— Тут нет золотой середины, Вадик. Нужно или слишком доверять или не доверять вовсе.
После Жданова он заглянул в свое сыскное бюро, чтобы привести в порядок мысли перед визитом к Стацюре. Он должен был раз и навсегда решить для себя — подозревает он Ивана в сопричастности к делу девочек или нет. Если подозревает, то ему надо скрыть от Стацюры много деталей, выплывших в последние дни. Но скрыть все он не может, иначе за что тот ему платит? А стоит ли вообще что-либо скрывать? Если он замешан в этом деле, то пусть действует, пусть устраняет засветившихся людей — на том и засыплется. Еще Блюм подумал, что Соболев не одобрил бы такой тактики. Юра считает Стацюру великим мастером блефа. И тут вдруг Миша вспомнил один эпизод из недавнего прошлого, который почему-то напрочь стерся из его памяти. Он вспомнил областную комсомольскую конференцию зимой восемьдесят седьмого года.
Конференция проходила во Дворце культуры профтехобразования. Тысячный зал едва вместил все делегации. В такой массе людей многие хотели выделиться. «Будь на виду!» — вот лозунг настоящего карьериста. И, конечно, никто так не выделился, как Стацюра с делегацией своего района. Они вошли во Дворец чуть ли не строем. Все как один в черных костюмах и белых рубашках.
Конференция продолжалась три дня, и все три дня выступал Стацюра, хотя его выступление значилось в повестке дня только один раз. Выступления Ивана напоминали древнегреческую трагедию, когда герою отвечает хор. Ключевые фразы выкрикивались всей делегацией с места. Эффект потрясающий — Ваня стоит на трибуне, по-ленински машет руками, а делегация вторит ему, вскидывая вверх транспаранты. Кроме всех этих театральных провокаций Стацюра был еще прекрасный оратор и мистификатор и в своих фантазиях по поводу преобразования комсомола заходил куда дальше, чем Остап Бендер по поводу Васюков!
Иван будоражил конференцию. Как только прения заходили в тупик или усыпляли зал своим скучным однообразием, Стацюра взбегал на сцену под дружное скандирование всего зала: «Ba-ня! Ва-ня!» — и начинал выделывать коленца! Один раз всем показалось, что Ваня вдруг стал картавить, как Владимир Ильич, а в другой раз услышали в его речи грузинский акцент. То ли он издевался над конференцией, то ли до такой степени входил в роль своих кумиров?
Память открывала все новые и новые картины. Вот фотографирование делегаций. Вот буфет с дефицитными продуктами и напитками. Вот прилавок с книгами, которых не купишь в магазине. А вот показ моделей сезона. Вот поздравление пионеров с фривольными стишками — веяние времени, — пионеры тоже демократы! А вот… Стоп!
Миша с огромным усердием напрягал мозги. Он тогда случайно оказался свидетелем какой-то неприятной сцены. Что это было? Он курил в специально отведенном для этого месте. Почему-то в административной части Дворца. Что он там делал? Наверно, помог что-то затащить? Да, точно. Столы после регистрации. Он спускался вниз и увидел на лестничной клетке первого этажа «место для курения». Об этом говорили табличка на стене и урна под табличкой. Столь укромное место пришлось ему по вкусу, и он закурил. Лестница вела еще дальше — в подвал. В подвале располагался бассейн. И тут он услышал разговор. Говорили мужчина и женщина. Они стояли на лестничной площадке внизу, в подвале, и Миша их не видел, и они, естественно, не видели Мишу. Восстановить в памяти разговор восьмилетней давности — дело нелегкое. Женщина очень страстно обвиняла мужчину в каком-то низком поступке. Она даже крикнула: «Ты — подлец!» И сказала что-то еще… Что? Она сказала: «Если твоя мамаша еще раз ко мне сунется, я пошлю ее к чертовой матери!» Нет. Она сказала еще грубей, но смысл тот же. А он ей ответил: «Мужика у тебя, Настя, нет — вот ты и бесишься! Родила ублюдину для успокоения души, людям на потеху!..» Она не дала ему договорить — влепила пощечину и, бросив на прощание: «Сучок!» — быстро поднялась наверх. Она громко стучала каблуками и никого не видела. Миша кивнул ей в знак приветствия, но она в такой момент не заметила бы даже Горбачева, если бы тот вдруг решил посетить комсомольскую конференцию. Блюм, как и все секретари ПТУ, прекрасно знал эту женщину, заведующую массовым отделом Дворца Преображенскую Анастасию Ивановну. А вот над тем, кто был ее собеседник, он тогда не задумывался, и тот ему на глаза не попался. Сейчас, восемь лет спустя, Миша на сто процентов был уверен, что собеседником Преображенской в тот день был не кто иной, как Иван Стацюра.
В доме старика Калмыкова пахло перегаром, табаком и давно не стиранным бельем. В сенях выстроилась целая батарея пустых бутылок, в основном почему-то из-под «Перцовки». «Дешево и сердито!» — объяснил себе этот факт Юра и подумал, что если бы Трофимыч решил вдруг сдать эту «артиллерию» в сельпо, то не доплыл бы до деревни — пошел бы на дно от непомерного груза! Убогость и нищета обстановки изумляли Соболева. Допотопный дедовский сундук служил Трофимычу кроватью. Стол на двух прогнивших ножках другим концом был прибит к подоконнику. А вместо стульев — два пустых пластмассовых ящика из-под водки. Тем более неестественно выглядела во всей этой безысходной нищете расцветшая ярко-розовыми лепестками фиалка в горшке. Она стояла на окне, выходившем к лесу, то есть к югу. Северное же окно, смотревшее на озеро, не было украшено никакой растительностью. Соболев решил подождать лесника на крыльце и неплохо устроился, примостившись у бревенчатой стены. Солнце палило нещадно, а под навесом крыльца вроде попрохладней. И, несмотря на докучливый писк комаров, Юра задремал.
Очнулся он оттого, что кто-то лизал ему ладони. Он открыл глаза и увидел перед собой обыкновенную серую с подпалинами дворнягу.
— Ну что за пес! Тьфу! — плюнул кто-то нарочито громко. — Вместо того чтобы облаять чужака — лезет миловаться!
Добрый пес и в самом деле лизнул Соболева в нос и в ухо, а хозяин его, внушительных размеров старик с лицом, черным от перепоя, и с козлиной седой бороденкой, отнесся к гостю неприветливо.
— По какому делу к нам, гражданин-товарищ? — не приглашая в дом, начал допрос лесник. Он возвращался с рыбалки, на что указывали удочка и ведро в его руках, наполовину заполненное рыбой. Трофимыч, наверно, сразу собирался варить уху, потому что больше никакой снедью в доме не пахло, и незваный гость не входил в его планы. Это Соболев понял с ходу и постарался успокоить старика.
— Я вас долго не задержу, — пообещал он. — В деревне говорят, что в прошлое воскресенье ночью будто бы ведьмы устроили на этом берегу шабаш… — Юру мутило от собственных речей, но именно так просил вести разговор с лесником Миша.
Трофимыч примостил удочку на навесе, поставил ведро у крыльца так, чтобы Юра мог оценить улов старика — в ведре дышали и время от времени били хвостами жирные караси, — и, присев рядом с незнакомцем, неожиданно спросил:
— Пожрать у тебя ничего нет?
Юра мотнул головой.
— А табачку не привез? — В голосе его звучала отчаянная тоска.
— Я не курю, — лишил старика всякой надежды Соболев.
— В доме, кроме водки, ничего нет, — пожаловался Трофимыч, — пил целую неделю — думал, сгорю. Ни хрена! Не берет меня смерть. Пенсию мне не везут, зарплаты полгода не видел. Вот поймал карасиков, а жарить не на чем. Уху варить буду, а я люблю жареных! Пес туда же — голодный ходит. Помрет Черчилль, не выдержит! — смахнул слезу Трофимыч, а пес при этом завыл.
— Черчилль давно помер, — попытался отшутиться Юра, хотя к горлу подступил комок.
— Пса моего Черчиллем звать, — объяснил старик
Юра достал из кармана своего видавшего виды пиджака пятерку и протянул ее Трофимычу.
— Это все, что у меня есть, — поклялся он.
Старик сразу просветлел, заулыбался.
— Будет, Чер, на что хлеба купить, — подмигнул он собаке, отчего Черчилль завилял хвостом и вновь облизал Юре ладони.
«Голодный, а не злой», — удивлялся псу Юра.
— А как же насчет ведьм, Егор Трофимыч? — вернулся он к прежнему разговору.
Улыбка тотчас исчезла с лица старика. Калмыков внимательно посмотрел Юре в глаза, хитро прищурился и произнес:
— Это мне с перепою почудилось.
— Как же так! — возмутился Юра, хотя версия Трофимыча его вполне удовлетворила. То же самое он сказал Блюму, когда тот посылал его к леснику, но решил не отступаться. — А в деревне тоже с перепою видели свечение над озером?
— Мудреное дело! В воскресенье в деревне ни одного трезвого мужика, ни одной трезвой бабы не сыщешь!
— Может быть, — согласился Юра, — но я-то был трезв, — не моргнув глазом, солгал он, записав себя в свидетели загадочного явления. — И наблюдал свечение аж с западного пирса.
— Ты откуда сам? — заинтересовался Трофимыч.
— Из лагеря, — коротко ответил Соболев.
— Из того, из которого девочка пропала?
— Откуда вы знаете?
— Милиция деревню опрашивала — я тогда на том берегу был, — пояснил старик, на этот раз он оглядел Юру с ног до головы.
— Девочку так и не нашли, — сообщил Соболев и уткнулся головой в колени. Запах сырой рыбы раздражал его — мучительно хотелось есть. Те же чувства, по-видимому, испытывали старик и собака.
— Знал я, что кто-нибудь придет, — услышал Юра над самым ухом хрипловатый голос лесника. Тот говорил тихо, будто их могли подслушать, — потому и распустил по деревне небылицы.
Юра поднял голову и с интересом взглянул на старика: «Ох, не прост дед Егор! Ох, не прост!»
— Ты, я вижу, парень честный, — продолжал лесник, — не боишься впутываться в нечистое дело? Я-то рассчитывал, что милиционеры заинтересуются.
— А просто взять и сообщить в милицию вы не могли? — по-детски широко раскрыл глаза Юра, хотя сам еще плохо осознавал, о чем идет речь.
— Мог бы, — признался Трофимыч, — тогда бы эти карасики, — указал он на ведро, — нынче бы из меня уху варили, а не я из них! Тут, парень, дело очень нечистое. Скверное что-то, а что, толком и не знаю. — Он почесал в затылке и выложил Юре все как есть.
В то воскресенье он ездил в деревню за провизией да еще узнать насчет зарплаты. Тогда-то и услышал про девочку — сам милиционера расспросил. А вернувшись с того берега, увидел незнакомую лодку, перевернутую кверху дном. Точно так же, как сделал Юра, только Юра приплыл на лодке Матвеича, а ту лодку лесник отродясь не видел.