улся к веслам и присел отдохнуть, облокотясь на сосну. Солнце стояло на юго-западе. «Сколько же времени сейчас?» — прикидывал Соболев. Часов он не носил.
«Если солнце заходит в одиннадцатом часу, то сейчас приблизительно шесть, — рассчитал он. — Мишка звонил уже в лагерь и материт меня на чем свет стоит!» Подняться он не мог — спина гудела, ноги отнялись. «Немного отдохну и тронусь в путь», — приказал он себе и закрыл глаза. Спать ему не давал голод. «А Трофимыч сейчас лопает уху вместе с Черчиллем», — Юра явственно представил себе эту картину и улыбнулся. Он с теплотой подумал о старике и о его собаке, стал фантазировать, как в следующий раз привезет им съестное, а старику — табак. Ведь должен он наконец получить зарплату? Когда ему обещала Буслаева? Двадцать второго? Значит, в этот понедельник? Он хотел сегодня позвонить Галке, чтобы отказаться от поездки в Крым, но уже вряд ли застанет ее на работе, когда вернется в лагерь, а домой он звонить не будет — не принято между ними. Хотя почему? Она ведь ему звонила часто. Да потому, что телефон ей поставили совсем недавно. Странно. На ее-то посту без домашнего телефона? А какой у нее дом? Ни ребенка, ни котенка! Сама всегда говорит: «Работа — мой дом!» Не сложилась семейная жизнь — слишком много мужиков вьется вокруг, чтобы на ком-то остановиться.
С этими мыслями, сначала о леснике, затем о Буслаевой, Соболев задремал. Он завалился в траву, широко раскинув ноги и распластав руки.
— Меня убили, — прошептал Юра, отходя ко сну.
Он шарил пальцами в траве и нащупал какой-то камушек, похожий на морскую гальку, отшлифованную волной. Он крепко сжал «гальку» в кулаке, как сжимают люди, превозмогающие физическую боль. Та боль, что полоснула его по сердцу в этот миг, была иного характера. Юра вспомнил море, Адлер, Татьяну в бело-голубом махровом купальнике, который она сшила себе сама, чтобы не тратиться, — денег и так еле наскребли на поездку. Пятилетняя Анечка читает нотации хозяйскому псу Тобику, он, видите ли, мешает ей загорать — искупается и ложится в тень от ее головы, почти ей на голову! Они жили в Адлере «дикарями». Благопристойная армянская семья сдавала им комнату за пять рублей в сутки.
«А шашлык тогда стоил рубль двадцать», — припомнил сквозь дрему Юра, и у него еще сильней засосало под ложечкой. «Накинь рубаху, а то сгоришь! — услышал он Татьянин голос и на миг приоткрыл глаза. Она стояла над ним, держа руки на бедрах и закрывая солнце. — Я пойду окунусь», — сообщила она и направилась в центр поляны, туда, где примята трава. Он следил за ней, пока она не вошла, как в море, в тот зловещий «прямоугольник» и не исчезла.
— Та-ня! — дико заорал Соболев, покидая свое душистое зеленое ложе. Он хотел было бежать за ней, но внезапно понял, что это сон. Он только не мог понять, почему в кулаке у него что-то тикает. «Ах да, галька! — припомнил он и тут же возразил себе: — Какая, к черту, галька в этом лесу?!» Юра разжал кулак и ахнул. На его ладони тикали крохотные часы в белом пластмассовом корпусе с веселой собачкой на циферблате. Он их сразу узнал — Ксюша не раз показывала ему во время репетиций, что спектакль идет ровно пятнадцать минут после ее ухода со сцены и она успеет разгримироваться. И они показывали девять тридцать — время, когда она спустилась в подвальную комнату.
Вечером в лагерь неожиданно приехала Буслаева. Приехала не на машине, а на автобусе, да еще не с пустыми руками, а с зарплатой.
— Что за спешка, Галя? — недоумевала Тренина. — Ты с ума сошла — деньги везешь в переполненном автобусе! Сегодня же пятница, все едут на дачу.
Буслаева отсчитала ей несколько купюр и сообщила:
— Завтра я улетаю в Брянск, на слет поисковых бригад. А где Соболев? Почему он не идет деньги получать?
— Его с утра нет, — заложила Юру Элла Валентиновна.
— Опять в город уехал? — Буслаева с серьезным видом поправила на носу очки. — Лариса, почему ты не загружаешь его в полную силу, как мы с тобой договаривались? Почему он у тебя гуляет?
— Да не уезжал он в город, — оправдывалась Тренина, — ушел из лагеря в таком затрапезном виде. — Немного помявшись, она добавила: — На рыбалку, наверно.
— Соболев — рыбак? — вдруг нервно рассмеялась Буслаева. — Придумала бы что-нибудь пооригинальнее, ведь не первый год знаешь Юру! — Она вдруг погрустнела. — Жаль, что я его не застала. — Галка как-то странно посмотрела в окно, на часы, на дверь.
«У нее сегодня затравленный вид, — подумала Лариса. — Что бы это значило?»
— Дайте мне конверт и листок бумаги, — неожиданно попросила Буслаева, — нацарапаю ему несколько строк.
— Ты надолго уезжаешь?
— На неделю, — как-то неуверенно бросила Галка и вновь обратилась с просьбой: — Девчонки, оставьте меня на несколько минут одну — мне нужно сосредоточиться.
Она писала быстро, не выбирая слов и ничего не зачеркивая. Перед ней проносились один за другим годы их знакомства, как говорил Соболев, или дружбы, как говорила Буслаева. Тринадцать лет она спасала утопающего, с того самого дня, как подмигнула ему, когда Тамара Клыкова привела его в кабинет Мартыновой, такого застенчивого и стыдливого. Он сразу понравился ей и не понравился Надьке. А через год, когда он ляпнул Мартыновой, не снится ли ей по ночам Тамара, чего ей стоило уговорить Надьку не трогать Соболева? Саму бросало в дрожь от этой стервы! А когда он засек Надьку с мальчишками, она перевязала его изодранные в кровь ладони и шепнула на прощание: «Молчи!» — и он уцелел, а ходил по лезвию бритвы, о чем даже не подозревал. Он ни разу не спросил ее про то письмо, а значит, был с ней солидарен, и она всегда помнила об этом. А в восемьдесят седьмом над ним нависла такая туча, что даже Кира, его разлюбезная Кира Игнатова, уже ничем не смогла бы ему помочь! Что он про это знает? Ничего. И полгода назад она, Галка, как пантера, оскалила зубы: «Соболева я беру на себя!» Но об этом он никогда не узнает. Больше она ничего для него сделать не сможет. Пусть теперь думает своей головой.
Она положила деньги и письмо в конверт и заклеила его.
— Передашь ему, когда вернется, — наказала она Трениной и, не попрощавшись, медленно побрела к автобусной остановке.
Уже возле дач она почувствовала, что за ней кто-то идет. Буслаева прибавила шаг. Ускорил шаг и преследователь. Но Галка прекрасно знала местность и на развилке двух дорог резко свернула в сторону деревни и скрылась в ближайших кустах. Вынырнувшая из-за поворота женщина застыла в растерянности. Галка облегченно вздохнула и показалась из своего убежища.
— Вы не меня ищете? — спросила она женщину.
Та вздрогнула от неожиданности и коротко ответила:
— Вас.
— Чем могу быть вам полезна? — Буслаева осмотрела ее с ног до головы. Одета простенько — розовая кофточка, серенькая юбочка. Не любила Галка такой простоты. «Всю жизнь стремилась быть экстравагантной, — ухмыльнулась она, — а выглядела идиоткой!»
— Вы меня не помните? — волновалась женщина. — Я — Крылова. Полина Аркадьевна. Вы когда-то давно лечили у меня зубы.
— Припоминаю, — кивнула Буслаева.
— У меня в этом лагере пропала дочь… — На глазах Полины Аркадьевны выступили слезы.
— Знаю, — опустила голову Галка.
— Вы ведь тоже были на том спектакле?
— Была.
— Так вот… Зачем же я? — Мысли и слова у Полины Аркадьевны начали путаться. — Это, конечно, безумие! Иначе не назовешь. Но я вот увидела вас сегодня и почему-то решила, что вы знаете, где моя Ксюша. — Она вдруг осеклась. — Простите… глупо.
Они стояли друг против друга на развилке двух дорог, опустив головы. Буслаева сняла очки и протерла их носовым платком, а потом тихо произнесла три слова, отчего Полина Аркадьевна захлебнулась в беззвучном рыдании. Как и утром, она не выдержала тяжести обрушившегося на нее горя и упала на землю. Глотая пыль и собственные слезы, она видела, как женщина, сказавшая эти страшные слова, уходит все дальше и дальше. Полина Аркадьевна тянула к ней руки: «Куда же вы? Вернитесь!» Но та не оборачивалась. На развилке двух дорог в пыли, как пьяная бомжиха, она погрузилась в сон, чтобы не видеть, не слышать, не знать, не чувствовать. Но и там, в забытьи, ее настигал зловещий шепот страшной женщины:
— Ваша Ксюша в раю.
«Давно я здесь не был», — говорил себе Блюм, оглядываясь по сторонам. Массовый отдел Дворца культуры профтехобразования находился на четвертом этаже. Поднимаясь вверх по лестнице, Блюм замедлял шаг на каждом этаже, припоминая что-то давнишнее, прожитое. Дворец этот отгрохали в конце семидесятых, но мало что изменилось во внутреннем и внешнем его убранстве. Все так же фасад украшает тяжелый, мощный барельеф, представляющий систему профтехобразования в виде какой-то нелепой космической фантасмагории. «Есть три мировые системы, — любил говаривать в былые времена директор Мишиного училища, — система капитализма, система социализма и система профтехобразования!» Теперь Дворец не имел к этой системе никакого отношения, остались лишь название и барельеф на фасаде. И все-таки кое-какие изменения были — на торце здания повесили «памятную доску», из которой случайный прохожий черпал информацию о том, что такого-то числа, такого-то года «здесь выступал Андрей Сахаров». Но, видно, какой-то прокоммунистически настроенный прохожий не пожелал черпать подобную информацию и чем-то тяжелым расколол доску пополам.
В административной части Дворца Блюм чаще всего посещал третий этаж, где располагался военно-патриотический отдел. Отделом тогда руководила Белла Гольберг. Помимо своей текущей работы она устраивала во Дворце слеты оперативных отрядов, поэтому с Мишей общалась часто. Она любила поболтать с ним об Израиле. Они перебирали своих знакомых и родственников, отбывших на «землю обетованную», пересказывали их письма, горькие и веселые, а иногда чванливые. Однажды Белла «с горящим взором и пламенем в груди» призналась ему, что никогда не покинет Россию. Блюм же не делал подобных заявлений, что давало ей право при каждой новой встрече спрашивать Мишу: