— Заключение: в пределе, то есть в вечности, N становится бесконечным, 2 N — также, и вероятность гипотезы положительного характера становится равной нулю. Значит, этой гипотезы не существует. Значит, никогда не играли в покер. Это иллюзия.
— Как вы говорите?
— Иллюзия.
— Вы правы, — сказал Мале, пожимая плечами. — Я не понимаю.
Он стал смотреть на играющих. В глубине зала часы пробили одиннадцать.
— Господа, — сказал Абель, — если вам угодно, сыграем последние четыре игры, потому что становится поздно.
Никто не протестовал. Абель сдал карты. Шмидт отделил от своей ставки несколько билетов, которые спрятал в карман. Ариэтт незаметными взглядами, казалось, взвешивал выигрыш Фьерса, — рассчитывая, быть может, присвоить его себе.
Но Фьерс выиграл дважды, раз за разом.
Ариэтт сдал в свою очередь. Это была предпоследняя партия — и объявил довольно крупный банк. Шмидт испуганно отказался. Абель и Фьерс держали. Адвокат удвоил ставку. Но Фьерс побил три туза и выиграл опять.
— Бессовестное везение, — сказал Мале. Фьерс обернулся, улыбаясь.
— Мне стыдно.
Он был совершенно спокоен.
— Вы видите, — пробормотал Торраль, — это не маска. Последняя партия началась.
— Пятьдесят пиастров, — объявил Абель.
— Сто, — сказал Фьерс.
— Двести, — сказал адвокат.
Все держали. Начали разбирать карты.
— Три карты.
— Одна.
— Три.
— Довольно, — сказал адвокат.
Он долго разбирал свои карты. Мале с любопытством посмотрел на него. Но Ариэтт с закрытыми глазами казался верной, хотя и уродливой, карикатурой тайны.
— Что это, блеф? — спросил вполголоса Торраль, заинтересованный против воли.
— Не думаю, — так же тихо отвечал банкир.
Фьерс взглянул в свою последнюю карту и воздержался. Шмидт открыл. Абель объявил ставку.
— Двести пиастров, — сказал Ариэтт совершенно бесстрастным голосом.
Фьерс подвинул к нему банковские билеты.
— Двести и четыреста.
Абель и Шмидт отказались: первый — смеясь, второй — вздыхая.
— Четыреста и тысяча, — сказал Ариэтт, не открывая глаз.
Некоторые игроки с соседних столов подошли к ним. Для Сайгона игра была крупной: в банке было четыреста луидоров на французские деньги.
Фьерс обернулся к Мале.
— Извините меня, — сказал он, — я плохо соблюдаю ваши интересы; но мне в самом деле совестно моей удачи.
Он открыл карты.
— Я выиграл.
У него оказались туз, король, дама, валет и десятка — полная игра. Ариэтт из лимонно-желтого сделался соломенно-желтым: так он бледнел всегда. Возгласы «браво» приветствовали победителя. Пальцами, в которых не было ни малейшей дрожи, Фьерс забрал выигрыш и присоединил его к своей ставке. Потом, разделив всю сумму на две равные части, он предложил Мале выбирать.
Ариэтт, между тем, уже овладел собою.
— Сударь, — сказал он, — я поставил тысячу пиастров на честное слово и остаюсь вам должным. Вы их получите завтра утром…
— Только не слишком рано, пожалуйста, — сказал моряк, смеясь. — Я люблю спать подольше.
Ариэтт сумел улыбнуться бесконечно сладкой улыбкой.
— В таком случае, — сказал он, — сделаем лучше так. Я никогда не завтракаю раньше полудня, это достаточно поздно. Сделайте мне честь пожаловать ко мне на завтрак. Мы сведем наши маленькие счеты, и вы избавите меня от морского путешествия, которое меня пугает: ваш «Баярд» так далеко от пристани.
«В ста двадцати метрах», — подумал Фьерс. Но он отвечал, не колеблясь:
— Вы очень любезны, я принимаю ваше приглашение.
— До завтра, — сказал Ариэтт. Он ушел, улыбаясь. Многие изумлялись его самообладанию: он проиграл по меньшей мере четыре тысячи пиастров.
Фьерс закурил папиросу. Мале внимательно смотрел на него.
— Боюсь, — сказал он, — что вы больны серьезнее, чем я думал. Мое средство не помогло.
Фьерс смеялся.
— Неужели вы думали, — сказал Торраль, — что он станет плясать от радости перед своей грудой пиастров? Фьерс слишком цивилизован для этого.
— Слишком болен, — повторил Мале. — Неизлечим. Он протянул моряку свою широкую руку.
— До свидания, мой союзник. Пожелаю вам хорошего кошмара. Для вас это будет лучше всего.
— Вы уходите, так рано?
— Теперь не рано. Знаете ли вы, что каждое утро в пять часов я уже бываю верхом на скаковом кругу? Прекрасная подготовка к дневной работе! До свидания.
Торраль начал издеваться.
— Нечего сказать, хороша ваша жизнь: со всеми вашими миллионами вы должны ложиться в то время, когда жизнь становится самой приятной.
Банкир обернулся к нему.
— Дело вкуса, — ответил он. — Вы спите днем, я — ночью. Это вас шокирует?
— Нет, — сказал инженер. — Но я работаю, чтобы жить, а вы живете, чтобы работать: вот что меня шокирует.
— Очень жаль, — холодно сказал Мале. — Позвольте мне однако продолжать такую жизнь, потому что она мне нравится. Что поделаешь? Берите меня таким, каков я есть, или оставьте меня в покое. Я — не «цивилизованный», вроде вас. Моя жизнь проста и разлинована, как нотная бумага. Я зарабатываю деньги и сплю со своей женой.
— И производите детей.
— Когда могу.
Они обменялись взглядами взаимного презрения.
— В самом деле, — сказал Мале, — это превосходство моей расы над вашей: ваша вымрет, моя останется.
— Гордость цивилизованных в том, чтобы не иметь потомства. Дело сделано: к чему другие работники?
— Гордость сумасшедших!
— Вы считаете меня сумасшедшим? — спросил Торраль.
— Да, и злодеем, кроме того.
Торраль пожал плечами. Мале ушел.
Фьерс молча закурил другую папиросу. Инженер обернулся к нему:
— Ты идешь?
— Куда угодно.
Они вышли вместе. Пиастры Фьерса звенели в его потяжелевшем кармане. Он думал не без грусти о том, что весь этот выигрыш ничуть его не порадовал.
— Две, три тысячи пиастров, — рассуждал он, — если считать женщин по обычной таксе, было бы чем оплатить восторги целого полка.
— Куда мы идем? — спросил Торраль.
— К черту! Жизнь глупа.
XII
Перед витриной модного ювелира Фьерс смотрел, прислонившись лбом к стеклу.
Он выбирал глазами между выставленными драгоценностями. Но на выставке было слишком много вещей, слишком много колец и браслетов, слишком много тонкого и дешевого китайского серебра, которое фабрикуется в Гонконге: среди сверкающих бокалов, чашек, подносов и кувшинов Фьерс не видел того, чего ему хотелось.
Он вошел в магазин. Еврейка Фернанда, сайгонская знаменитость, поднялась ему навстречу, приветствуя посетителя жеманной улыбкой.
— Я хотел бы браслет, — объяснил Фьерс, — золотой обруч с изумрудами. Он был у вас на выставке на днях…
Внезапно дверь отворилась, и высокая фигура Мале показалась на пороге. Фьерс не видел банкира уже два дня, после партии в покер.
— Вот как, — сказал Мале фамильярно, — вы здесь. Держу пари, дело идет об игрушке для Лизерон…
Он позвал еврейку, которая разбиралась в драгоценностях.
— Фернанда! Мой веер? Я полагаю, на этот раз он готов, наконец?
Он опять обернулся к Фьерсу.
— Подарок моей жены для m-me Абель. Скажите мне, это не очень безвкусно?
Фьерс с восхищением рассматривал веер.
— Черт возьми! Это великолепно. Где украли вы эти перья?
Веер был из перьев марабу, оправленных в перламутр с золотой инкрустацией, виноградной веткой, отягченной вместо ягод черными жемчугами.
— Знаете что? — сказал Фьерс, смеясь. — Этот виноград не скромен: он говорит о взятке.
— А этот браслет, о чем говорит он?
Браслет походил на наручник раба, очень тяжелый, усыпанный крупными кабошонами. Еврейка прочла цену, написанную на ярлыке: две тысячи пиастров.
— Вот и употребление для вашего позавчерашнего выигрыша.
Фьерс засмеялся, Мале ударил себя по лбу.
— Догадался! Этот слиток золота, напичканный бриллиантами, пойдет на улицу Шасселу-Лоба.
— Улица Шасселу?..
— Стройте невинность! Для m-me Ариэтт.
— Прошу вас, — начал сухо офицер. Но Мале пожал плечами.
— Дорогой мой, не надо бесполезного негодования! Вы рассмешите Фернанду. В данном случае тайна ни к чему.
Фьерс подумал о Мевиле и решил не протестовать больше.
— Черт вас возьми, откуда вы знаете?..
— Потому что вы двадцатый, с кем это происходит. Посмотрев на часы, Мале сел. Вероятно, у него было время, он продолжал говорить.
— Двадцатый. Вы входите в интересную семью. Это мои старые знакомые. Я встретился с четой Ариэтт в Пумее, восемь лет тому назад. Они были молодоженами, и их медовый месяц был довольно сумрачным. Они еще мало знали, и потому недостаточно ценили друг друга. Но скоро узнали… Жена была так же хороша, как теперь. Кое-кто знал об этом кое-что, и этот кое-кто был сыном архиепископа, достаточно богатым. Один из ваших товарищей, лейтенант флота, командовавший стационером в Каледонии. Случилось то, что всегда случается: в один прекрасный вечер Ариэтт рассчитал время и застал их в самую веселую минутку. Человек тактичный, он не стал делать шума: он получил пятьдесят тысяч франков — только и всего.
— И сын архиепископа заплатил?
— M-me Ариэтт заставила его заплатить. Вы должны знать ее методу, я полагаю.
— И что же было потом?
— Потом между супругами был заключен договор: всякие связи разрешаются той и другой стороне при условии, если они выгодны. Барыши делятся честно пополам.
— Что же, — сказал Фьерс, — это современно и чуждо лицемерия.
Он заплатил за браслет.
— Две тысячи пиастров, — заметил Мале с любопытством. — Разве «это» стоит таких денег?
Фьерс раздумывал.
— Нет… И вместе с тем… Он объяснил:
— Ни одна женщина не стоит двух тысяч пиастров, ни даже двухсот. Приятное, но однообразное ощущение, которое наши приятельницы дают нам в наиболее интимные минуты, по справедливости, должно оцениваться гораздо дешевле. Но, на мой взгляд, это знаменитое ощущение — только крупица между сладострастными удовольствиями. И могу вас уверить даже, что я не искал его у m-me Ариэтт.