Нынешний сон лишил его последних сомнений. Если Огнесвет не вернется, у него останется всего один выбор. Или взять за себя чужую невесту – или отдать свое наследие двоюродному внуку. А он в свои неполных пятьдесят лет еще не так дряхл, чтобы выбрать второй путь.
Решать предстояло уже сейчас. Ладин день стоял на пороге.
В это утро, как и каждое в последние пять месяцев, волхв Родовед рано поутру спустился в подземное обиталище Лады. С собой он нес охапку дров. Обычно Лада к его приходу еще лежала в постели, укрытая поверх одеяла большой медвежиной: за ночь изба остывала, и девушке не хотелось вылезать на холод. Родовед принимался топить печь, попутно рассказывая священной пленнице немудреные зимние новости, а Лада иногда пересказывала ему свои сны и советовалась об их значении. Важную новость он принес ей только однажды: когда приехал ее нареченный жених. Лада приняла это известие без радости, о чем Родовед не преминул намекнуть Бранемеру.
Но сегодня она ждала его уже одетой и причесанной, сидя на расправленной медвежине. Унелада не спала эту ночь: пряла шерстяную нить, плела на вилочке шнур, вязала на нем обережные узлы. Этому искусству она была обучена в совершенстве, как всякая девушка подобного происхождения. Для любого недуга и прочего случая есть свои узлы, свои заговоры. И где же вязать их, как не здесь, на грани того и этого света?
– Среди трех ключей, средь семи камней течет река широкая, стоит гора высокая, на ней столб железный, на нем витязь железный, голова золотая, ус серебряный! – приговаривала она. – Подпирается он копьем железным, молнией палючей, укрывается щитом золотым, самим солнцем трисветлым! Ты, Перун-батюшка, хранишь-боронишь весь белый свет! Охрани ты, Перун-батюшка, Бранемера, сына Божемогова, внука Витиславова. Огради его тыном железным, укрой щитом золотым, отврати от него всякое вражье железо, и меч, и топор, и копье, и стрелу, дабы железо его не ранило, тела не рубило, костей не ломало, раны не кровавило…
И хоть слова вещие здесь важны, важно и другое. Все эти пять месяцев, почти лишенная общества людей, вырванная из человеческого мира, Унелада жила в мире ином и напитывалась его силой. Да так, что, выйдя отсюда, по-прежнему будет богиней в земном мире. В этом и заключался смысл ее пребывания здесь.
За зиму ее намерения не изменились. И сейчас, как осенью, при мысли о Бранемере ее охватывало чувство, что она родилась на свет для того, чтобы помочь ему, принести довольство и счастье. Она родилась, чтобы стать Ладой, и ее истинное место именно здесь, где в ней так нуждаются. Она пустила глубокие корни в этом священном месте, и невозможно вырвать ее отсюда, не погубив. Поэтому она желала победы Бранемеру, а не тому жениху, которому ее пообещали еще девочкой, когда сама она не знала своей судьбы.
Всей душой она призывала победоносную силу Перуна на творимый науз, но… не выходило. Дух ее как бы соскальзывал сверху вниз, и вместо Перуна ей мерещилась темная громада Велеса – глубокого, как бездна, могучего, как земля, вместившего в себя мудрость всех ушедших поколений. Но Унелада в свои юные годы была достаточно мудра, чтобы не противиться и не идти против течения, а позволить ему нести себя. Ведь все так и есть: ее, юную Ладу, похитил от законного супруга сумрачный Велес, и в его владениях она живет всю эту долгую зиму. Они шли по пути богов, а значит, боги делились с ними своей силой. Вот только, вопреки обычаю, Лада здесь и хотела остаться. Хотела пасть благодатным дождем на грудь Велеса, зажечь огонь юности в глазах. И тот, истинный бог подземелий, был благосклонен к ее желанию – она знала это. Тот, истинный Велес нуждался в силе ее юности. Она могла дать ему желаемое и не сомневалась, что он в ответ исполнит то, чего желала она. И она, сама того не замечая, обращалась к нему:
– Прикажи ты, Велес-батюшка, всему своему укладу и железу: поди ты, железо всякое, прочь от Бранемера, Божемогова сына, Витиславова внука. Ты, стрела, поди в дерево, а железо – в землю, а перо – в птицу, а птица – в небо. Как соколу в море рыбой не ходить, так Бранемеру невредиму быть от ворога лютого, от оружия всякого…
И она чувствовала, как Велес улыбается ей безмолвной улыбкой из кромешной тьмы…
– Изготовилась? – удивился Родовед и бросил охапку дров возле печи. – Не спеши. Ладин день послезавтра.
– Я знаю. Так что, не приехали?
Волхв молча покачал головой. Лада знала условие своего полного освобождения: должен вернуться Огнесвет.
– Да уж едва ли приедут, – добавил волхв. – По реке уж не ездят который день. Теперь ждать, пока лед пройдет, а там на лодьях…
– Стало быть, князь будет за меня биться?
Родовед выразительно посмотрел на нее и помолчал. Он так и не определился, одобряет ее побег с Бранемером или нет. Конечно, после смерти Белоденки дешнянам понадобилась новая Лада, и во всем свете не сыскалось бы другой, столь же подходящей. Родоведу и наставлять дочь Лютавы не пришлось.
Но он знал и главное: Унелада пришла на Десну, желая здесь остаться. Будучи при этом невестой совсем другого жениха. Оскорбление, нанесенное князьям западных кривичей, Родоведа беспокоило мало. Но негодующий жених был здесь, у ворот, и требовал поединка. А он молод, но достаточно зрел, чтобы одолеть почти пятидесятилетнего соперника. Ловя эту жар-птицу, седеющий князь может потерять голову. А кто останется ему на смену?
– Ох, девица! – вздохнул волхв.
– Я помогу ему! – Она легко угадывала мысли волхва. – Передай ему…
Унелада вынула из-за пазухи маленький льняной мешочек на плетеном красном шнуре, внутри которого прощупывался другой шнур, завязанный множеством сложных узлов.
– Пусть князь это на свое оружие привяжет. И не коснется его железо вражеское, не прольется красная кровь, и благословение богов принесет ему победу.
Родовед подошел, спустил рукав и осторожно взял мешочек через ткань. И даже так ощутил исходящие из него потоки силы. Глянул на девушку: Унелада сидела, сложив руки на коленях и опустив веки, лицо ее казалось осунувшимся, словно она отдала своему ночному труду все силы. А может, виноват бледный свет утра, пробивавшийся в высоко расположенные оконца. Теперь светало рано: наступавшая весна отвоевала у зимы уже половину суточного времени.
– Если за ночь не подморозит, ехать будет нельзя.
Обоз застрял в веси, отстоявшей от Витимерова всего на один переход. Залитый водой, покрытый полыньями лед реки стал непроезжим. Уже два дня ехали берегом, но и там тепло последних дней перемешало остатки наста с раскисшей грязью, поэтому продвигались медленно и с трудом. В эту пору уже никто не ездит, но угряне ждать не могли. Если Огнесвет и Младина не поспеют в Витимеров до Ладиного дня, то Унеладу уже не вызволить. А Младина не знала роздыху от беспокойства: ведь там, куда они стремились, находился Хортеслав! Если до Ладиного дня Бранемер не получит своего наследника, он не отдаст Унеладу. А Хорт не из тех людей, кто позволит себя грабить прямо на глазах. И что из этого всего выйдет?
Радом со своими парнями ходил смотреть дороги. До пробуждения Лады оставался один день. Они успели бы, если бы выехали наутро и к вечеру добрались до Витимерова. Но Радом сказал, что санями ехать невозможно. Верхом еще кое-как…
– Гонца Браняте пошлем, – сказала Лютава. – Пусть знает, что мы близко, и Уладу в дорогу снаряжает.
Но Младину это решение не успокоило. Она чувствовала себя так, словно стоит в проеме двери; дверь уже открыта, уже можно занести ногу на порог, но что-то мешает. Марена была уже слаба; Младина постоянно чувствовала где-то рядом это одряхлевшее, обессиленное существо, желающее только покоя. Она видела ее тающие одежды в полосах серого снега, а проталины черной земли казались морщинами мертвого лица с закрытыми очами. Ветер теребил голые ветви деревьев, будто волосы тела, брошенного в чистом поле. И в то же время лохмотья обтаявшего снега и само это старческое тело казались лишь ветхой оболочкой, трескающейся скорлупой яйца, из которого вот-вот выскочит нечто новое – юное, свежее, полное сил для жизни и расцвета. И это юное творенье зарождалось где-то внутри нее, она сама была оболочкой, из которой оно должно появиться на свет. Ее сотрясала дрожь, так что Лютава не раз подходила, клала руку ей на лоб, мельком заглядывала в глаза.
– Ты сама понимаешь, что происходит? – спросила она в тот вечер, когда стало ясно, что придется задержаться.
Младина ответила лишь взглядом. Она и знала, что Лютава и Лютомер на двадцать лет опытнее ее, а стало быть, должны помочь, но слова не шли. Ее душа превратилась в борьбу стихий, бурю на грани, грозу на рассвете, где было много силы, но мало осознания. Для осознания ведь нужен покой и тишина, а ей хотелось немедленно вступить в схватку с кем-то, броситься на преграду между нею и ее счастьем. Она лишь не могла еще понять, кто ее враг и где эта преграда.
Неудивительно, что, заглянув ей в глаза, Лютава отшатнулась и побежала за Лютомером.
– Ты сам-то понял, кого родил? – смутно донесся до Младины ее взволнованный голос, словно сквозь вой ветра.
Лютомер подошел, крепко взял дочь за плечи и заставил посмотреть себе в глаза. Под его взглядом Младина немного успокоилась: ее сила словно хлынула в бездну, как река, которая наконец нашла прореху в запруде.
– Почему ты не хочешь уходить? – очень тихо спросил Лютомер, глядя ей в глаза и обращаясь к кому-то внутри нее. – Что ты хочешь получить?
Младина не могла вымолвить ни слова, но пред глазами у нее непрерывно кружился сокол, сияющий солнечным золотом перьев. Он рвался к ней, но натыкался на невидимую преграду и отталкивался; на его груди уже блестела ярко-красная кровь, и Младина в ужасе закрыла лицо руками.
– Скорее… – прошептала она. – Надо ехать… Или будет беда…
– Но как же мы поедем? Если бы подморозило…
Младина молча встала и пошла из избы. В общем, она могла бы никуда и не ходить, но ей хотелось видеть небо. Где-то там, за серыми низкими облаками, носился под небом ее сокол, отыскивая выход вниз, к ней. К той, что любила его со всей силой недозволенности, обреченности, выражая тем самым главное назначение смерти – открывать дорогу к новой жизни.