ге – другое дело. Был у воеводы Ростислава знакомый купец-подрядчик – бывший монах-расстрига – так тот за полтину серебра обещался засыпать ямины. Дорого, полтина-то – этакие деньжищи за какие-то ямки! Одначе сам-то засыпать не будешь и воев не пошлешь – сразу слухи пойдут разные, мол, воевода средства на ремонт выпросил, сам себе и прикарманил. Выпросил… Выпросишь тут. Но попытаться можно – неужто князь Федор Олегович рубля на дорогу угрюмовскую пожалеет? Даст, даст… лишь бы вороги-завистники не встряли. А потом рубль тот – пополам: полтину расстриге за ремонт, полтину самому – за содействие. Хорошее дело, обмозговать надоть… А тут этот еще приперся, Олекса. Старый воин, прогонять негоже.
Воевода выдавил из себя добродушную улыбку:
– Здрав будь, Олекса-друже. Как семья, здоровьице?
– Благодарствую, воевода-батюшка, Господь миловал.
– Ну говори, с чем пожаловал?
Дружинник оглянулся и понизил голос:
– С делом непростым, тайным.
– С тайным? А ну, погодь…
На цыпочках подкравшись к двери, воевода распахнул ее резким ударом ноги, впустив в натопленную горницу предвечернюю прохладцу… За дверью никого не было.
– Ну? – Обернувшись, Ростислав самолично запер дверь на железный крюк. – Вот теперь говори, Олекса. Что за дело такое?
Сам и напрягся – подумалось вдруг, может, от расстриги Олекса посланец, может, еще чего удумал бывший монах Гермоген?
– Письмецо одно людишки наши перехватили. – Старый воин вытащил из-за пояса небольшой свиток, запечатанный зеленоватой восковою печатью, протянул с поклоном. – Погляди, батюшка.
Несколько брезгливо воевода развернул свиток, грамотен был – хоть и по слогам, да прочел сам:
– Кы-ня-зу вели… вели… кому… Вели – кому?
– Великому, господине.
– Ага – князю великому… Феофан-игумен челом бьет. Эва, Феофан! – Воевода позабыл и про головную боль – до чего стало любопытно. Промочил горло кваском да продолжил, позабыв выгнать Олексу. Хотя вообще – чего выгонять-то? Ежели что – вот и исполнитель, да и так, старый дружинник – человек верный.
– Челом бьет, – повторил Ростислав и продолжил чтение дальше, постоянно сбиваясь и путаясь, однако в целом двигаясь в верном направлении, – и докладает… о воеводе Ростиславке ненасытном пиявце! Это обо мне, что ли?! Ах он, гад ядовитейший! Ну-ка, ну-ка, посмотрим далее…
Дальше воевода благоразумно читал шепотом, кое-где вставляя ругательные комментарии:
– …берет мзду безбожно… пианствует… дорожицу по-за башнею старой не чинит, а сколь возов уж там побилося… Ну, змеище! Тьфу!
Прочитав грамоту до конца, воевода обвел дружинника тяжелым взглядом:
– У кого изъяли письмище сие злобное?
– У того самого монашка, господине, который с нами скоморохов ловил по указанию Феофана-игумена.
– Эвон как… – Ростислав нахмурился. – А где он сам-то, чернец этот?
– А пес его… Грамотицу-то нам Федька Жмых дал, тать калитный… он и вытащил, прочел, да…
– Что, Федька калитный тать грамоту ведает? – удивился воевода.
– Ведает, батюшка, – уверенно отозвался Олекса. – Хоть немного, а ведает. Потому и сообразил быстро – кому письмецо передать.
– Молодец, хоть и тать, – скупо похвалил воевода. – Соображает, когда надо… Ты, Олекса, вот что… Как в следующий раз попадется Федька на краже – его не имать, отпустить – будто бы сам сбег.
– Само собой. – Дружинник глубоко поклонился. Вот за эту по-своему понимаемую справедливость – даже и к татям – он воеводу Ростислава уважал. Хоть и мздоимен был воевода, и пьяница, а все ж хоть какую-то справедливость имел. С другим-то, пожалуй, хуже б служилось.
– Ой, гад, ой, змеище… – поминал воевода игумена. – Чувырла гнусноподобная.
– Что со скоморохами будем делать, батюшка? – негромко напомнил Олекса. – Игумен просил их на свой суд оставить.
– На свой суд?! – Воевода аж подскочил в резном полукресле. – А вот хрен ему, а не суд! – Он сделал неприличный жест. – Сами, без него со скоморохами справимся.
– Заступники ихние денежку собрали немалую, – улыбнулся дружинник. – Да передать боятся – не знают кому.
– Денежку? – Ростислав почесал нос. – И большую?
– Да мелочь, дирхемы ордынские… десятка два.
– Ничего себе, мелочь! Два десятка дирхемов. Это по-нашему… шестьдесят деньгов будет! Да, а что за заступники?
– Такие же… скоморохи. У поруба стоят, мнутся.
– Чего ж мнутся? – искренне удивился Ростислав. – В законах что сказано? Виру за вины малые и средние брать. Нешто глумы, да кощуны, да пляски-игрища скоморошьи – вина тяжкая?
Олекса отрицательно покачал головой.
– Вот и я тако мыслю, – удовлетворенно кивнул воевода. – Иди-ко, друже, распорядись моим именем. Денежки прими, а скоморохов вели гнать из поруба взашей. И чтоб я их к вечеру в городе не видел!
– Сделаю, господине, – по-военному четко ответил Олекса и, сняв с двери крюк, вышел, пряча улыбку. А чего б ему не улыбаться, коль в калите позвякивали десять ордынских монет – очередной «подарок» обидовского боярина Ивана Петровича.
Иван Петрович встретил выпущенных скоморохов сразу за старой башней. Сам не подошел, послал Проньку.
Парень схватил бородатого скомороха за рукав:
– Эй, разговор есть.
– Какой еще разговор? – оглянувшись, недобро прищурился тот. – Отойди, паря… Ой! Не ты ль на Благовещенье…
– Я, – с самой широкой улыбкой тут же отозвался Пронька. – Эх, жаль доплясать не дали.
Скоморох улыбнулся:
– Изрядно ты, парень, пляшешь!
– Да и пою ничего.
– И это верно… Знакомиться давай, я – Онцифер Гусля, а то дружки мои – Самсон с Кряжей.
– А меня Прохором кличут. За башню пойдем? У друга моего беседа к вам есть.
– Что за беседа?
– Говорю же – за башню.
Онцифер пожал налитыми плечами:
– Ну пойдем, коль не шутишь.
Они прошли за башню, в ту же самую корчму выжиги Ефимия, где были на Благовещенье. Раничев проводил их взглядом, оглянулся по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, неспешно зашагал следом.
– Ну где твой дружок? – Войдя в корчму, Онцифер Гусля закрутил головой.
– Здесь я, – тронул его за плечо Иван. – Во-он в тот угол пошли, потолкуем.
– Пошли. – Внимательно осмотрев Раничева, скоморох согласно кивнул. Имея при себе двоих – и еще сколько шныряло в толпе на рынке! – Онцифер не видел особой угрозы от Ивана и Проньки. Да и что с него, скомороха, взять?
– Ну! – Усевшись за стол, он ухмыльнулся, чувствуя за спиной надежную поддержку Самсона и Кряжи – тоже неслабые были парни. – Об чем беседовать будем?
– Вот об этом! – Раничев с размаха припечатал к столу монетку – медный нацистский пфенниг. – Твоя?
– А тебе что с того? Ну у меня была, врать не буду.
– Вот. – Иван без лишних слов высыпал на стол горсть серебра. – За каждое твое слово плачу несколько денег. Только предупреждаю – за правдивое слово. За ложь на дне моря сыщу. Впрочем, врать тебе без надобности.
– Вот именно, – хмуро кивнул скоморох, и тут же лицо его озарилось бесшабашной улыбкой. – Ну, парни. – Он оглянулся назад. – Вот уж правду говорят – не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Что ж, при этаком-то раскладе, вижу, хорошо вспоминать придется.
– Вот-вот, – улыбнулся Раничев. – Вспомни… – И тут же подозвал служку: – Пива!
А Онцифер Гусля сидел, наклонив голову. Не нужно было вспоминать – он и так все прекрасно помнил. И тот солнечный осенний день, и высокие вычурные стены города. И зубчатые тени башен на булыжниках ратушной площади. Они тогда разыграли комедию… Как же назывался город? Господи, да Вильно! Ну да – Вильно. Среди зрителей был один рыцарь… да, прямо так и сидел на коне в сверкающих на солнце доспехах, немолодой уже, с умным лицом и быстрым взором. Рядом стоял паж или оруженосец, совсем еще мальчик. Держал щит хозяина с нарисованным гербом. Красивый был герб. Он, этот рыцарь, и швырнул тогда горсть монет.
– Так рыцарь был немец? – быстро уточнил Иван.
Онцифер Гусля покачал головой:
– Не знаю, может, и немец… Ну да, говорили, что в городе было проездом какое-то посольство. Больше-то я этого рыцаря никогда не видел, а медяшку запомнил, берег – больно уж чудная, никогда таких не видал. Хотел оставить на счастье, да в пути поистратились, пришлось расплатиться на постоялом дворе.
– А герб! – Раничев повысил голос. – Рисунок на щите не запомнил?
– Да так. – Скоморох почесал затылок. – Честно сказать – не очень. Помнится, вроде как крест там был. Черный такой, большой, на весь щит. И кроме креста еще что-то было…
– Вспоминай, вспоминай, скомороше!
– Да, было… По углам… Нет, в двух углах точно ничего не было. А вот в двух других… То ли олень, то ли еще какой-то зверь…
– Точно зверь, не птица?
– Да что я, зверя от птицы не отличу? Точно зверь… Олень или, может, лев… Во! С короной!
– А цвет, цвет какой?
– Да вроде красный… Да, красный.
– Красный олень? – Раничев удивленно качнул головой. – Странный какой-то рисунок.
Онцифер хмыкнул:
– И кто ж тебе сказал, что зверь – красный?
– Ты! – ошалело отозвался Иван. – Кто же еще-то?
– Да зверь-то – золотой, блескучий такой. А красный – угол. Ну в котором зверь нарисован.
– Ага, – кивнул Раничев. – Значит, золотой олень с короной на червленом поле – примерно так?
– Так, кажется.
– Что ж, спасибо и на этом. Ну что смотришь? Забирай серебро.
– Благодарствую, господине. – Встав, Онцифер Гусля, а следом за ним и стоявшие позади него скоморохи поклонились. – Вижу, непростой ты человече. Ну уж не обессудь – чем мог помог. Может, еще зачем понадоблюсь?
– Понадобишься? – Раничев быстро раскинул мозгами. – Может, и понадобишься, дело такое. Будь в этой корчме три дня подряд в это же время. Вспомню – найду, пошлю человечка.
Скоморох снова поклонился, причем проделал это с таким достоинством, будто природный князь.
– От кого человечка-то ждать, господине?