Я подошел, заглянул. В альбоме были фотографии, совсем старые, черно-белые. Снимки какого-то мальчика. Сперва крохотного, наверное годовалого, потом - постарше, лет четырех-пяти. Нежное смеющееся личико, трогательные кудряшки колечками. И я догадался, кто это: мой отец в детстве.
Дед спокойно переворачивал картонные листы альбома.
– Тебе его не жалко? - спросил я.
– Жалко, - ответил дед. - Но с ним я никогда ничего не мог поделать. Может быть, если бы не умерла твоя мама, он бы и не допился до погибели. Она одна как-то умела его сдерживать. А теперь ничего не изменишь… Зато со следующего месяца мы сами будем получать твое детское пособие. Хоть лишний кусок хлеба в день сможешь съесть, все легче тебе будет выжить.
Я молчал, у меня выступили слезы. И дед, угадав мой невысказанный вопрос, быстро заговорил:
– Ну и я тоже! Куда я денусь, как тебя оставлю? Вместе будем тянуть! Мне помирать нельзя, не имею права.
Лысый, с круглыми выцветшими глазками, с большим носом, торчавшим словно клюв, с тонкой морщинистой шеей, он был похож на птицу, на старого грифа, которого я видел в зоопарке. Он улыбался и успокаивал меня, а я не чувствовал ни покоя, ни защищенности. Я понимал, как мы с ним слабы и уязвимы - десятилетний ребенок и восьмидесятидвухлетний старик. Но мы были вдвоем, только вдвоем, против всего остального мира. И все, что нам оставалось, - это держаться друг за друга.
Правительство национального возрождения пало в начале тридцать второго года. Вернее, ушло само, никто его не подталкивал. Не было ни демонстраций, ни митингов, ни забастовок. Просто была очень холодная зима, чуть теплые батареи отопления, протекающие по стыкам ржавыми каплями, пар от дыхания, лед на стеклах. А на улицах - бесконечные и недвижные на морозе очереди стариков к торговым пунктам с дешевой крупой.
В один из вечеров в "Последних известиях" как-то буднично объявили, что в России скоро состоятся свободные выборы, после которых ПНВ сложит с себя полномочия. На экране телевизора замелькали новые лица, на стенах домов появились плакатики с портретами кандидатов. Началось то, что с самого начала прозвали Второй Перестройкой.
Дед Виталий ходил и плевался:
– Эх, мать его ети, что за бестолковая страна Россия, ничего в ней построить не удается! Коммунизм строили - обосрались, капитализм строили - не получился, фашизм попробовали - опять ни хрена не вышло!
Кое-какие главари из тех, что явно или тайно ворочали делами ПНВ, перебрались за границу заблаговременно, когда решили, что из этой страны больше ничего не высосешь. Генерал Глебовицкий остался - и умер под домашним арестом. Говорили, что он отказался от пересадки клонированного сердца. Передавали его слова: "Я не хочу, чтобы меня лечили люди, которым я не доверяю, только для того, чтобы отдать под суд, которого я не признаю".
Кого-то еще из оставшихся собирались судить, да так и не собрались. С Запада потекла гуманитарная помощь (я до сих пор помню вкус той мясной тушенки). Символом надежды зазвучали слова "редкоземельные элементы, лантаноиды". Они оказались важнейшими компонентами для изготовления сплавов - поглотителей водорода. Пористые как губка, эти сплавы могли впитывать сотни объемов газа на единицу собственного объема, а потом, при работе двигателя, постепенно отдавать. Такое решение избавляло от перевозки водорода в баллонах, исключало опасность его утечки и образования взрывчатой смеси с воздухом. Для того чтобы выпускать автомобили, самолеты, корабли с двигателями на новом топливе, требовалось много, невероятно много лантаноидов. И России, владелице половины всех мировых запасов "редких земель", это сулило огромные доходы.
Посмеивались над ПНВ, у которого не выдержали нервы: чуть-чуть бедняги не дотянули до экономического подъема. Предвкушали, каким будет этот подъем теперь, когда Россия стала свободной страной и Запад нам доверяет. Но еще до того, как начался подъем, совсем скоро после крушения ПНВ, в Россию пришел террор.
Я помню, как мы, подростки, впервые бежали туда, где приглушенный корпусами домов раскатился удар взрыва. Помню ошеломление при виде покореженных, дымящихся автомобилей, выбитых окон, иссеченных осколками стен. Сквозь стекавшуюся толпу с воем сирен и вспышками мигалок выбирались машины "скорой помощи". Растерянные полицейские стояли над красными блестящими лужицами, в которых плавали клочки тряпья. Все то, что прежде казалось нам несчастьем одного Запада, все, что мы видели только на экранах телевизоров, пришло в российские города и стало повседневным ужасом.
Дед Виталий потерял голову. Он вздумал каждый день провожать меня в школу и встречать после занятий. А мне было уже тринадцать лет, одноклассники без того дразнили меня "дедушкиным сынком". Я сердился на деда: "Не смей за мной ходить! Чем ты поможешь, если на улице рванет? Тебя скорее, чем меня, прихлопнет! Дома сиди!"
Он соглашался, кивал, а когда я утром уходил, тихонько крался следом. И днем, когда мы гурьбой вываливались из школы после уроков, я замечал его, сидевшего в отдалении на скамеечке, понурого, совсем маленького, с круглой и блестящей, как у кегли, лысой головенкой.
Я приходил в ярость, я убегал с приятелями, зная, что дед на больных ногах за нами не поспеет и поневоле побредет домой. Чтобы его наказать, я нарочно болтался по улицам до позднего вечера и возвращался тогда, когда он сидел оцепеневший от страха за меня, с выключенным телевизором, с нетронутой едой в тарелке. Я кричал на него, я требовал, чтобы он больше никогда, никогда не смел за мной ходить! Он виновато моргал прозрачными глазками. А на следующий день все повторялось… То, что я испытываю, когда теперь вспоминаю об этом, даже нельзя назвать стыдом. Это приступы боли.
А по телевизору тогда часто показывали выступления идеологов террора. Дед Виталий их всех называл "шейхами". Одни шейхи были вполне благообразны: в округлых тугих чалмах, с холеными лицами, с гладкими бородами, зачесанными волосок к волоску. Они прекрасно говорили по-английски, они спокойно и чуть насмешливо объясняли, что требуют только справедливости. Заблокированные нефтекапиталы должны быть допущены в построение новой мировой энергетики, любые ограничения на распространение медицинских технологий - немедленно отменены. Все люди равны перед Всевышним; и арабы, африканцы, индонезийцы заслуживают продления жизни ничуть не меньше, чем европейцы, американцы, японцы. То, что происходит сейчас, есть нетерпимая дискриминация большинства населения планеты ничтожным меньшинством. Но воля большинства священна! Если западные лидеры такие убежденные демократы, как сами уверяют, они должны признать, что принципы демократии действуют без исключений в масштабах всего земного шара.
На экране появлялись и другие шейхи - в мятых чалмах, с измятыми лицами, с растрепанными, клочковатыми бородами. Они не говорили, а кричали. Они кричали, что только в исламе и только того направления, которое они исповедуют, - спасение всего человечества. Этот мир прогнил! Сотни миллионов истинно верующих и миллиарды тех, кто близок к истинной вере, живут в нищете, голодают, страдают и умирают от болезней. А в это время ничтожная кучка западных наций погрязла в роскоши и чудовищном разврате. Эти презренные дошли до того, что пытаются - вопреки своему неверию - превратиться в сатанински бессмертных существ. Мир прогнил, и исцелит его только очистительное пламя джихада! Тот, кто примет истинную веру, получит пощаду, все остальные будут уничтожены! Когда речь идет о спасении человечества, жалости места нет! А тот, кто за истинную веру погибнет, угодит прямо в райские сады, для вечного блаженства.
Отечественные телекомментаторы объясняли нам с дедом, что террор теперь проникает в Россию не с Кавказа, а из Средней Азии, и что он является своего рода платой за свободу. Нынешняя демократическая власть не может бороться против него такими драконовскими мерами, как фашистское ПНВ. Или кто-то хочет, чтобы мы опять ощетинились по всем границам? Чтобы на улицах опять хватали подряд всех прохожих с "неправильной" внешностью и отправляли в телячьих вагонах - кого на юг, на историческую родину, кого на север, на смерть? К тому же Россия просто слабеет с каждым годом - все больше стариков, все меньше молодых, способных быть защитниками.
Находились аналитики, излагавшие свои проекты спасения. Кто-то напоминал, что на нашем Дальнем Востоке живут не то десять, не то пятнадцать миллионов китайцев, их чуть не вдесятеро больше, чем оставшегося там русского населения. С китайцами и ПНВ ничего не могло поделать, а потому предпочитало их не замечать. Да и сами китайцы, остерегаясь ПНВ, вели себя тихо: занимались сельским хозяйством и местной торговлей, в европейскую часть страны без крайней необходимости не выезжали. "Надо признать реальность, - убеждал аналитик, - и дать им всем российское гражданство. Неважно, какую политику сейчас проводит Пекин. Китайцы - народ дисциплинированный. Когда нашим "хуацяо" выдадут паспорта с двуглавым орлом, они станут честно служить новой родине. Мы получим прекрасный дополнительный контингент для армии и полиции!"
Шейхи грозили и насмехались, телекомментаторы судачили, а взрывы гремели и гремели. Они стали такой жуткой обыденностью, что их перечисление вместе со списком погибших приводили уже не в начале, а в конце ежевечерних "Последних известий". О еще более многочисленных взрывах в европейских, американских, японских городах и вовсе упоминали скороговоркой. Так же, мельком, проходила информация о бесчисленных требованиях западной общественности к своим правительствам: действовать, остановить террор любой ценой! Всем было ясно, что это - не более чем беспомощные крики отчаяния, что сделать ничего нельзя и страшная необъявленная война будет только разрастаться.
И вдруг - неожиданно, поначалу непонятно, а потом все более явно и сокрушительно - пошла война совсем иная. Та, что изменила лицо планеты сильнее, чем все предыдущие войны. Та, которую мой дед всегда называл Третьей Мировой, но которая вошла в официальную историю под нелепым аптечным названием Контрацептивной.