— В каком году это началось?
— По-моему, в восемьдесят четвертом или в восемьдесят пятом… Точно не помню. Я всего один раз участвовал в акции. Стацюра требовал обязательную явку от всех секретарей «первичек». Я два года уклонялся, а на третий пришлось ехать. Иначе чаша терпения Вани переполнилась бы!
— Не оправдывайся — все мы тогда были хороши!
— Стыдно, Миша. У меня ведь подростки, а там такое… Я тогда еще Татьяну с собой прихватил.
— Вот это ты зря сделал — «обломился» на всю оставшуюся жизнь!
— Не говори, — согласился Юра, и они рассмеялись. — Она меня не отпускала — боялась, как всегда, измены.
— Люди часто судят по себе, — осторожно заметил Миша.
— Пришлось ее брать с собой. Не мог же я сказать Стацюре: «Меня жена не пускает». Татьяна пришла в ужас от акции «Память», особенно от ночной части. Строила из себя пуританку. «Мы сейчас же едем домой!» — будто специально для нас заказали автобус.
— Вот чего не терплю в людях — так это ханжества, — уже не так осторожно подбросил Миша.
— Много она мне тогда нервов вымотала, — заключил Юра.
«Молодец! — воскликнул про себя Блюм. — Наконец-то стал трезво смотреть на свою угасшую «звезду пленительного счастья».
— Скажи-ка мне, Юра… — Он достал из пачки сигарету и постучал ею по тыльной стороне руки, как бы давая понять, что эта тема исчерпана. — А что, разве нельзя было провести «Ивана Купалу» там, под Нижней Кудринкой, в давно облюбованных местах?
— Там не тот эффект. Далеко от водоема…
— Но здесь ведь неудобно — всей «мишпухой»[1] переплывать на лодках озеро?
— Зато красиво! И потом, Кудринка могла отвечать только вкусам Стацюры. Авдеев никогда бы не выбрал для языческого праздника подобное место! Здесь же, посмотри, — он обвел рукой простор гигантской поляны, — самой природой назначено место для поклонения идолам!
— Хорошо сказано! — Блюм закурил. — Не создается ли у тебя впечатления, что этот праздник плоти они кому-то показывали?
— Обязательно. Иначе все это не имеет никакого смысла. К тому же такое шоу обошлось им недешево. Одно только освещение чего стоит! — Юра указал на круговые следы от прожекторов на соснах.
— Значит, были гости. Кто они?
— Наверно, те, что могут хорошо заплатить за столь необычное представление, — предположил Соболев.
— Тоже приплыли на лодках? А где оставили машины? На лодочной станции?
— У них нет недостатка в охранниках. Это мы с тобой без охраны и все чаще пешком, — усмехнулся Юра и вдруг вспомнил: — Погоди-ка! Ведь Калмыков мне рассказывал, что видел в ту ночь над островом вертолет!
— Так и я его видел в ту ночь!
— Так вот, они могли прилететь на вертолете, если это не было элементом шоу.
— Забавно. Надо будет Жданову подбросить вертолетик. Пусть поищет, — размышлял вслух Миша. Затушив о подошву ботинка недокуренную сигарету, что свидетельствовало о серьезности предстоящего разговора, он предложил: — А теперь давай вернемся к нашим дамочкам. Помнишь, как-то на днях мы подводили с тобой итоги, искали то, что объединяет пострадавших женщин? И так ни до чего и не докопались. Что-нибудь для тебя прояснилось за эти дни в свете происшедших изменений?
— Ты, Мишка, как о дамах заговоришь, тебя так и тянет на высокопарность! Потаскун несчастный! — ударил его Юра кулаком в плечо, но тут же принял серьезный вид. — Есть у меня одно подозрение, но до конца оно не выстраивается.
— Что это?
— Месть. Черта характера, очень свойственная Стацюре, как и любому параноику. Прости, что обижаю твоего шефа.
— Бывшего шефа! — с ненавистью произнес Блюм.
— Вот так дела! Так ты что, теперь, как и я, безработный?
— Выходит, так, но ты мне лучше ответь, как получилось, что один безработный читает мысли другого безработного? Когда ты подумал про месть?
— В пятницу. Когда Полина с утра примчалась в лагерь, напуганная ночными звонками.
— И я в пятницу, но по другому поводу, когда вспомнил давнишнюю разборку Преображенской со Стацюрой в подвале Дворца профтехобразования. И вечером того же дня напомнил об этом Анастасии Ивановне, а в четыре часа утра ее убили. Как ты думаешь, в чем она тогда обвиняла Стацюру?
— Я ведь не Аллах! Откуда я знаю?
— Юра, ты знаешь больше, чем думаешь.
— Спасибо, но на этот раз я ничем не могу тебе помочь. Хотя в то время многие желали дать по морде Ивану. И я не исключение. Он, как стал первым, начал проводить чистку секретарей первичных организаций. Другими словами, убирал тех, кто ему был неугоден. Попросту тех, кто не лизал ему задницу! Ладно бы просто снимал, так ведь нет! Ему важно было сломать человека. Строил козни, вызывал на «ковер»… Короче, всячески унижал. Но дать в то время Стацюре по морде не всякий бы решился. Для этого надо было, как Преображенская, хорошо сидеть в своем кресле.
— Юра, а с Маликовой у него ничего подобного не наблюдалось?
— С Ольгой — нет, а вот с ее сестрой была стычка с рукоприкладством. Она мне только вчера об этом рассказала.
— Ах, как интересно! — ударил себя по колену Блюм. — Значит, мы имеем уже две пощечины?
— Увы, не более того! Полина не знает Ивана.
— Но именно в связи с ней налицо явный факт мести! Она может не помнить. Помнит обычно тот, кто получает пощечину, а не тот, кто дает! Послушай-ка, а Татьяна, когда возмущалась акцией «Память», не могла подойти к Стацюре и смазать ему по роже?
— Идея прекрасная, — захихикал Соболев, — и вполне в характере Татьяны, только я про это ничего не знаю.
«Много ты про нее знал?» — подумал Миша и философски изрек:
— «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Фарс превращается в трагедию, — и, посмотрев вдаль, воскликнул: — А вот и наши следопыты!
Улов милиционеров был скуден, но говорил о многом. «Отходы» праздника, по их мнению, находились на дне непроходимого болота — устроители хорошо постарались, заметая следы. Возле болота «следопыты», как назвал их Миша, нашли с десяток белых лебединых перьев. А на одной из кочек они увидели детский сандалик, покрытый лебяжьим пухом. С помощью всяких ухищрений им все же посчастливилось вытащить из болота эту существенную улику. Блюм перочинным ножиком снял с подошвы грязь, выступили буквы «АЛАП». Вскоре они смогли прочитать все слово — «КАЛАПАЕВСК».
— Это обувь Саши Шмаровой, пропавшей в конце мая в Калапаевске, — догадался он, — на ней были сандалии местной фабрики.
— А при чем здесь лебяжий пух и перья? — развел руками один из милиционеров.
— Это фрагмент ее костюма, — подсказал Соболев. — По всей видимости, девочки изображали ангелочков. — И тут на мгновение он вдруг представил один из блоков этого шоу его бывшего мэтра. — Они спустились с неба, то бишь с вертолета, по веревочной лестнице. И были при этом без одежды, только крылья за спиной и белые сандалии. Это уже не «Иван Купала», а что-то совсем в другом роде, — закончил он и поймал себя на страшной мысли, что завидует мэтру.
Когда Жданов подъезжал к старокудринским дачам, ему сообщили, что Стацюра непонятным образом со своей дачи исчез.
— Осмотрите хорошенько забор, — приказал он по рации, — особенно ту его часть, которая выходит к лесу.
— Уже осмотрели, товарищ майор, — ответили ему, — каждую щель. Забор не вызывает сомнений.
— Не по воздуху же он ушел, черт возьми! — разозлился на своих подопечных Жданов.
Лидия Егоровна, бывшая жена Максимова, оказалась женщиной тихой и приветливой. Угостила незваного гостя чаем.
— Я ведь к вам по делу, Лидия Егоровна, — начал он.
— Да уж догадываюсь, по какому, — сразу опечалилась она. — Катенька, сестра Сережина, все по новой разворошила. Кары Божьей боится — все мы сейчас лицом к Богу оборотились. Да я разве против? Пусть все по справедливости будет. Только не запоздали ли вы с этой справедливостью — ведь она уже там семь лет томится?
«Эка она беспокоится о своей бывшей сопернице, — подумал Жданов. — А ведь та ее убить хотела!»
— У меня, собственно, один к вам вопрос, Лидия Егоровна. Кому из своих знакомых вы рассказывали о возобновлении дела?
— А что случилось? — встревожилась она. — Я многим рассказывала…
— Постарайтесь вспомнить всех. У нашего сотрудника украли копию дела. Сделать это мог только человек посвященный.
Она припомнила пять имен. «Вот болтушка!» — досадовал на нее Жданов.
— И Лешенька как-то заходил, — продолжала она, — ему я тоже сказала…
— Кто такой?
— Леша Лузгин — шофер Сергея Петровича.
— И часто он к вам заходит?
— Проведывает иногда…
Она проводила его до самой калитки и на прощание спросила:
— А девочку еще не нашли?
— Какую девочку?
— Мне Катенька вчера рассказала, будто украли дочку той, Лизоньку.
— Вы знали Лизу?
— Приходила несколько раз к сестре, к Ольге. Сначала волком на меня глядела, а потом подружились. Они даже на даче у нас один раз гостили — пирожков им напекла, как сегодня. — И, смахнув с глаза соринку, добавила: — Жалко девочку…
Отъезжая от дачи Максимовых, Жданов подумал: «Вот ведь женщина — зла не держит!» И все-таки что-то фальшивое, неприятное сквозило в ее облике и поведении. «Зачем она под конец завела разговор о Лизе? Ведь сестра Максимова все ей рассказала. Чтобы показать мне, какая она сердобольная? Или что-то за этим кроется?»
Его мысли прервала заработавшая рация:
— Товарищ майор, Стацюра вернулся на дачу точно так же, как исчез.
— По воздуху?
— Уж не знаем, что и думать! — В голосе докладывающего слышалась растерянность.
— Да спал, наверно, он в тени деревьев, — поэтично предположил начальник. — Мало ли места в саду, где можно от вас скрыться?
«Разгильдяи! — ругал он про себя своих подопечных. — Так вот уйдет из-под носа в самый последний момент, и поминай, как звали!»
Блюм не заехал вечером, как обещал, в лагерь «Восход». Решил, что есть дела поважнее, чем разборка с Эллой Валентиновной, у которой к тому же стопроцентное алиби на момент похищения чемодана. А значит, она к нему притрагивалась в другое время, о чем, конечно, Михаилу тоже было любопытно узнать, но пока не до того.