— Эй! — позвал он ее в полный голос. Девочка вскрикнула от неожиданности.
«Она совсем рядом! Стена в один-два кирпича».
— Не бойся меня! — успокоил он ее. Девочка молчала. — Ты меня слышишь?
— Да, — недоверчиво ответила она. — Вы где?
— Рядом. За стеной. Я такой же пленник, как и ты. Меня зовут Юра.
Она немного помолчала, а потом наконец решилась, подошла вплотную к стене и произнесла вполголоса:
— А меня Маша…
Блюм спешно побросал в большую «челночную» Юрину сумку его незатейливую одежду, не заполнив и наполовину. «Все, кажется?» — огляделся он вокруг и заметил на тумбочке забытый всеми том в коричневом коленкоровом переплете. «Юрка мне бы за него голову оторвал!» Миша раскрыл книгу и обратился к портрету драматурга:
— Что ж вы, господин в шляпе, прошляпили вашего самого фанатичного почитателя? Кто же вас теперь читать будет?
Он захлопнул книгу и аккуратно положил ее поверх Юриной одежды.
Он заскочил попрощаться с Ларисой. Женщины сегодня нарушили традицию и пили не кофе и не чай, а водку.
— Ого! Вот это я понимаю! — оценил Миша. — Что отмечаем?
— Начало войны и конец недомолвок, — пьяным голосом ответила Лариса.
— Прекрасно! — еще больше воодушевился Блюм. — Значит, Элла Валентиновна мне наконец объяснит, откуда ее «пальчики» взялись на моем чемодане?
— Я тебе объясню, Миша, — вмешалась Тренина. — Я тебе все объясню. Че ты к ней привязался? Нужны ей твои уголовники, как кролику презерватив! У нее своих дел по горло! Парней в оркестре столько, что за каждым и не уследишь! А ты привязался со своим чемоданом.
— И все-таки? — не удовлетворился Ларисиной тирадой Блюм.
— Что? Недостаточно?
— Нет.
— Вот ведь сыщик дотошный! Придется, Элка, колоться.
Элла Валентиновна уже приняла столько, что не могла двух слов связать, и сидела, опустив голову — то ли чувствуя за собой вину, то ли потому, что голова ее отяжелела.
— Ладно, я за тебя скажу, подруга, — пообещала ей Лариса. — Скажи, Миш, чемодан у пацанов стоял?
— Стоял.
— Вот и Элка откуда-то проведала, что у пацанов «стоит», и решила сама лично удостовериться. Правильно, Эл, говорю?
Та кивнула в ответ.
— Так, — еле сдерживал смех Миша. — Дальше?
— Что тебе дальше? — не поняла Тренина. — Захотела и пощупала! Она ведь им, Миш, как мать родная, пацанам!
— Серьезно?
— Не шучу! Скажи ему, Эл.
Элла Валентиновна опять кивнула и что-то промычала.
— Очень вразумительно! — рассмеялся наконец Блюм и, нацарапав в Ларисином блокноте телефон Жданова, пожелал обеим женщинам: — Будьте здоровы! Не кашляйте!
При этих словах Лариса что-то вспомнила и соскочила со стула.
— Я тебя провожу.
— В таком виде?
— А что? Нормальный вид!
На свежем воздухе она и в самом деле держалась ровно и казалась трезвой. Они вышли на Главную аллею, и она по секрету сообщила ему:
— Миша, вчера опять повторилось.
— Что? — не понял он.
— Трибуна снова всхлипнула.
— Ах, черт! Я совсем про это забыл. Пойдем-ка! — И он быстрым шагом направился в ту сторону. Лариса едва поспевала за ним. Взобравшись на трибуну, Миша увидел, что линолеум закатан. Воспользовавшись перочинным ножиком, он приподнял крышку и крикнул: — Выходи.
Тренина следила за его движениями, как за ловкими маневрами иллюзиониста — завороженно и раскрыв рот. И в результате фокуса на трибуне появилась девочка в коротком желтом сарафане.
— Надя? — не верила своим глазам Тренина. — Что ты там делала?
Надя молчала.
— Ты прячешься там от девочек? — Лариса окончательно протрезвела. — Они тебя обижают?
Надя по-прежнему не проронила ни слова.
— Подожди-ка, Лариса. Дай мне с ней поговорить с глазу на глаз. — И, взяв девочку за руку, Миша повел ее к столовой, но вдруг остановился и обернулся к Трениной. — Лариса, не в службу, а в дружбу. У меня там в машине эксперт — скажи ему, чтобы еще полчасика подождал.
— Что же ты молчал? Я напою его чаем.
— Но только чаем, Ларис, он за рулем.
Они уселись на той скамейке напротив столовой, на которой любили сиживать с Юрой после обеда или ужина, и Миша учинил девочке настоящий допрос.
Блюм. От кого ты узнала про трибуну?
Надя. От старшей сестры. Она два раза была в этом лагере.
Блюм. Ты знаешь, что Ксюша погибла?
Надя. Да. Нам сегодня сказали.
Блюм. Я расследую это убийство и потому должен знать все. Ты ведь там пряталась не только от девочек. Верно? (Она кивнула.) Ты уходила туда плакать? (Она кивнула.) А начала ты плакать после того, как Ксюшу похитили. Почему?
Надя. Я ее обижала…
Блюм. Те вещи, что я нашел там у тебя — пудреница и носок, — они принадлежали Ксюше? (Она кивнула.) Ты их у нее украла, а потом раскаивалась? (Она кивнула.) Ты что-то мне не договариваешь. Раскаиваться ты могла бы у себя в коттедже. Ведь ты сейчас живешь одна? (Она кивнула.) Ты там от кого-то пряталась! От тех, кто похитил Ксюшу? Верно?
Надя. Я их боялась.
Блюм. Боялась, потому что думала — они приходили за тобой? Ведь ты в спектакле играла Карабаса?
Надя. Нет. Им нужна была Ксюша.
Блюм. Откуда ты знаешь? (Молчание.) Говори!
Надя. Я видела, как ее похищали.
Блюм. Это правда? Ты не врешь?..
Ей не было смысла врать. Она боялась, что придут в конце концов и за ней, — слишком много она тогда видела. Но ее-то никто не видел! И все равно боялась. Теперь же, узнав о гибели Ксюши, она вдруг перестала бояться, потому что совесть, ее детская совесть, уже была настолько замарана, что требовала очищения.
До конца спектакля оставалось не более пяти минут — ария Кота, и все. Во время финальной части оркестра — поклоны. Но Принцессе было уже невтерпеж. Надя выбежала через правую кулису на улицу и приземлилась в кустах акации. Как назло моросил дождь, и она очень переживала, что запачкает свое платье из серебристого атласа.
— Ксюша, ты не узнала меня? — услышала Надя незнакомый мужской голос. Ей вдруг стало очень стыдно, что она второпях не заметила мужчину в десяти метрах от себя и спустила трусики. Хорошо хоть, что он стоял к ней спиной. А вот Ксюшу, идущую по асфальтовой дорожке, она увидела сразу. — Мне надо срочно снять тебя в одной интересной рекламе с кошками и собаками, — соблазнительно уговаривал он.
— Хорошо, я только выйду сейчас на поклоны и предупрежу Ларису Витальевну.
— Нет, Ксюша, время не терпит. Надо ехать!
— Как же так? — растерялась она. — И мама ничего не знает.
— С мамой я говорил вчера по телефону — она в курсе. Я тебя сниму и привезу к ней.
— Вы меня обманываете! Мама уже неделю как в Испании!
Он не дал ей договорить — схватил, зажал ладонью рот и поволок к забору. В этот миг он повернулся лицом к Наде, и в тусклом свете фонарей, что стояли у дороги, за забором, она разглядела его. Ксюша отчаянно сопротивлялась, но на помощь пришел еще один, невысокого роста, и вместе они легко справились с ней. А Надя натянула трусики и вышла на поклоны. «Больше не будет в лагере этой великой актриски, которую силой заставляют сниматься в рекламе!» — со злорадством думала она в ту минуту, наслаждаясь аплодисментами.
Выслушав ее рассказ, Блюм понял, что держит в руках удачу. Перед ним сидела свидетельница. Маленькая, несчастная, затравленная девчонками свидетельница, а это уже прямая улика, и можно предъявлять обвинение!
— Ты узнаешь того мужчину?
— Да, конечно. Он мне снится каждую ночь.
— У тебя родители сейчас дома? Никуда не уехали?
— Дома… Вы отвезете меня к маме? — В ее глазах засверкали огоньки.
— Думаю, что здесь тебе больше делать нечего. Поедешь с нами — напишешь все, что мне сейчас рассказала. Писать за каникулы не разучилась?
— У меня по русскому — пять! — похвасталась Надя.
— Вот и прекрасно! А потом тебя отвезут домой.
— Ура! — запрыгала она и захлопала в ладоши. В машине он показал ей три фотографии — Лузгин, Авдеев, Стацюра.
— Вот он! — указала она на Авдеева.
Миша вернулся к женщинам.
— Девочку я забираю с собой! — сообщил он Ларисе. — У вас здесь ее травят, а для меня она просто клад!
— От кого она пряталась под этой трибуной?
— От своей совести…
Перекличку через тонкую перегородку в один или два кирпича пришлось прекратить, потому, что в коридоре послышались гулкие шаги. Юра в два прыжка вернулся в комнату и прилег на кушетку. В железной двери открылось окошко на уровне живота, и скрипучий мужской голос произнес:
— Ужин!
В окошке морщинистые руки старика держали поднос с ужином.
Юра поднялся с кушетки и прошаркал к двери. Забирая у старика поднос, он на мгновение задержал взгляд на его руке — на указательном пальце не хватало одной фаланги, а на большом и мизинце росли длинные, как у женщины, ногти.
Ужин состоял из стакана крепкого чая, булочки с марципаном и двух бананов.
— Вот это да! — воскликнул Соболев. — Так роскошно я даже в лагере не ужинал. — И добавил: — Если, конечно, в чай не подсыпали стрихнин!
Поужинав и оставшись в живых, он убедился, что в коридоре никого нет и вернулся в темный проем за кушеткой.
— Машенька! — позвал Юра, и она подошла к стене. — Ты поела?
— Да. Кормят три раза в день, и еще сухари!
Но его интересовало вовсе не это.
— Скажи, когда тебя сюда везли, ты спала?
— Нет.
— Значит, ты видела, куда тебя везут?
— Мне только перед самым замком развязали глаза.
— Перед каким замком?
— В котором мы сидим.
— Ты ничего не путаешь, девочка? — Юре подумалось, что, может, у девочки от всех этих потрясений что-нибудь не в порядке с психикой.
— Я ничего не путаю, дядя Юра! — обиделась она.
— Ну, хорошо… А какой он с виду?
— Очень красивый, с высокими башнями, как в книжке…
— В какой книжке?
— Про Синюю Бороду!..