— Да? — сказала она. — Тогда Сара подливает вам кофе. На этот раз можете со сливками.
Она снова наполнила чашку и поставила передо мной. Когда она наклонилась, чтобы налить сливки, ее свободная, с чужого плеча блузка открыла пару китайских яблочек, таких востреньких, какие вряд ли увидишь на ветвях. Она передразнивала сестрину демонстрацию и вместе с тем не желала отстать. А китайские яблочки могут быть не менее интересны, чем канталупы, даже самые сладкие.
Меерхофф встал с чашкой на блюдце.
— Не надумали покурить, Джордж? Поскольку другими ароматами мы уже надышались.
Широкая мокрая улыбка засвидетельствовала, что дуракаваляние Джорджа на веранде его нисколько не обмануло. Это была у них старая игра.
— Я с удовольствием, мистер Меерхофф, — сказал Джордж.
Извинившись, мы встали из-за стола и втроем удалились, как говорится, в кабинет хозяина.
Потертая мебель пережила множество послеобеденных бесед за многие годы — еще в другие времена, в другой стране. Меерхофф принялся рассуждать о положении в мире. «Вся Европа поглощена… новые границы… Запад встречается с Востоком… Торговая экспансия в Китае…» Джордж вежливо слушал, кивал и пыхал дымом, как паровоз на остановке. Я по его примеру изображал внимание и старался не затягиваться. Чем дальше Меерхофф говорил, тем больше ерзал Джордж. Когда его сигара была вежливо докурена до середины, Джордж сказал «кхе-кхе» и встал.
— Мистер Меерхофф, я бы с радостью остался побеседовать. Честное слово. Но обещал нашему парню пройтись с ним по городу, чтобы познакомился с ночной жизнью Пендлтона. Так сказать, проветриться.
Лицо Меерхоффа выразило озабоченность.
— Не уверен, что это разумно, Джордж. В атмосфере чувствуется буйство, оно может принять зловещий и опасный характер. На месте Джорджа Флетчера я бы воздержался от прогулки. Не лучше ли остаться здесь и поболтать? Можем послушать пианолу.
— Я уже дал слово, — не уступал Джордж, — И обещаю, мы будем избегать опасных влияний.
— В таком случае, я избегал бы заведения Хукнера. Держите дальше от него путь ваш и не подходите близко к двери его — ни к парадной, ни к задней. Там не только индюшачьи гузки поджаривают.
— Хороший совет, мистер Меерхофф. Да, сэр, хороший совет. Спасибо вам за заботу. Мы будем держать себя в узде.
На дворе смеркалось, и за дверью голос Джорджа обрел обычную насмешливую скрипучесть.
— Некрасиво так срываться — мистер Меерхофф обычно подает бренди под пианолу. Но потом его тянет молиться, а потом горевать о жене. А потом он плачет. Кроме того, от избытка европейских разговоров и сладостей человек пухнет. Но ужин был первоклассный, а?
Я согласился. Первоклассный.
— Ну что, надеюсь, девчонка Сара не очень тебе досадила? Это озорство у нее от матери ирландки. Приходится терпеть, что поделаешь.
Я сказал, что не досадила. Ни капли. Я надеялся как-нибудь в скором времени опять потерпеть это озорство. Взгляд мой привлекло вдруг осветившееся окно на верхнем этаже. Она стояла там в ночной рубашке. В одной руке держала свечу, в другой — маленькую ирландскую арфу. Увидев, что я смотрю, она подняла свечу к щеке. И за секунду до того, как задуть ее, подмигнула мне — отчетливее некуда.
— Сара всегда была задиристой девчонкой, — сказал Джордж, открывая калитку в штакетнике.
Я вышел за ним, ничего не ответив. На улице он снова запел:
Кофе на белых дубах растет.
В реке течет виски…
Я догнал его, пристроился в ногу. День у меня получился наполненный, если считать по тому, что случилось со мной в первый раз. Первая сигара, первый раз мне подмигнула девушка, первый ужин под не баптистскую молитву. Завтра мне предстояло ехать на открытие Первого чемпионата мира по родео. А сегодня ночевать с индейцами на древней стоянке, куда сходились для переговоров племена до всякой письменной истории. И до постели было еще не скоро.
Я найду ту, что со мной пойдет
И будет слаще ириски.
Глава девятаяКак следует помыться
Мы с Джорджем шагали посередине бурлящей улицы под газовыми фонарями и глядели по сторонам. По дощатым тротуарам сплошняком — по четверо в ряд — двигались люди, а вдоль бордюров в несколько рядов стояли брички, повозки, «фордики». Моторы автомобилей ворчали, белоглазые лошади топали. Фермеры с семьями отдыхали у повозок и беседовали о своем, фермерском. Ковбои, прислонясь к чему можно, курили в уединении, которое ковбои всегда находят под полями своих шляп. Под угловым фонарем на земле ребята играли в шарики.
В буче пендлтонского центра Джордж притих. Хотя он этого не показывал, предостережение Меерхоффа на него подействовало. Если его окликали, он подносил пальцы к шляпе, проборматывал несколько слов и шел дальше. Так мы прошли все четыре квартала по главной улице. Когда повернули обратно, я сам уже чувствовал легкое беспокойство. Под праздничным весельем как будто притаилось злое буйство. Любой пьяный выкрик или гогот мог стать сигналом к заварухе. Такое же ощущение назревающего взрыва было у меня на Бил-стрит [28] накануне Южных скачек — только по другую сторону цветного барьера.
— Ничего себе гулянка, — заметил я, желая успокоить Джорджа да и себя заодно. — Город, наверное, расцвел.
— Наверное. — Джордж посмотрел на меня меланхолически, — Расцвел…
Он хотел сказать что-то еще, но нас отвлекла серия громких хлопков. Похоже было на выстрелы дешевого пистолета. Из толпы в баре, визжа, выбежал молодой китаец. Он с криками пробежал мимо нас: к его косичке была привязана низка горящих шутих. Он внезапно исчез на другой стороне улицы, словно провалился под землю. Джордж закончил прерванную фразу:
— …только думаю иногда, не будет ли мой цвет тут лишним.
Он продолжал идти с еще более грустным видом. Бедный Джордж, подумал я, может, и не стоит тебе чересчур резвиться нынче вечером. Когда мы проходили мимо кучки ржущих шутников, он вдруг остановился.
— Внемли! По-моему, это его преподобие Линкхорн за пианино.
Из двери таверны неслось бренчание пианино. Его сопровождал оркестр, ужасно исполнявший песню «Девушка из Буффало». Все вместе это напоминало бунт на котельном заводе.
— Его преподобие — мой дальний родственник, — сообщил Джордж. — С новоорлеанской стороны. Музыкальная родня. Когда не работает проводником на рейсе и не трудится для Иисуса, он нанимается играть на пианино. Ей-богу, Нашвилл, бедному дяде Сильвестру сегодня не помешало бы подкрепиться для Иисусовых трудов. Нам всем не помешало бы выпить.
Он развернул плечи и направился к двери таверны, я — за ним. Пока он протискивался сквозь толпу шутников, смех сменился изумленными взглядами. Перед входом в глаза мне бросилась вырезанная на дереве надпись «Хукнер». Похоже было, что вырезана она разбитой бутылкой.
Гам в заведении стоял невообразимый. В дыму под люстрой толклись и кричали сильно пьющие ковбои, горожане и туристы. Вокруг грубо оструганных столов с видом на улицу сидели на хлипких стульях ужинающие. Чтобы тебя обслужили за баром, надо было долго стоять — люди выстроились вдоль него в четыре-пять-шесть рядов. Не способен больше стоять — заключил я — больше не нальют. На помосте у дальней стены я увидел пианиста. В цилиндре, во фраке, лицо намазано белилами, как у клоуна, золотые очки на кончике носа. Его окружал разношерстный оркестр, во всю мочь игравший тустеп. Никто не танцевал, потому что никто ничего не слышал. Пьющие старались перекричать музыку, музыканты — перекрыть пьяный ор.
Джордж наконец прорвался к бару. Хлопнул ладонью по мокрой стойке, чтобы привлечь внимание. Оба бармена посмотрели на Джорджа, потом друг на друга, вздернув брови, словно не поверили своим глазам. И через секунду отбежали, как будто нас и не было. Джордж ухмыльнулся им вслед, и в глазах его появился знакомый бесшабашный блеск. Я подумал, что, может быть, лучше бы пройтись обратно до Меерхоффа и мирно выпить бренди под пианолу. Джордж снова шлепнул по бару ладонью.
— Вот прямо здесь, — заорал он, — знаменитый черный бандит Нат Лав бросил вызов. Мистер Лав вынул свой длинноствольный кольт и положил на стойку. Вот сюда… — он снова хлопнул по стойке, разбрызгав пролитое пиво, — и рядом положил стодолларовую бумажку. И черный бандит вызвал любого белого, который считает себя быстрым стрелком, выйти вперед и попробовать взять эту сотню. Это не просто исторический факт — я сам был свидетелем! Я был уборщиком у Хукнера, пошел выносить плевательницу и как раз в это время вернулся. Все видел собственными глазами. Один дряхлый, старый негр вызвал всех белых, кто здесь был!
Он снова ударил ладонью по красному дереву стойки. Но это ударение было уже лишним. К моему огорчению, его и так слушали все, кто стоял у бара.
— А у другого конца, — продолжал Джордж, — тощий, злой и зеленый от ржаной сивухи, которой угощал тогда старый мистер Хукнер, стоял Ред-Домовой, в прошлом гроза Уолла-Уоллы. Не бывало такого человека, чтобы Домовой не принял вызова. «Я быстрый», — говорит Ред и кладет свой кольт на стойку. После того как три минуты и тридцать три секунды никто не шевелится, Джонас Хукнер теряет терпение. «Давайте, черт бы вас взял!» — орет он, и они хватают пистолеты. По правде говоря, оба были быстрые, как медведи в зимней спячке. Из них только что гравий не сыпался. Нату Лаву, надо думать, было шестьдесят, и Домовому около того. И кольтам их примерно столько же. Эти одиннадцатимиллиметровые стреляли пулей размером с большой палец, а начальная скорость у них такая маленькая, что прямо видно, как дура кувыркается в воздухе. Одна пуля попадает Нату в большую медную пряжку, а другая — в пряжку Домового. Оба с копыт. Хлоп! Хлоп! Погодя немного Нат Лав перекатывается на пузо и встает. Плетется к Реду-Домовому и помогает встать. «Ну, — говорит Нат, — по-моему, мы доказали, что я не очень быстрый и ты не очень быстрый. По такому случаю надо выпить!»