Обострившимся до звериного чутьем я сразу уловил опасность. Сердце гулко забилось под самым горлом. Когда подозрительная машина скрылась в ночи, я перебежками, стараясь держаться неосвещенных мест, достиг «Цереры», свалился на сиденье, включил мотор. Я был так перепуган, что не стал терять время на обдумывание маршрута и его объяснение Антону, а тут же на ручном управлении рванул с площадки и понесся куда глаза глядят. Это спасло мне жизнь. Верней, продлило ее еще немного.
Я не пролетел и двухсот метров, как ночь вокруг озарилась огненной вспышкой, и через долю секунды, словно пытаясь настигнуть меня, на крышу «Цереры» обрушился сзади тяжкий, громовой удар воздушной волны. Я невольно пригнулся, но не сбавил скорость.
22
Петляя по глухим «собачьим» районам, я окраинами обогнул город и выскочил на Таллинское шоссе. Почему-то мне думалось, будто мои преследователи в этом направлении искать не догадаются. А в том, что они кинутся за мной в погоню, как только обнаружат, что «Цереры» не оказалось у взорванного дома, а значит, я не погиб в своей квартирке, можно было не сомневаться.
Яркой кометой в темноте промелькнул навстречу утренний автобус из Прибалтики. Следовать дальше на запад по оживленной трассе было рискованно. Я свернул на первый попавшийся проселок. Остановился. Долго разглядывал на экране Антона схему областных дорог, выбирая самые заброшенные, по которым развернусь и двинусь в восточном направлении, в глубь страны.
Потом я просмотрел шестичасовой выпуск местных новостей. (Вспомнилось, как мы с дедом смотрели когда-то «Последние известия». Вот и обернулось реальностью мое наивное детское понимание: теперь любая передача могла стать для меня действительно последней, и больше не будет ни событий, ни известий.) Первый же сюжет в новостях был о взрыве у Ланской. На маленьком экране появилась моя пятиэтажка, вернее, то, что от нее осталось: в центре дома зиял гигантский пролом — вся секция, где располагалась квартирка-офис, взлетела на воздух. У меня было такое чувство, будто я смотрю на тело погибшего близкого человека. Где-то там, среди битого кирпича и обломков бетона, обгорелые, раздавленные, сейчас валялись бумажные книги деда и его дневники.
«Полиция считает, — звенел бодрый голос ведущего, — что в подвале взорвалась старая мина, заложенная восемьдесят лет назад, во время кавказских войн, чеченскими террористами. Тогда, в начале века, эта пятиэтажка была обычным жилым зданием. Сейчас в ней находятся только офисы различных фирм, и поскольку взрыв произошел в предутренние часы, когда на рабочих местах не было сотрудников, к счастью, никто из людей не пострадал. Материальные убытки ориентировочно составляют…»
Это был мастерский ход. Если виноваты давно сгинувшие кавказские террористы, дело можно сразу закрывать.
— Антон, — скомандовал я, — слушай маршрут!
— Не могу, запас водорода критический, менее пятнадцати процентов, — скучно отозвался он.
Черт, как не вовремя!
Ближайшая заправка находилась на шоссе, пришлось опять выскочить туда, понадеявшись на раннее время и темноту. Сонный заправщик очнулся в своей освещенной будке на возвышении, в динамиках послышался его голос:
— Сколько?
Я включил внешнюю трансляцию, крикнул: «Пятьсот кубов!» — опустил боковое стекло и протянул руку с «карманником» к кассовому аппарату.
Суставчатая металлическая змея манипулятора подтащила ярко-оранжевый шланг, примкнула к моей машине. На экране Антона, в уголке, замелькали нарастающие цифры: 250, 300, 350… Последним загорелось число 440, и в тот же миг, лязгнув переходником, шланг отсоединился и скользнул прочь. Антон невозмутимо подтвердил: «Принято четыреста сорок кубометров водорода».
— В чем дело?! — крикнул я.
— У вас поглотитель старый! — с издевкой прогремело в динамиках. — Я качнул сколько просили, а он не удерживает!
Я задохнулся от ярости. Поглотитель у меня был свежий, после регенерации, а деньги за неполученные шестьдесят кубов кассовый компьютер уже слизнул с «карманника» (сейчас, когда каждый лишний рубль означал для меня продление жизни!). Если бы я не спасался бегством, я бы вылез и вытряхнул из наглеца свои кровные. Но у этой проклятой породы безошибочное чутье, воровской телепатией он точно уловил, что я не стану поднимать скандал. Я даже не мог врубить трансляцию на полную громкость и обматерить его на всю округу. Оставалось только стиснуть зубы и рвануть с места, прочь с открытого шоссе, в казавшуюся укрытием тесноту проселков.
Добросовестный Антон менял на своем экране одну карту автомобильных дорог за другой. То уменьшал, то увеличивал масштаб по моей команде. А когда не хватало данных, подключался к Интернету, выкачивая подробности о мостах, объездах, придорожных магазинах. Послушный и преданный, он остался моим единственным другом, больше мне не на кого было положиться. Мы с ним спасались вместе. Правда, иногда я ловил себя на совсем уж нелепой зависти к нему. Антону ничто не угрожало, охота шла за мной одним. Его электронный мозг никто не собирался продырявить, в отличие от моей невезучей головы.
Ощущение лихорадочного бегства накаляло нервы, хотя на самом деле я продвигался на восток не слишком быстро. Ведь я избегал выводить «Цереру» на главные автострады, тащился обходами, по шоссейкам местного значения. Телевизор в салоне всё время был включен на прием петроградских новостных программ, но никакой мало-мальски важной для меня информации они не сообщали, историю со взорванным домом власти явно спешили похоронить. Рядом с телевизором побрякивал в бардачке мой бесполезный «наган».
Я держал направление на Вологду, однако за первый день не добрался и до Череповца. Мотели, гостиницы мне были явно противопоказаны, поэтому, когда стемнело, я загнал машину в лес, перекусил тем, что удалось купить в ларьке-автомате у железнодорожного переезда, — хлебом, консервированной колбасой, баночкой саморазогревающегося чая — и заснул, откинув спинку переднего сиденья.
На следующее утро я проложил по карте Антона огибающий Вологду маршрут в сторону Великого Устюга. Я внедрился в настоящую российскую глушь. Выбранные мной окольные дороги, неровные, кое-как очищенные от снега, изматывали медленностью движения и тряской, зато были пустынны. Конечно, водители редких встречных машин могли обратить внимание на серебряную «Цереру», но я надеялся, что этим работягам хватает собственных забот, они не станут слишком глубоко задумываться над явлением дорогого лимузина в их захолустье. Говорят, ящерицы, спасаясь от врагов, легко обрывают и отбрасывают, как помеху, свой длинный хвост. У человека в такой же беде мигом отлетают все навыки и привычки цивилизации, без которых еще вчера он не мыслил своего существования. Оказалось, что можно обходиться и без горячей пищи, и без ежедневного душа, и без чистого белья. Можно терпеть голод, не обращать внимания на грязь и пот. Можно спать не в постели, а в кабине, пригодной для этого занятия не больше, чем земляные норы наших предков. А просыпаясь до рассвета, с мучительно затекшими поджатыми ногами, с ломотой во всем теле, можно найти в себе силы вновь продолжать бегство — прятаться, хитрить, страшиться и ненавидеть. Я больше не был бессмертным полубогом конца двадцать первого столетия, я возвратился в природное состояние смертного получеловека-полузверя, отчаянно борющегося за отсрочку неминуемой гибели.
За второй день я не успел доехать до Великого Устюга и, когда по-зимнему рано стемнело, опять свернул в лес и остановился — на ужин и ночлег. Наперченная колбаса вызывала резь в желудке, я старался хоть разжевывать ее потщательней. Снаружи, во мгле, посвистывал ветер. Сухие снежинки, как мелкая дробь, осыпали мою «Цереру». Иногда в стекла царапались черные ветви деревьев. Передо мной светились два экранчика — Антошин с картой местности и телевизионный с петроградскими новостями (звук я закрутил и лишь краем глаза наблюдал, как там сменяются сюжеты).
Я собирался на следующее утро, обогнув Устюг, взять курс на юго-восток, на Вятку. Было похоже, что враги пока потеряли мой след. Но ведь я не смогу всё время двигаться! А осесть где бы то ни было будет самоубийством. Значит, придется останавливаться только на короткое время в самых глухих провинциальных городках (слава Богу, они еще кое-где остались в обезлюдевшей Роскони). И каждый раз, возобновляя бегство, выдумывать непредвиденный для противника маршрут.
Погруженный в свои невеселые мысли, я не сразу среагировал, когда на экранчике телевизора вдруг появилась фотография Елены. А когда метнулся и прибавил звук, сюжет уже сменился, ведущий бубнил что-то о реформе городских налогов. Я начал поспешно переключать каналы. Почему показали одну фотографию? Если бы — выступление, интервью, всё было бы понятно: Елена ведь занимается пиаром. Но что означает фотография?! Звериная интуиция сигналила о случившейся беде такими биениями пульса, что они отдавались в глазах и висках, руки дрожали.
Прыжками на экранчике сменялись картинки разных каналов: зимняя ярмарка в Гавани, какой-то баскетбольный матч, реклама, реклама… Я уже решил, что будет лучше запустить поиск в Интернете, как вдруг — возникшая в одной из телестудий хорошенькая ведущая, вздымая грудки, стесненные декольтированным платьем, с восторженным ужасом сообщила: «Нам стали известны подробности трагического происшествия в почтовом отделении! (Интуиция заставила меня замереть.) Безутешные родители после многолетней разлуки обрели свою дочь только для того, чтобы потерять ее уже навсегда!!» И на несколько мгновений опять появилась Елена. Теперь не на фотографии, а в старой записи, той самой, где под портретом президента она бросала вызов сыщикам из экономической полиции…
Всё вокруг исчезло. Я больше не ощущал ни тесноты машины, ни кромешной тьмы ночного зимнего леса за стеклами. Весь мир сфокусировался в горящем экранчи-ке, я слушал — сквозь гулкие удары собственного сердца — возбужденный голосок ведущей.
А та, захлебываясь, рассказывала, как некая Елена Александровна Ратникова, календарный возраст — 44, семнадцать лет назад покинула родителей, живущих в Томске, и оборвала с ними все связи. Органы внутренних дел заявку на поиск не приняли (уход был явно добровольным, в демократическом государстве полиция не вмешивается в семейные дела), но мать и отец, разумеется, пытались найти беглянку с помощью частных сыскных агентств.