ял дружелюбной улыбкой: — Так что будем пить за ваш юбилей — коньяк, водку, виски, текилу?
— Ну, если можно, водку.
— О, сразу видно русского человека! Прошу к столу! — Он откупорил промороженный, запотевший штоф «Ледяного дома», налил две объемистые рюмки: — За вас, дорогой!
С голода и усталости у меня от выпитого тут же сладко закружилась голова.
Президент заботливо придвигал угощенье:
— Селедочку попробуйте — нежнейшая! Пирожки с грибами рекомендую!
После второй, почувствовав, что могу совсем размякнуть, я честно предупредил:
— Георгий Михайлович, если у вас, кроме поздравления, ко мне еще и дело, не будем тянуть.
— И то правда! — согласился президент, опять наполняя рюмки. — Что вокруг да около ходить, свои же люди! А дело, конечно, есть, как без него. — Он чокнулся со мной, внимательно проследил за тем, как я выпил. И вдруг сказал совсем другим тоном, точно пилой провел: — Так за что же вас убить хотят, Виталий Андреевич?
Сразу потянуло холодным сквозняком, хмель у меня стал выветриваться. А президент как будто рассуждал сам с собой:
— Дом взорвать, не где-нибудь — в Питере, а расследование с ходу замять… Эдакий пируэт больших денег стоит, не на всякого так потратятся. Серьезным людям вы досадили!
Я молчал.
— Если б то коммерческие коллизии были, так и господь бы с ними, — продолжал он размышлять вслух.
Ну, убьют Фомина, станет одним Фоминым меньше, — да вы закусывайте, закусывайте! — не царское дело вмешиваться. Россия, слава Богу, страна демократическая, бизнес от власти у нас отделен… Так ведь не только из бизнеса в этом деле ноги растут.
Он снова налил мне и себе. Я попытался отказаться, но он лишь на мгновение сфокусировал на мне свой взгляд, и этого хватило, чтобы я послушно выглотал водку, не чувствуя уже ни вкуса, ни опьянения.
— Получил я письмо, — сказал президент, отдувшись после выпитой рюмки и зажевав ее листиком салата, — из ООН, от главного негритоса. Так, мол, и так, действует на российской земле чудовищная террористическая группировка. Угроза всему миру. А дальше — почти ультиматум: либо сами ее давите, либо пустите нас, мы разберемся… Вы, Виталий Андреич, когда на американцев работали, искали к этим террористам подходы? А ну, выкладывайте всё!
Я подумал, что не связан обетом молчания со своей бывшей службой, нет причин скрывать от властей информацию, которую, в конце концов, сам и добывал, рискуя головой. И я заговорил.
Начал с того, как получил из Нью-Йорка удивившее меня задание — расследовать бытовое, на первый взгляд, происшествие с машиной, рухнувшей в Неву. А дальше — поведал почти (почти!) всё, что мне стало известно об организации, укрывшейся под вывеской «РЭМИ». Я рассказал о ее происхождении и целях, о психотронном оружии для устранения неугодных (об этом знала теперь даже мафия), о космодроме и «Суперсониках». Разумеется, умолчал о своих отношениях с Еленой. Не стал говорить о приборе Филиппова (что-то меня удержало). И объясняя суть милютинского законопроекта о космосе, пощадил президента: не выдал ему, с какой легкостью копаются в секретных делах нашей Государственной Думы западные наблюдатели.
Президент слушал со сосредоточенным видом. От шутливости, с которой он меня встретил, не осталось и следа. Он как бы давал понять, что то была игра, необходимая ему для разрядки, а теперь он включился в работу и сразу стал похож на свой экранный облик. Черты лица его отвердели, взгляд застыл. Он и без грима сейчас казался умудренным годами правителем. Наверное, имиджмейкерам было с ним не так много хлопот: всего-то — подсмуглить лицо, навести морщинки да гладко зачесать волосы перед выходом в эфир (его шевелюра, переливающаяся странным мышиным цветом, на самом деле, конечно, была покрашена люминесцентной краской и в специальном освещении перед объективами сама сверкала серебром).
Когда я закончил рассказ, он помолчал немного, потом кивнул:
— Годится! Чекисты мне слегка по-иному докладывали, но и ваш вариант — принимаю. Видно, что не лжете, просто с вашей колокольни так увиделось… — Поразмыслил еще и сказал, подводя итог: — Значит, наши так называемые террористы стали проникать во внешний мир. Убили сенаторшу в Америке, ай-ай-ай!.. Но ведь центр их движения находится здесь? Во главе стоят русские? Они же русские?
Из тех, кто «во главе», я знал только Елену, однако искренне ответил:
— По-моему, додуматься до такой затеи — отбросить как негодный хлам всё человечество, — могли только у нас. Во всяком случае, додуматься раньше, чем где бы то ни было.
— Да-а, — согласился президент, — размах нашенский. Он опять наполнил обе рюмки, но дальше — словно позабыл о водке. Поднялся и стал в раздумье прохаживаться у стола:
— Итак, в России действует подпольная научная организация. Невиданной эффективности. Бомба под мировыми устоями. Как нам это оценить с точки зрения государственных интересов?…
Сделав несколько мягких шагов в одну сторону, он плавно разворачивался и неспешно двигался назад, продолжая монолог:
— Проблема заключается в том, что собравшиеся в подполье господа ученые отрицают интересы государства. Ну что ж, в порядке самокритики признаем: у них есть на то исторические основания…
Если не считать видеокамер, наверняка установленных в помещении, я был его единственным живым слушателем. Но он, не глядя на меня, обращался ко мне, словно лектор к большой аудитории:
— Власть и интеллигенция в России никогда не понимали друг друга. Интеллигенция раздражала своим фрондерством, с ней было хлопотно. Цари, генсеки, президенты опирались на армию, жандармерию, чиновников, олигархов. На кого угодно, только не на единственный класс, который создает реальное могущество страны… Что мы имеем в итоге? Катастрофу! Россия стала игрушкой враждебных ей сил. Скатилась до нынешнего заштатного состояния. Даже бессмертие получила из чужих рук, словно побирушка милостыню… Мы сами перестали ее уважать! Название отечества — Российская Конфедерация — не можем полностью выговорить! Росконь, Росконя — будто лошадь обзываем, тьфу!..
Он подошел к столу, взял рюмку. Выпил, не закусывая. Потом опять зашагал взад-вперед, поворачивая пустую рюмку в пальцах:
— Что мы видим теперь? Ученые отгородились уже не только от власти, но и от собственного народа. Ситуация могла бы показаться безнадежной, если бы не одно обстоятельство… Ну-ка, Виталий Андреевич, — он застыл в повороте и, прищурившись, указал на меня рюмкой, — в чем здесь источник оптимизма?
Я растерянно пожал плечами.
— Ах, господин криминалист! — президент поставил рюмку: — Вспомните самый большой грех русской интеллигенции. Какой? Да космополитизм, конечно! Она-то именовала его всечеловечностью. Ну, а поскольку сие понятие абстрактно и нужен реальный образец, куда она тянулась? Отвечайте!
— К западным ценностям? — попробовал я угадать. Президент усмехнулся:
— Уже лучше, господин аналитик! К фальшивым западным ценностям тянулась наша интеллигенция в смертную эпоху. А в бессмертную — получила достаточно времени, чтобы ее в конце концов от фальши затошнило… Говорите, ученые заговорщики не только собственное государство отрицают, но и всё человечество? Вот и прекрасно! Значит, возвращаются от иллюзий к естественному поведению, к эгоизму. Даже если убили кого-то — не беда. Только подтверждение, что процесс пошел необратимый. Только сигнал государству: теперь можно вмешаться! Чтобы эгоизм болезненный, групповой обратить в эгоизм здоровый, национальный.
Он сел к столу, жестом приказал мне наполнить рюмки и с добродушной ехидцей спросил:
— Обидели вас америкашки? Со службы погнали, от бандитов не защитили? Да что с них и взять! Это вам, голубчик, урок: не прислуживать иностранцам-засранцам!
Я оказался настолько глуп, что стал оправдываться:
— У меня не было выбора, меня увольняли из полиции, а жить на пенсию…
— Найдем для вас работу! — перебил Евстафьев, чокаясь со мной. — Звание полковника безопасности и должность начальника отдела в моей администрации устроят вас? Для начала, конечно.
Опьянение схлынуло совсем. Эта ловушка грозила стать последней. Когда меня окружили гэбэшники, я инстинктивно пытался удрать в лес. А здесь некуда было и бежать. Взвешивая слова, осторожно ответил:
— Не представляю, чем я могу быть полезен.
— Перестаньте! Вы — неглупый человек, всё поняли. Будете и дальше работать со своими знакомцами, с учеными-подпольщиками. Только уж не ооновским шпиком, а представителем российского правительства! — Президент ударил по столу так, что рюмки подскочили: — Промойте им их гениальные мозги! Может, они просто не понимают, в чем истинный смысл жизни? Так объясните, что он в патриотизме! Скажите: мы предоставим в их распоряжение все ресурсы государства. Их возможности вместе с нашими станут безграничны. Хватит нам быть второразрядной державой! Ведь сто лет потеряли, ровно сто лет!.. — Он поморщился, будто надкусил лимон.
Я молчал.
— Мы совершим величайшую из всех русских революций, — сказал президент, — сольем власть с интеллигенцией. Движущей силой нашей истории наконец-то станет интеллектуальная мощь. Наука вознесет Россию над миром, сделает первой страной, по-настоящему достойной бессмертия! Пусть другие на Земле копошатся, а мы себе — космос возьмем. Вот уж утрем нос Западу!.. А вам обещаю: приведете этих ученых бычков на веревочке в казенное стойло, не пожалею полцарства! — И сам засмеялся: — Ну, фигурально говоря… А без шуток — министерская должность в будущем научном министерстве, как вам глянется?
Дальше отмалчиваться было невозможно. Я начал издалека, тщательно взвешивая слова:
— Георгий Михайлович, я всегда слежу за вашими яркими выступлениями. Особенно запомнилось новогоднее…
— Ну? — насторожился президент.
— Вы так проникновенно говорили о месте России в содружестве демократических государств…
Президент расхохотался:
— Ах, вот вы о чем! Серьезно, что ли? Да бог с вами, голубчик! В политике главное — могущество. Это как деньги у человека: либо есть, либо нет. Есть деньги, можешь каждую ночь проводить с новой фэнни-моделью и плевать на то, что о тебе говорят. Нету денег — будешь спать с осточертевшей женой, а днем проповедовать святые семейные ценности… Конечно, приходится скулить о демократии и всемирном братстве, если Россия сейчас слабее какой-нибудь черножопой Бразилии. А появись могущество, мы — ого-го! — совсем другим языком заговорим!