Журналистка с отвращением отвернулась от них и целеустремленно затопала к нам. Публика снова загудела и заерзала. Еще минута, и она рассыпется не хуже старого седла Джорджа. Я решил, пока не поздно, вставить и от себя слово.
— Мистер Келл! — крикнул я, — Разрешите отдать седло Джорджу. Для роупера оно слишком тяжелое, а для южного джентльмена слишком вычурное. Да если бы не советы Джорджа, я ни за что бы…
— Нет, сынок, ни в коем случае! — Мистер Келл вышел через пролом в ограде и зашагал по грязи, со шляпой и ножом в одной руке и деньгами в другой, — Это не благотворительность. Это — справедливое дело, как сказала мисс Роуз. Ты получишь то, что тебе причитается — четыреста долларов, насколько помню, — даже если мне самому придется целиком купить эту историческую шляпу, — Он подвигал ею перед собой, как тамбурмажор, — Кто еще претендует?.. Продано… продано…
Выручил его Сандаун.
— Подождите, — раздался монотонный голос индейца. — Может быть, я хочу три куска. Один для меня, один для жены и один — на дерево за нашей избушкой в Айдахо.
В ответ ему презрительно заблеял Буффало Билл:
— Какое еще дерево, индеец Джек? Стоеросовое?
Прежде чем ответить, Сандаун, прищурясь, смотрит на старого охотника. Он не кричит. Даже не повышает голоса. Но голос его прорезает расстояние, как обсидиановые ножи в той байке.
— Это погребальная сосна, мистер Коди. Желтая сосна, с дуплом от молнии. В дупле лежат кости нашего маленького сына. Она очень старая и вся в шрамах, но стоит живая и еще постоит. Я говорю этому дереву молитвы. И в церкви за него благодарю. Когда уезжаю, всегда стараюсь привезти ему хороший подарок. Что скажете, мистер Коди? Я слышал, старейшины черноногих говорили: «Буффало — Орлиный Глаз». Они говорят, что вы знаете привычки индейских духов не хуже индейцев. Поэтому спрашиваю: как думаете, кусок шляпы Джорджа Флетчера будет хорошим подарком дереву? Или это тоже «дурацкие индейские россказни»?
Старик набрал в грудь воздуху и поднял палец в перчатке, готовя напыщенную саркастическую тираду. Но что-то его остановило. Думаю, он мог вспомнить тогдашнее свое замечание в поезде насчет «индейских россказней». Позже я узнал, что они с женой тоже потеряли ребенка, шестилетнего сына. Он умер во время эпидемии гриппа. Я узнал, что и Сандауну было об этом известно. Старик опустил руку и обмяк.
— Я думаю, дереву понравится кусок этой шляпы, мистер Джексон. И маленьким косточкам тоже.
— Спасибо, мистер Коди. — Сандаун вынул из-под рубашки брякнувший кошель и стал развязывать шнурок, — Тогда мне три куска, мистер Келл.
Над стадионом установилось полное безветрие; слова повисли в воздухе как дым. Сделалось так тихо, что слышно было звяканье серебряных долларов, отсчитываемых Сандауном. Однажды зимой я сел на пароход от Астории до Сан-Франциско, чтобы послушать знаменитого оратора Уильяма Дженнингса Брайана [55]. В зале было десять тысяч сидячих мест, и еще многим из нас пришлось стоять. Собрались там по случаю публикации фотографий Эдуарда Кёртиса [56]. Речь Брайана была озаглавлена «Нарушенные обещания, сломленные народы — трагедия исчезающего американца». Он начал с Покахонтас, спасшей жизнь Джону Смиту [57]. Напомнил нам о Скванто [58], принесшем кукурузу и бататы пилигримам в наш первый День благодарения.
Рассказал о кавалерийских набегах и бойнях, о договорах и предательствах. Подробно описал болезни и вымирание чероки на Дороге слез [59], заставил нас самих почувствовать, как зазубренная лава режет ноги вождя Джозефа и его последователей, отчаянно устремившихся к свободе [60]. Оратор-златоуст говорил без бумажки и без перерыва. Не было сердца, которого он не тронул бы, не было глаза, из которого не выдавил бы слезу. У него ушло на это три с половиной часа. Сандаун растрогал втрое больше народу за тридцать секунд — и растрогал сильнее. Когда индеец отсыпал в ладонь пятнадцать серебряных долларов, Прерия Роз сняла с головы отороченную бархатом корону и протянула мистеру Келлу.
И тут началось. Серебряный звон пятнадцати кругляков словно отпер запоры. Люди повскакали с мест. «И мне кусок!» — раздался всеобщий ор, и повалила сюда вся американская пестрядь: сшитые на заказ деловые костюмы и стираные-перестиранные синие рубашки, бесшабашные канотье и суровые котелки катал, стоптанные башмаки и модные лакированные туфли прямо из Парижа, — вставали с хохотом и радостными криками и, грохоча ногами, с деревянных трибун волнами катились вниз по лестницам, бум-бум-бум!., дети, смеясь и выдергивая руки из родительских; расфуфыренные матери, болтая и пытаясь удержать детей, отцы, обмениваясь сигарами и хлопая друг друга по спинам… Синий Воротничок с Супружницей и Пацаненком бок о бок с Деловым Костюмом, Хозяйкой Дома и Прямым Наследником… бум-трам-бум, все вместе в счастливом согласии, потому что только этого они и ждали: вылезти из тесноты трибун, спуститься на широкое поле, почувствовать под ногами землю, пнуть ком, поднять немного пыли перед тем, как попрощаться и пойти домой.
Они опять стали толпой. Почти ордой.
К счастью, когда толпа прихлынула, Надин Роз уже стояла на тележке с седлом и распространялась о том, какое историческое значение скоро приобретет кусок шляпы. Мистер Келл орудовал ножом, а Прерия Роз заведовала кассой. Втроем они смахивали на лихую команду аукционистов. Такие могли бы продать кольца дыма и дырки от бубликов.
Когда Прерия Роз объявила, что четыреста долларов на седло собраны, от шляпы Джорджа еще оставался кусок размером с подкову. Толпа еще кричала и размахивала купюрами — кое-кто крупными. Я увидел Нордструма, машущего целым веером пятидесяток. Но и Келл, и я были непреклонны: четыреста и ни цента больше, сколько бы ни предлагали. Седой скотовод положил остаток шляпы на деревянный борт тележки и стал аккуратно нарезать ломтиками, раздавая их детям. Он все еще резал, когда мы с Сандауном увели Джорджа с арены. Забавно было видеть его непривычно смущенным и безмолвствующим. Этот крутой поворот событий настолько ошеломил его, что он еле-еле нес седло.
Так драма завершилась полусчастливым концом, приправленным печалью и сдобренным иронией. Злодеи потерпели поражение, их последняя низость превратилась в радостное событие благодаря Надин Роуз и ее фокусу со шляпой. Так или иначе, почти все были довольны. Дельцы были довольны тем, что с ситуацией справились так четко и быстро. Работяги — что с человеком, стоящим еще ниже их в обществе, могут обойтись справедливо в этом Северо-Западном Краю Возможностей, Открытых Для Каждого. Расисты ублаготворены тем, что чемпионат выиграл Белый Парень. Антирасисты обрадованы тем, что помогли переадресовать приз Цветному, который, по их мнению, должен был считаться победителем.
Краснокожие могли гордиться безупречным достоинством своего сородича — в том, как он ехал, как стоял, и особенно в том, как ответил на насмешки пьяного ветерана войн с индейцами. К тому же через четыре года Сандаун безоговорочно выиграл ковбойский чемпионат. Можете проверить.
Да и разноголосица газет принесла свою пользу. Споры о том, кто на самом деле был первым и что на самом деле произошло, так всех взбудоражили, что в следующую осень зрителей было еще больше и призовые увеличились.
Но больше всех были вознаграждены и обрадованы неожиданным финалом сами жители Пендлтона. Они давно любили Джорджа Флетчера, гордились старым озорником — если поговорить с ними с глазу на глаз. Теперь у них появилась возможность продемонстрировать свою гордость прилюдно. И это позволило им, жителям отсталого, захудалого, захолустного городка, гордиться собой. Пусть они захолустные, но в эту сентябрьскую субботу они показали себя более современными, чем многие восточные метрополисы. И более цивилизованными.
А я? У меня были четыреста долларов, собранные журналисткой для Благородного Дела, мои призовые на родео и выигрыш на сто долларов, которые я поставил на себя в поезде при ставке тринадцать к одному. Я неожиданно разбогател. Теперь я мог оставить Стоунуолла в конюшнях Меерхоффа и забронировать место в пульмановском вагоне до Портленда.
Я намеревался пристроить Стоунуолла, а потом пойти к Хукнеру — отпраздновать свою удачу, хорошенько угостить присутствующих, как положено разбогатевшему ковбою. Но длинный зал был почти пуст. Ужинавшие уже разошлись, сказала мне миссис Хукнер, а для вечерних, которые придут выпивать, еще рано. Обоих моих друзей она в глаза не видела.
— Сандаун вообще сюда не заходит. Его жена бы этого не потерпела. А что с Джорджем, представить себе не могу. Я передала через Сильвестра Линкхорна, что его ждет ужин с индейкой — за наш счет. Но он не появился. Нашел, видно, кое-что повкуснее Джордж Флетчер, коли бесплатно поужинать не захотел. Но непременно заявится через часок, с вечерними гостями, опять проголодается.
Наверняка не придет, подумал я и вернулся к конюшне ждать. Стоунуолл стоял, прислонясь к стенке, торба с овсом была еще наполовину полна. Он решил вздремнуть, а потом закончить ужин. Я решил к нему присоединиться — вытянулся на кипах люцерны и закрыл глаза. Когда открыл их, в разгаре было утро.
Начальник станции сказал, что паровоз подадут только в двенадцать. Я заковылял обратно по Мейн-стрит. Широкая улица была пуста; в церкви звонили колокола. У Хукнера было закрыто, но я выцыганил у судомойки с черного хода две индюшачьи гузки. Съесть их можно было у водопадика — ничего лучшего не приходило в голову. Там я мог хотя бы отмочить ногу да поискать на дне несчастную монету. Я обрадовался, услышав паровозный свисток на востоке. Спальное место в пульмане оказалось, впрочем, напрасной тратой денег — слишком мягко и коротко. На люцерне я лучше отдохнул.