– Да, сэр. И сын Доркас слышал, что потом они пойдут в Мурфилдс.
Больше служанка ничего не сказала. Я отослал Маргарет, дав ей шесть пенсов, чтобы отблагодарить Доркас за труды. Мне не сиделось на месте, я встал и принялся ходить по комнате.
Господин Уильямсон считал, что немного насилия, даже небольшой бунт – это вовсе не обязательно плохо. Мой начальник полагал, что это сродни применению пиявок: кровопускание было надежным средством избавиться от лихорадки и вывести из тела ядовитые жидкости. Официальные власти обычно предпочитали локализовать такие мятежи, а не подавлять их: гораздо разумнее рассматривать волнения как нарушение общественного порядка, ведь тогда можно ограничиться штрафами и непродолжительным лишением свободы одного-двух зачинщиков.
Однако эта история, если сын Доркас сообщил правду, была необычной, причем по нескольким причинам.
Во-первых, Поплар находился не в Сити и даже не в близком к нему соседстве. Это была отдельно стоящая деревушка на берегу Темзы, вниз по течению от Тауэра, на расстоянии не менее пяти миль от Савоя. Почему волнения начались именно там, да еще в такой ранний час?
Во-вторых, речь шла о борделях. В стародавние времена, еще до Великого мятежа, бытовала традиция: в Жирный вторник подмастерья сбивались в кучу и нападали на публичные дома. Я помнил, как об этом с явной ностальгией рассказывал мой отец. Он изображал такие бунты как возможность бороться с грехом в лице падших женщин, но даже тогда я чувствовал, что ностальгия его произрастала также и из других источников. Видимо, возможность выступать орудием Господа, нападая на проституток и круша рассадники греха, выглядела для похотливых молодых подмастерьев особо привлекательной.
Но Жирный вторник отмечался накануне Великого поста. Пасхальный понедельник наступал через шесть недель после него, поэтому сегодняшнее нападение вряд ли было попыткой возродить давнюю традицию.
Я выглянул в окно. День выдался ясный, и мне надоело сидеть взаперти. Не устроить ли себе выходной? Я подозревал, что при пересказе история о волнениях обрастала новыми подробностями. Быть может, кучка рассерженных матросов и пьяных подмастерьев немного пошумела, и только, а из этого раздули бог весть что. Я рассудил, что в любом случае не будет вреда, если прогуляюсь до Поплара и посмотрю, что же там происходит.
Если Уильямсон спросит потом, почему я покинул контору, я смогу оправдаться тем, что до меня дошли слухи о беспорядках. Скажу начальнику, что в сложившихся обстоятельствах было разумно оценить ситуацию на месте. В конце концов, я не имел возможности доложить о положении дел ему самому, поскольку его не было в Скотленд-Ярде.
Я велел подать мне плащ. Было время отлива. Неплохо вырваться из дымного города на часок-другой. А по возвращении можно будет даже заглянуть в театр.
«Ну что ж, – подумал я, – меня ждет прогулка на свежем воздухе, быть может, даже небольшое приключение, а потом приятный вечер. Вообще-то, у всех сегодня выходной. А я чем хуже?»
Я отправился по воде к Старой Лебединой пристани у Лондонского моста. Вода под его пролетами бушевала так сильно, что я запретил Вонсвеллу проплывать там. По мосту со стороны Саутуарка двигались толпы отдыхающих лондонцев. Люди выглядели веселыми, жаждущими развлечений, а вовсе не бунта.
На берегу вниз по течению, за серой махиной Тауэра, я взял другую лодку, велев доставить меня в Лайм-хаус, где и сошел. Светило солнце, и становилось теплее. Я двинулся в сторону Поплара пешком, справа от меня вдоль реки тянулись болота.
Я шагал, вдыхая свежий соленый воздух, и мое настроение улучшалось. У дороги сушились длинные канаты, и даже в праздничный день парусные мастера трудились. Здесь все было связано с морем и с Темзой. До Великого мятежа начали перестраиваться доки Ост-Индской компании в Блэкуолле. Сейчас работы шли полным ходом. Но в целом район этот был сельским и довольно сильно отличался от Лондона.
Незаметно для себя я оказался в самом Попларе. Его трудно было назвать пригородом или даже поселком. От единственной длинной улицы разбегалось множество переулков, в основном на юг, где они спускались к реке и пастбищам на Собачьем острове. Дома были преимущественно деревянными. Однако среди одноэтажных лачуг с обшитыми досками стенами попадались, в особенности на северной стороне улицы, и более крепкие здания, включая богадельню и часовню. Новенькие, выстроенные из кирпича, они красовались на солнце.
Таверны и пивные были забиты матросами, подмастерьями и ремесленниками из Блэкуолла, располагающегося за Попларом. В дальнем конце по улице в восточном направлении шла толпа, то останавливаясь, то продвигаясь дальше. Когда я подошел поближе, то увидел, что настроение здесь было совсем непраздничным. Меньше семей, в основном мужчины, сбившиеся в кучки по три-четыре человека и о чем-то переговаривавшиеся. У некоторых были с собой дубины и палки.
Проходя мимо одной такой кучки, я услышал имя Дамарис. Какой-то парень отделился от товарищей и направился к другой группе подмастерьев.
– Проклятая сводница, – сказал он им, – вот кто она такая. Лживая шлюха. Выманивала денежки у наших ребят, а потом продавала их, как рабов.
Он сердито глянул на меня и замолчал. Но того, что я услышал, было достаточно. Большинство лондонцев знали, кто такая Дамарис: парень имел в виду госпожу Дамарис Пейдж, которая становилась все богаче от доходов своих публичных домов, начав дело еще до гражданской войны. Как и мадам Крессуэлл, она вкладывала прибыль в недвижимость. Ее империя находилась на востоке от Тауэра и вдоль реки, в районе, который привлекал постоянно меняющийся контингент матросов, нуждающихся в женской компании после долгих недель или даже месяцев в море. Ходили слухи, что Дамарис не только обманывала некоторых клиентов, но и продавала их отряду вербовщиков в военный флот, извлекая таким образом двойную прибыль.
Флот всегда нуждался в крепких мужчинах, в особенности тех, у кого был какой-то опыт в мореплавании.
Чем дальше я продвигался на восток, тем мрачнее становились толпы. В этой части Поплара я привлекал недобрые взгляды, и неудивительно. Одетый как процветающий представитель среднего сословия, который может позволить себе парик и приличную одежду, я выделялся из толпы, в особенности в этот праздничный день, когда явно назревали беспорядки.
Подмастерья собрались у большого дома, который выходил торцом на дорогу. Они высыпали на проезжую часть, перегородив движение. Я наблюдал, как в толпу влились новые люди – группа воинствующего вида мужчин среднего возраста, прибывших со стороны реки.
Двое из них катили тачку с каким-то длинным холщовым свертком. У третьего в руке была дубина не менее десяти футов длиной. Он опустил ее, и товарищи сгрудились вокруг него. Потом они подняли дубину снова. На конце ее был привязан кусок зеленой ткани – самодельный флаг. Мужчины нестройно крикнули «ура!», и оно разнеслось по округе, как искры огня, способного воспламенить подмастерьев и матросов, стоявших у дома.
«Бог мой, – подумал я, – в воздухе пахнет бедой!»
Это знамя, которым размахивали мужчины, свидетельствовало о том, что дело вышло за рамки обычных беспорядков, какие подмастерья устраивали по праздникам. Зеленый флаг был эмблемой левеллеров, опасных радикалов, набравших силу во время Великого мятежа. Они верили в разную чепуху, вроде того, что право голоса должно распространяться на всех, кроме слуг и женщин, и что каждый человек от рождения имеет право на свободу. Левеллеры пользовались солидной поддержкой в Армии нового образца и среди лондонцев, пока Кромвель и его союзники не ужесточили контроль над страной и не покончили с подобными глупостями.
Двери дома были заперты, а окна закрыты ставнями. Должно быть, его обитателей предупредили о приближающейся беде. На вид здание выглядело прочным, но только дымовые трубы были из кирпича, стены были деревянными.
Один из вновь прибывших подошел к подмастерьям. Он указал на дом. Молодой парень поднял с земли камень и бросил его в ближайшую дверь. Раздались одобрительные возгласы.
А потом, словно это послужило сигналом, начались приготовления к штурму. Двое мужчин размотали сверток, лежавший в тачке. Там обнаружились ломы и две большие кувалды, которые начали раздавать недовольным. Еще один мужчина вышел из соседнего двора с просмоленными факелами в обеих руках – они шипели и разбрасывали искры.
– Вперед, ребята! – раздался звучный голос позади меня. – Реформация и свобода!
Толпа разразилась восторженными криками. Я обернулся, выискивая взглядом обладателя низкого густого голоса, но люди позади меня загораживали обзор. Кто-то отпихнул меня плечом с такой силой, что я чуть не свалился в канаву.
Рыжий гигант поднял кувалду и направился через дорогу к дому. Играя мускулами, он взмахнул кувалдой над головой и изо всех сил ударил ею по центру двери. Дерево с треском раскололось, не выдержав натиска.
На секунду наступила тишина. Потом снова раздались одобрительные крики.
Дюжий подмастерье собрался взломать ставни на первом этаже с помощью лома. Великан высвободил кувалду из обломков двери и вновь поднял ее над головой. Я повернулся и постарался как можно незаметнее удалиться прочь.
За моей спиной вновь раздались звуки кувалды.
– Долой красные камзолы! – заорал тот же голос.
Он показался мне каким-то мокрым и скользким, словно бы рот этого человека был полон слизи. Я повернул голову. На невысоком крыльце дома на другой стороне улицы, загораживая своим телом дверь, стоял Роджер Даррел.
Он указал на меня. Двое мужчин отделились от группы рядом с тачкой и направились в мою сторону. Я слишком затянул с отступлением. За последние несколько минут вокруг меня не осталось никого, за исключением бунтовщиков. А никакого оружия, кроме трости, у меня не было.
Я бросился наутек. За спиной слышались тяжелые шаги. Я не отважился посмотреть через плечо, боясь потерять равновесие. Впереди справа находилась богадельня, которая выглядела обнадеживающе респектабельно. Я ринулся туда – то было единственное место, где я надеялся найти помощь. Казалось, мои сердце и легкие вот-вот разорвутся.