– Думаю, нет. Разве мы не сами ответственны за наши поступки?
– Очевидно, что мы не справляемся… Но спасибо за ответ.
– Бланш? – Внезапно в его голосе проступило звенящее напряжение.
– Да?
– Ты, конечно, можешь идти куда вздумаешь… Хоть вниз, хоть вверх. Но будь осторожна. Пожалуйста.
В его лицо взглянули с острым любопытством. Но Миккелю уже не удавалось и не хотелось скрывать свои чувства. «Гнев Божий» ничего от него не оставит. Если в итоге направлять этот смертоносный луч на Вавилон будет рука Бланш, то, видно, так тому и быть.
– Мне будет тебя не хватать. Хотя мы и недолго друг друга знаем. И я никогда в жизни не говорил это кому-либо.
Его ладонь мягко сжала ее пальцы, впившиеся в скамью. Бланш сдавленно молчала. Она почему-то всегда доверяла солдату. С первой встречи стало ясно, что этот хороший одинокий человек посвятил себя делу, в которое верил. Теперь от его веры не осталось камня на камне. Хотелось бы дать ему что-то лучше, чем развенчание идеалов… Или хотя бы быть рядом какое-то время, раз ему это нравится.
– Ты живой, Миккель, – непонятно к чему сказала она. – Что бы про тебя ни говорили.
– Надеюсь.
– Знаешь… когда ты работал там, внизу, и все глазели, как ты покрываешься серебряным светом от нагрузок, я часто слышала: «Хорошо, что я не он». Но я всегда думала, что ты выглядишь… красиво. Излучение говорит о том, что ты человек и будешь им, даже если от тебя останется только мозг. Этот свет возникает только от сигналов органики.
Медленно ее голова склонилась на его плечо, и за опускающимися веками погасла голубая точка искусственного глаза. В темноте хотелось сохранить этот момент. Ненадолго и ей показалось, что она чему-то принадлежит.
…Когда следующим утром она открыла глаза, Миккель уже ушел.
Вавилон, уровень 0. Карцер (таможни)
Дни сделали круг и замкнулись, повторяя форму камеры-колодца. Лаки уже бросил считать, он в принципе не имел привычки доводить что-либо до конца. А в этих обстоятельствах все вообще теряло смысл. В результате безутешных мыслительных процессов он пришел к выводу, что должен быть суд, ради которого его выдернут наружу хотя бы на пару часов. Потом наверняка переведут в другую камеру с подушкой.
– Гребаные «Имморталы»! Человеческая жизнь и благополучие превыше всего. Правильно, поэтому я тут щекой пол обтираю. Сволочи! – взвыл он, не особо надеясь, что ему кто-то ответит.
Больше всего Лаки не любил изоляцию. Он был социальным существом, склонным к бессмысленным случайным разговорчикам. Так и жилось веселее. Эта же камера напомнила ему ту, с которой все началось. Воспоминание проступало по неоновым линиям татуировки с питбультерьером…
…Стены были такие же: влажные, холодные, и по ним водили сотни ладоней в надежде нащупать тайную дверь в лучший мир. Но все миры закончились. Они остались в последнем – самом злом. Последним всегда быть плохо, понял Лаки еще в детстве. Если это очередь за похлебкой, то достанутся остатки. Последний зашел в спальный барак – будешь спать на полу. А если ты последний человек на земле… то нет больше никакого после.
Последними оказались они все. Липли к прутьям камер, смотрели воспаленными глазами на охрану и ждали. Старые бункеры напоминали опустевшие черепашьи панцири. Помещения не имели окон, а входы и выходы представляли собой дыры в стенах. Только тусклые лампы, черт разберет почему, еще горели.
Таких, как он, было в том месте много. Их отнимали от семей, или же родители сами сдавали приплод. Названия у этого приюта не имелось. Их кормили какое-то время, затем отправляли в рваных противогазах на поверхность заниматься побирушничеством. Кто-то возвращался с добычей, кто-то погибал… Но возвращенцы тоже долго не протягивали. Мир снаружи напоминал христианский ад. Говорят, все там было красное, тлеющее, а меж обломками зданий сновали какие-то чудища…
Вот что ждало и Лассе Томича. Но он почему-то всегда думал обо всем этом как о чем-то, что с ним никогда не случится. Чутье у него было с детства. Другие стенали и плакали или делились услышанными советами по выживанию на поверхности, а он сидел и ковырял свой матрас. Среди бумажной набивки в глаза бросился кусок картона с красным кругом. Lucky Strik…
Истертые буквы к концу исчезали совсем. Английский большинство немного понимало – как-никак на нем дублировались все указатели в бункерах. Привет из мира до великого бедствия. Недолго думая, мальчик решил, что это будет его прозвищем вместо безликого Лассе. Все равно никому не было дела до его настоящего имени. Лаки. Счастливчик.
Удача не заставила себя ждать. Как только он ею назвался, пришли надзиратели от Синиши и выдрали пять ребят, включая его. Их долго вели по катакомбам, пока они не перешли в более чистые отсеки, уже со шлюзами на входах. Множество железных дверей осталось позади, и вот они оказались перед тем, кто поставил на колени почти все кланы. Лаки помнил его хорошо. Их глаза сразу сцепились, ибо он был единственным из мальчуганов, кто не отвел взгляда.
– Сюда иди. Ты. Кудлатый.
Рука с длинными черными ногтями поманила его ближе. На каждом пальце сидел перстень, а кожу покрывали истертые до зелени татуировки.
– Имя говори.
– Лаки! – храбро ответил он то, что прочел на упаковке.
Губы Синиши искривились в подобии улыбки, хотя походило на акулий оскал.
– Что за имя такое?
– Какое дали.
– Вижу, за словом в карман не лезешь. Хочешь работать на меня, Лаки?
– Хочу, – ответил тот, пока не вполне понимая, на что соглашается.
Ничего хорошего предложения Синиши не сулили.
– Бегаешь быстро?
– Ну, пойдет, – призадумавшись, ответил Лаки.
Пальцы с черными когтями щелкнули, и остальных ребят увели. Видно, Лаки пришелся по душе.
– Я тебя тогда отправлю наверх, на Вавилон, – тихо продолжил Синиша, пытливо изучая его страшными угольными глазами, в которых сосредоточилось что-то животное. – Они все-таки впускают подземных, но не напрямую. Мне нужен свой человек на башне.
Лаки кивнул. О Вавилоне он, конечно, тоже слышал. О нем говорили как о рае.
– Мы с тобой долго не свидимся после этого, – размеренно продолжал Синиша. – Будешь жить там, учиться у них и исследовать трубы. Мы станем тебя навещать иногда. В башню можно войти не только через парадные шлюзы. Кое-что мы обнаружили сами, но хотим знать все лазейки и слабые места. Ты станешь крысой, Лаки.
Синиша обладал гипнотизмом удава. Оставалось только поджать лапки и ждать, что тот решит в следующий момент: проглотить тебя с головой или оставить жить.
– Крысы – полезные твари. Много о них знаешь?
Лаки помотал головой. Синиша дружелюбно продолжил:
– Когда-то они разнесли чуму по земле. Было это еще до большой беды. Людей вывозили сотнями на телегах и сжигали. Чума шла с грязью и нищетой… Сейчас, наверное, даже без крыс хуже, они-то почти все вымерли. Но ты будешь новым разносчиком чумы. Знаешь, кто чума?
Лаки молчал, а глаза Синиши превращались в два черных блюдца, затягивая в себя.
– Чумой будем мы, мальчик мой. Нужно только узнать слабости Вавилона. Иди, давай. И не забывай, кому ты служишь на самом деле.
Лаки посадили в «ходун» и долго везли по лабиринту проходов. Спустя несколько дней его выкинули на Общий Тракт, где брели отбившиеся от кланов люди, искавшие дорогу в сказочный Вавилон. Шлюзы уже давно закрыли после трагедии Первого Контакта, но ребята Синиши нашептали, как найти пустые шахты, сквозь которые еще можно было попасть на башню. Он шел сквозь тьму, обремененный клятвой верности, и желал только найти выход.
Вдруг на него упал свет ламп и уставилось лицо в респираторе. Так все началось…
…Помнил ли он, кому служил? Корректнее сказать, он хотел бы об этом забыть. Обещание, данное много лет назад, всегда пугало его. Как и сам Синиша. В нем не было ничего от человека. В глазах застыло бессмысленное выражение, как у тупого животного, хотя за ними тускло горели мыслительные процессы. Но вели Синишу прекрасные инстинкты. Он не понимал, а чувствовал. Это делало его еще опаснее и непредсказуемее.
Что он обещал много лет назад Вавилону? Чуму? Свой план такой шестерке, как Лаки, он точно не объяснял. Синиша издавна обзавелся глазами и ушами на башне. Что-то готовилось в лабиринтах бункеров, и это обещало обернуться большой бедой для всех.
Лаки начинало трясти. От мысли, что все, к чему он привык, превратится в тот склеп, из которого он вышел, становилось физически плохо. «Так, ну-ка, соберись. Ты везунчик! И останешься при своем, даже когда придет конец света».
Глаза резануло ослепительно белым. Лаки скорчился на полу, пряча лицо в руки.
– Томич, на выход! – прогремело всюду.
Дважды уговаривать не пришлось.
Набор переменных оказался любопытным: министр безопасности, министр иностранных дел, глава культурного фонда Вавилона (он же отец Веруки) и глава «Фау» по связям с общественностью. Все эти благородные старцы, состоящие на пятьдесят процентов из добротной синтетики, воззрились на Лаки как на плохо сервированное блюдо.
Он и не сомневался, что выглядел дерьмово. Несколько недель в карцере из кого угодно чучело сделают.
– Томич, присаживайтесь.
– Здрас-с-сте, – процедил он, плюхаясь на предложенный стул и оценивающе глядя на своих собеседников исподлобья.
Чутье подсказывало, что наметился интересный поворот. Столько важных шишек не станут без веской причины вызывать такого забулдыгу, как он.
– Вы здесь по важному поводу. Мы изучили вашу биографию и пришли к выводу, что ваше содействие в тревожащей нас ситуации будет необходимо. Мы обрисуем вам общий контекст и наши ожидания. Если согласитесь, попадете под немедленную амнистию.
– Да все что хотите!
Отец Веруки слегка придвинулся, пытливо вглядываясь в его лицо умными серыми глазами. Лаки тоже уставился в ответ, не вполне понимая, отчего к нему столь пристальное внимание.