясь не выдать своего изумления. В лес он, считай, съездил понапрасну и обрел желаемое в том самом месте, откуда уехал. Юная воеводская дочь, а не ее мать сказала то, что он так хотел услышать. Что уже совсем скоро. Лишь усилием воли он заставил себя отойти от нее – не хотелось покидать источник надежды. Новая жизнь для него самого и для его рода заключалась в этой девушке с длинной золотистой косой. Из ясных глаз ее даже суровой осенью ему улыбалась богиня весны.
Перед сном Унелада долго сидела на краю лежанки, водя гребнем по волосам, что спускались почти до самого пола. В сорочке, с расплетенной косой, она и сейчас, во тьме глухого осеннего вечера, напоминала русалку во всем цвете ее весенней прелести. Будь дома Лютава, она прочла бы по лицу дочери, что мысли той блуждают очень далеко отсюда – и даже догадалась бы, где именно.
«Приди ко мне, мой суженый, судьбою ряженный, – мысленно повторяла Унелада. – Приходи волосы чесать, из дома снаряжать!»
Улегшись наконец, Унелада сунула гребень под изголовье и закрыла глаза. Но и так уже она знала: все решено. От рождения Унелада привыкла подчиняться высшей воле – как ее мать, ее бабка и множество других родственниц. Старшая дочь старшей дочери, она была прямой наследницей праматерей племени вятичей, пришедших со священной реки Дунай, и с самого детства знала, что ее жизненный путь проляжет по тропам богов. Она не гордилась этим – здесь не было ее заслуги, но и не боялась – ведь для выполнения божественных задач в нее вложены божественные силы. Ее матери пришлось гораздо тяжелее, но она справилась. И бабке, княгине Велезоре, было нелегко. Унелада знала все эти повести, и они внушали ей уверенность в своих силах. С раннего возраста ее учили слышать богиню в себе и следовать ее велениям – и сейчас она лишь делала то, что хорошо умела и для чего была рождена.
Незаметно Унелада заснула, но и во сне рядом с ней оказался Бранемер – высокий плечистый парень, без бороды и без седины в темно-русых волосах, с грубоватыми чертами лица, с прямоугольным лбом, даже на вид твердым как камень, с жесткими складками у рта. И в молодых годах он не был красив, но уже тогда облик его дышал силой, говорил о нраве твердом и решительном. А стоило ему улыбнуться – как теплели сразу эти серые глаза, как светлело лицо. С каким восторгом он смотрел на нее, Унеладу! Во сне она не помнила, что таким он был лет тридцать назад – она нашла своего суженого, того, кому могла дать счастье. Того, кто ждал ее все эти годы где-то во тьме…
Богиня в ней повзрослела и обрела силы выйти на тропу своей судьбы.
На другой день Бранемер стал собираться восвояси. Понимая, что гостю скоро придет время объезжать свои земли с зимним гощеньем – да и ему самому тоже, – Красовит его не удерживал. На прощание устроили охоту, чтобы дешняне запаслись мясом на дорогу. На заре, едва забрезжил поздний и тусклый осенний рассвет, мужчины уехали. Ближе к полудню Унелада вышла во двор – одетая в полушубок, с платком на голове и узелком в руке. За ней шла Еленица. Судя по шелковому очелью под красным платком, Унелада нарядилась, словно на велик-день.