Адмирал Уингэйт Стэнтингтон продолжал мерить комнату шагами и после того, как его подчиненные ушли. Он сочинял новое начало статьи для «Таймс».
«Между 9 и 9.20 утра прошлого вторника адмирал Уингэйт Стэнтингтон, новый директор ЦРУ, уволил двести пятьдесят шесть агентов, сохранив тем самым американским налогоплательщикам почти десять миллионов долларов. И это было только начало хорошего трудового дня».
Не так уж плохо, подумал Стэнтингтон и улыбнулся. Это было только начало хорошего трудового дня...
В небольшом домике в самом конце Пэйсиз Ферри-роуд, что на окраине Атланты, миссис Амелия Бинкингс чистила над кухонной раковиной яблоки. Из-за артрита пальцы плохо повиновались. Она посмотрела на часы, висящие над раковиной: было без шести минут одиннадцать. Через минуту должен зазвонить телефон. Каждое утро он звонил в разное время, и раньше у нее была табличка из картона, где значилось, когда, в какой день надо ждать звонка. За двадцать лет она успела выучить эту табличку наизусть, и поэтому давно уже спрятала ее в буфет, под тарелки парадного сервиза. Без пяти одиннадцать, вот-вот зазвонит. Миссис Бинкингс закрыла кран, вытерла руки отутюженным кухонным полотенцем, лежащим на полочке над раковиной, медленно подошла к столу и уселась перед ним, ожидая звонка.
Она часто думала о людях; которые ей звонят: их было шестеро, за все эти годы она научилась различать их голоса. Миссис Бинкингс постоянно пыталась завязать с ними разговор, но они никогда не говорили ничего, кроме: «Привет, милая, все в порядке». И сразу же вешали трубку.
Порой она думала, было ли то, что она делала... ну, скажем, законным: работы-то для пятнадцати тысяч в год маловато. Свои сомнения она высказала тому строгому невысокому человеку из Вашингтона, который двадцать лет назад предложил ей эту работу.
Он успокоил ее:
– Не волнуйтесь, миссис Бинкингс. То, что вы делаете, очень, очень важно.
Тогда, в 50-е годы, все страшно боялись атомной войны, и миссис Бинкингс спросила, нервно хихикнув:
– А что, если русские сбросят на нас бомбу? Тогда что делать?
Но человек был очень серьезен.
– Тогда все пойдет само собой. Нам беспокоиться об этом уже не придется.
Он еще раз перепроверил ее. Ее мать дожила до девяноста четырех лет, отец – до девяноста пяти; все бабушки и дедушки в девяносто были еще полны сил.
Амелии Бинкингс исполнилось шестьдесят, когда она взялась за эту работу, а теперь было уже почти восемьдесят.
Она смотрела, как секундная стрелка заканчивает оборот вокруг циферблата. 10.55. Предупреждая звонок, она протянула руку к телефону.
Пятьдесят девять секунд. Рука коснулась телефона.
10.55.01. Две, три секунды. Телефон не звонил. Через полминуты миссис Бинкингс опустила руку на стол и продолжала сидеть, глядя на часы.
Она подождала, пока стрелки не показали без одной минуты одиннадцать, затем вздохнула и с трудом поднялась. Сняв с руки золотые часы фирмы «Элджин» и осторожно положив их на стол, она открыла дверь, ведущую в сад, и, ковыляя, спустилась по ступенькам.
На улице было солнечное весеннее утро, магнолии источали сладкий аромат. Сад был невелик, маленькую тропинку в нем окаймляли цветы. Миссис Бинкингс подумала, что за ними давно уже не ухаживала, как следует: слишком тяжело стало ей в последнее время нагибаться.
В дальнем углу сада низкая металлическая ограда окружала круглую бетонную плиту, посередине которой торчал семиметровый флагшток. Люди, которых привез из Вашингтона тот странный строгий человек, устанавливали его целую ночь. Флаг на нем никогда не поднимали.
Миссис Бинкингс ступила на узкую дорожку, ведущую к флагштоку, но остановилась, услышав голос из-за забора:
– Здравствуйте, миссис Бинкингс, как поживаете?
Она подошла к забору, чтобы поболтать с соседкой. Соседка, хоть и жила здесь всего десять дет, была милой молодой женщиной.
Они поговорила об артритах и помидорах, о том, как плохо теперь воспитывают детей. Наконец соседка ушла, и миссис Бинкингс вернулась к флагшгоку. Ей было приятно думать, что после всех этих лет она не забыла снять с руки часы, как велел ей тогда тот человек из Вашингтона.
Она толкнула маленькую железную дверцу в изгороди и, подойдя к шесту, отвязала от металлической скобы на нем веревку. Ее пальцы заломило, пока она распутывала старые и жесткие узлы.
Миссис Бинкингс повернула скобу да 180 градусов и услышала щелчок. Затем ей показалось, что плита у нее под ногами загудела; она подождала еще немного, но больше ничего не произошло.
Миссис Бинкингс вновь привязала веревку и закрыла за собой маленькую железную дверку. Тяжело вздыхая и волнуясь, правильно ли все было сделано, она вернулась в дом, надеясь, что яблоки, которые она чистила на кухне, еще не потемнели. Темными они выглядели ужасно неаппетитно.
На кухне она решила посидеть спокойно у стола – прогулка сильно утомила ее. Чтобы отдохнуть, она положила голову на руки и вдруг поняла, что задыхается. Она протянула руку к телефону, но сверлящая боль пронзила грудную клетку, рука замерла и упала на стол. Боль вошла в тело острым копьем. Словно со стороны миссис Бинкингс наблюдала, как боль из сердца постепенно переходит в плечи, в живот и, наконец, в руки и ноги. Каждый вдох стал требовать больших усилий, и так как миссис Бинкингс была очень стара, она прекратила борьбу. И умерла.
Миссис Амелия Бинкингс была права: когда она повернула скобу на флагштоке, бетонная плита у нее под ногами действительно загудела. Мощный передатчик на солнечных батареях через двадцать лет вернулся к жизни и начал рассылать по всему свету радиосигналы, используя флагшток как антенну.
И по всей Европе стали зажигаться красные огни: в римском гараже, в задних комнатах парижской булочной, в подвале шикарного лондонского особняка и в чулане небольшого деревенского дома.
По всей Европе люди смотрели, как зажигаются лампочки.
И готовились убивать.
Глава вторая
Его звали Римо, и его ушам было больно. Можно было бы, конечно, повесить трубку, но тогда возникла бы опасность, что Руби Джексон Гонзалес навестит его лично. Если даже по телефону ее вопли причиняли Римо невыносимую боль, то уж при личном общении ее голос мог довести до полусмерти.
Осторожно, чтобы она не услышала, Римо положил трубку на полку рядом с аппаратом, вышел из будки и вернулся в закусочную. Старый азиат в длинном зеленовато-голубом одеянии разглядывал на прилавке обложки журналов.
– Я ее все равно слышу, – недовольно сказал азиат. Недовольство казалось его естественным состоянием.
– Я знаю, Чиун. Я тоже, – сказал Римо.
Он подошел к будке и тихо прикрыл дверь, стараясь, чтобы она не скрипела. Когда он вернулся к Чиуну, тот качал головой.
– Эта женщина может вести репортаж с океанского дна без всякого микрофона, – проговорил Чиун.
– Точно. Может, стоит перейти на ту сторону улицы?
– Не поможет, – отверг предложение Чиун, переворачивая страницы журнала указательным пальцем с длинным ногтем. – Ее голос способен пересекать материки.
– Может, залепить трубку хлебным мякишем?
– Ее голос превратит хлеб в цемент, – заметил Чиун, протянул руку к другому журналу и быстро перелистал его своим длинным ногтем. – Сколько же книг, и никто их не читает. Наверное, тебе все-таки придется сделать то, что она хочет.
– Боюсь, ты прав, Чиун, – вздохнул Римо.
Крепко сжав уши руками, Римо подбежал к телефонной будке. Не отпуская рук, он плечом отворил дверь и крикнул:
– Руби, прекрати вопить, я все сделаю! Я все сделаю!
Он подождал немного и разжал руки. Благословенная тишина исходила из телефона. Римо взял трубку, сел на скамеечку и закрыл дверь.
– Хорошо, что ты выключила свою циркулярную пилу, Руби. Теперь можно и поговорить, – сказал он и, прежде чем она успела ответить, быстро добавил: – Шучу, Руби, шучу.
– Надеюсь, – произнесла Руби Гонзалес.
– Почему, стоит мне позвонить Смиту, я натыкаюсь на тебя?
– Потому что этот человек слишком много работает, – осветила Руби. – Я отправила его поиграть в гольф и вообще отдохнуть. С рутинной работой я управлюсь сама.
– А как же я? Я отдыха разве не заслужил? – поинтересовался Римо.
– Вся твоя жизнь – сплошные каникулы.
– Руби, хочешь со мной в постель? – спросил Римо.
– Спасибо, я не устала.
– Не затем, чтобы спать, – уточнил Римо.
– Что же еще с тобой делать в постели, тупица?
– Ну, некоторым женщинам я нравлюсь...
– Некоторые женщины посыпают макароны сахаром, – отрезала Руби.
– Знаешь, Руби, мы раньше жили как одна дружная семья – я, Чиун и Смитти, и больше никого. А теперь появляешься ты и все портишь.
– Ты белый человек, а я твоя ноша, – заявила Руби.
Даже по телефону Римо мог представить себе ее улыбку. Руби Гонзалес не была красавицей, но ее улыбка напоминала белую молнию, сверкающую на фоне шоколадного лица. Она сейчас, наверное, сидела в приемной Смита, отвечая на телефонные звонки, и принимала решения, работая за четверых, что казалось не таким уж подвигом при сравнении со способностью Смита работать за десятерых.
– Ладно, Руби, – сказал Римо, – давай рассказывай, какая там опять грязная работенка для меня.
– Это насчет нацистов. Завтра они собираются устроить марш, и ты должен не допустить этого. Нехорошо, если все будут считать, что в Америке нацисты могут маршировать, когда захотят.
– Послушай, я не дипломат, – сказал Римо. – Я не умею убеждать.
– Ничего, справишься.
– Как?
– Придумаешь.
– Знаешь, Руби, еще шесть месяцев, и ты сможешь управлять всей страной.
– Я рассчитывала на пять, но шесть меня тоже устроят, – сказала Руби. – В случае чего, звони. – Ее резкий, царапающий голос внезапно обрел сладость молочного шоколада. – Будь здоров, Римо. И передай Чиуну мою нежную любовь.
Римо подождал, пока она повесила трубку, и проворчал:
– Откуда у тебя нежная любовь, стерва чертова.