Сквозь туман, окутавший меня, я сообразила, что Эля мне что-то пихает. Телефон. Свой. Какие-то буквы, расплывающиеся, пляшущие перед глазами.
— Может, он…
— Жанн, там список погибших.
Я и сама уже видела, усилием воли поймала упрямые строки. А в следующий миг телефон у меня отобрали.
— Брик Борис Вадимович, Шибаева Мария Вениаминовна, Семенов Дмитрий Владимирович, — произнес бесстрастный голос моего сына. — Досадно… Что ж, по крайней мере, я сузил круг поиска. Москва. Не задерживаюсь. Соболезную. Надеюсь, ребенок-вундеркинд немного скрасит вам горечь потери.
Телефон выпал из руки Костика. Он покачнулся, содрогнулся и замер. Потом — завизжал, схватившись за голову. За первым, безмолвным криком последовал второй.
— Папа! — кричал Костя. — Папа, папочка!
Упав на колени, он стукнул кулаком телефон, принесший весть, и тот отлетел куда-то в сторону. Я присела рядом, прижала к себе сына. Секунду спустя около нас опустилась Элеонора. Она прикрыла за собой дверь, и мы оказались в темноте. Я смотрела в сторону кухни. Телефон залетел под холодильник, экран все еще светился. Я видела краешек этого свечения, и мне оно почему-то казалось очень важным.
Когда экран погас, во тьму погрузился весь мир.
Глава 98Дима
Просыпаться не хотелось. Хотелось завернуться в одеяло, нырнуть глубже в сон и оставаться там, пока тело не подготовится к принятию души. Все было как в далеком детстве, когда я часто болел, с неизменными температурами и кашлем до одышки. Под утро мне снились яркие, волшебные сны. Но как только я разлеплял веки, мне будто приходилось забираться в старый, грязный, тесный скафандр. Сначала я ощущал, что нос не дышит, потом — что глаза уже устали, хотя я только проснулся, и голова раскалывается. «Все еще болею», — с грустью думал я, ведь, ложась спать, надеялся, что проснусь здоровым. А потом я вспоминал, что после выздоровления меня ждет школа, и не хотел выздоравливать. Хотел вернуться в ускользающий сон и оставаться там как можно дольше.
Одеяла не было. Не было и подушки. Я лежал в одежде на чем-то жестком и дрожал от холода. Во сне было определенно лучше: никаких ощущений. Ни холода, ни боли в груди и всем теле. Боль изматывающая, убивающая. И жажда, испепеляющая жажда довершала букет.
— Наконец-то, — буркнул кто-то невидимый, и в губы мне ткнулось горлышко пластиковой бутылки. — Месье знает толк в эскапизме.
Я лежал на левом боку, и левая рука, на которую положил голову, онемела. Бутылку перехватил правой и стиснул, выдавливая в рот воду. Холодная, как и воздух вокруг. Заныли зубы, кожа покрылась мурашками, но я не выпускал бутылку, пока последние капли не упали в горло. Теперь я смог открыть глаза.
Лицо, нависшее надо мной, было незнакомым. Суровое лицо немолодого человека, со спокойно-злыми глазами, с массивной челюстью и умиротворяющими морщинками. Мне приходилось сталкиваться с такими людьми. На то, чтобы из машины смерти превратиться в добродушного дедушку, заботливого отца, любящего мужа у них уходили считанные мгновения. Чем они и вызывали уважение и безотчетное доверие даже у самой отмороженной шпаны.
— Николай Васильевич, — представился он. — Не то чтобы мы торопились, но все же — как насчет встать?
Он протянул руку. Выронив бутылку, я вцепился в широкую ладонь с сильными пальцами и будто взлетел. Благо, недалеко: мне лишь помогли сесть на больничной каталке. Голова закружилась, я опустил взгляд и на бетонном полу увидел смятую простыню.
— Вы уж простите, — сказал Николай Васильевич, — что отобрал у вашего трупа последнее. Но вы так пригрелись в объятиях Харона, что я заскучал и попробовал привести вас в чувства холодом.
Харон! Слово потянуло за собой цепочку воспоминаний. Я вскинул голову, уставился в темные, непонятного цвета глаза Николая Васильевича. Тот улыбнулся уголком рта, как бы говоря: «Сам-то я бы в жизни не улыбался, это только ради вас».
— Знаете, Дмитрий Владимирович, я склонен разделять человечество на две неравные части. Одни, замерзнув во сне, до утра кутаются и обнимают себя. Другие встают и идут закрывать форточку. Первые — это обыватели, потребители, считающие, что мир им обязан уже по факту рождения. Вторые… Это те, с кем мне нравится иметь дело. К какой категории отнесете себя?
Николай Васильевич ждал ответа. Я осмотрелся. Мы сидели — я на каталке, он на стуле — в мрачном сером коридоре у закрытых дверей. Свет давала болтающаяся под потолком на проводе лампа накаливания. Почему-то именно от нее протянулась ниточка памяти к другой такой же, висящей в «комнате пыток» в аэропорту Красноярска. Я понял, кто передо мной.
— Так… — Я откашлялся и чуть не потерял сознание от боли в груди. Медленно вдохнул, наполняя легкие битым стеклом пополам с гвоздями. — Так мы… не разбились?
— Не знаю, как это классифицировать, — развел руками Разрушитель. — Брик телепортировал самолет успешно, после чего потерял сознание. Пилотам пришлось экстренно садиться. Самолет триумфально проехался по Ленинскому проспекту и протаранил здание МВД, не вписавшись в поворот. Иди речь об автомобиле, я бы однозначно сказал, что разбились. Когда же говорят о самолетах, под «разбились» обычно понимают немного иную картину.
Я, стиснув зубы, вдыхал и выдыхал, с каждым разом все глубже, разрабатывая легкие. С каждым вдохом в голове откладывался новый вопрос, и я долго не мог решить, какой из них важнее.
— Где…
— В морге, — пояснил Николай Васильевич. И, должно быть, прочитав что-то на моем лице, спохватился:
— Или вы хотели поинтересоваться Марией? Она наверху, в ПИТ, у нее разрыв легкого, но жизни в настоящий момент ничего не угрожает.
Вдох, выдох, вдох…
— Я хотел спросить, где эта гребаная форточка?
Николай Васильевич улыбнулся по-настоящему, показав желтые от никотина зубы.
— С вами приятно иметь дело, Дмитрий Владимирович. Так и думал, что вы еще пригодитесь — потому и жду вашего пробуждения. Мое альтер-эго очень хорошо о вас отзывается, но я — старой закалки. Верю, что пока не увидишь, как человек просыпается после авиакатастрофы, ничего о нем не узнаешь. А форточки, увы, нет, это была фигура речи. Мы, повторюсь, в морге, тут всегда холодно.
— Альтер-эго, — усмехнулся я. — Дурдом. Как… нет, правда, как это у вас произошло? Как вы так спокойно ко всему этому относитесь? Внутри вас чужое сознание…
— Не такое уж и чужое. — Николай Васильевич встал, оправил темно-коричневый пиджак. — Мы неплохо сроднились. Как произошло? Мне было шесть лет, я играл в песочнице во дворе, как вдруг в голове зазвучал мальчишечий голос. Он назвал меня по имени и предложил дружить.
Я в этот момент пытался слезть с каталки и вроде был твердо уверен в своих ногах, но, услышав последние слова, чуть не упал. Схватился за каталку и еще раз пристально посмотрел на Николая Васильевича. Если ему не хорошо за пятьдесят, то в авиакатастрофе у меня серьезно пострадал мозг.
— Что-то тут не так, — заметил я. — Разрушитель появился на Земле только семнадцать лет назад.
— Да? — Озадаченным Николай Васильевич не выглядел. — Ну, значит, с катушек я слетел гораздо раньше.
Глава 99Дима
Наверху, в больнице все дышало усталостью. Врачи и медсестры ходили, держась за стенку. Ни одного свободного стула, даже на подоконниках сидели люди. И еще — толпы полицейских, которые как-то подозрительно раболепно вытягивались при виде моего спутника и норовили исчезнуть.
— Самолет долго катился по Ленинскому проспекту — это одна из центральных московских улиц, — говорил Николай Васильевич, не обращая на них внимания. — Повезло, что проспект как раз перекрыли ради президентского кортежа. Президент не пострадал, вы с ним разминулись минут на десять, но такое удивительное совпадение без внимания не осталось. Поэтому столько полиции и не только. — Поймав мой взгляд, он наклонил голову: — Ах, я же не представился: подполковник ФСБ Смирнов. Но наедине можете называть меня Николаем Васильевичем.
Проходя мимо окна, я бросил взгляд наружу. Темно. Ночь? Раннее утро? Я в Москве, а значит, часовые пояса… Господи, я — в Москве, на десять минут разминулся с президентом! Потребуется время, чтобы сжиться со всем этим.
— Ну и то, что самолет врезался в полицейское управление, тоже повлияло, — продолжал Николай Васильевич. — Пострадавших полно, погибших четверо, но официально — семеро. Вы мертвы, Дмитрий Владимирович. Не благодарите, ведь это в какой-то мере моя работа.
Мы остановились у поста медсестер. Николай Васильевич свистнул, привлекая внимание суетящейся девушки:
— В какой палате лежит Анастасия Липнягова?
Медсестра метнула на него яростный взгляд:
— Вы что, не видите, что творится? Подождите…
— Девочка, — перебил Николай Васильевич, — посмотри на меня внимательно. Мне пятьдесят восемь лет, и у меня в голове опухоль, размерами превосходящая твой мозг. Сколько ты хочешь заставлять меня ждать? Я в любую секунду могу упасть и задергаться, тем самым прибавив тебе работы. Так что если хочешь, чтобы старый больной пес сдох подальше отсюда, будь добра, назови номер палаты.
Медсестра недовольно зашелестела бумагами. Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, боль в груди сделалась терпимой. Да и головная потихоньку отпускала. Мысли забе́гали быстрее. Маша. Брик.
— Идемте. — Николай Васильевич взял меня за локоть и повел по коридору.
— Стоп, — вырвался я. — Давайте немного отмотаем назад. Там, в подвале, я еще не совсем пришел в себя. Вы сказали, что Маша жива…
— Ради этого не обязательно останавливаться. — Николай Васильевич двинулся дальше, и мне пришлось бежать за ним. — Мы идем в палату к Липняговой Анастасии, это стюардесса разбитого самолета. У нее сломано ребро, и осколок пропорол легкое. В настоящий момент состояние стабильно.
— Очень жаль девушку, — сказал я, заскакивая вслед за Разрушителем в лифт. — Но с какого боку…
Лишь только двери закрылись, оставив нас наедине, Николай Васильевич перебил меня: